Сказания сонного леса. Легенда о варге

Странный выбор, пробираться вглубь чужой стороны пешими, да еще в темноте… но никто не решился оспорить. Шли которую ночь напролет, от заката до утренних сумерек, а с восходом разбивали стоянку, выставляли дозорных и устало падали с ног. И ни шагу, пока не догорали последние отсветы солнца и заря на закате не гасла. Только день ото дня силы все таяли, а лес никак не кончался. И не приносил желанного отдыха сон. Словно нежить какая невидимая подкрадывалась и выпивала все силы, пока они спали. Чем еще пояснить такое усталое отупение, почти безразличие ко всему, что вокруг. И поздний осенний поход, что давал поначалу столько поводов для перебранок, стал каким-то привычным, будто не первый год они пешими, по тропам звериным, через глухие места. Прикусили язык, примолкли и отъявленные смутьяны, и балагуры, любители поговорить. Осталось одно равнодушное «да когда же это закончится…» – да и то, про себя. Говорить не хотелось.

Нападение было внезапным. Многие и проснуться-то не успели, так и отправились в царство теней, без оружия, спящими, стыд и позор. А кто все же сумел – с трудом приходили в себя и едва понимали, что происходит, такой туман разлился вокруг. И ладно бы только вокруг, так ведь липнул к одежде, пробирался внутрь с каждым вдохом, мутью наваливался, путал мысли и сковывал тело, будто отрава какая. Уцелевшие, избежавшие гибели – но не бойцы.

Дозорные проглядели… Как такое могло случиться? Не вчерашние новобранцы, здесь каждый знал цену дозору. В жизнях. Но это случилось. Туман расступился и словно из ниоткуда появились они – словно призраки, нежить, порождения Хель. И как положено нежити, вырвавшейся на волю, бросились на людей.

Вот он, Ингвар, оглушенный ударом в затылок, упирается лбом в чужую, холодную землю. Слышит обрывки чужих голосов – и, как ни тяжко осознавать, но постепенно растет в нем уверенность: это все-таки люди, а не порождения тьмы. Узнает и говор чужой, и без труда разбирает слова языка, которому как-то давно, было дело, он научился. Подняться не получается, кто-то на совесть связал по рукам и ногам, даже на бок не перекатишься.

Он не питает надежды, что уцелеет. Да и времени на всякие глупости, вроде надежд, у него не осталось. Вот он, конец, совсем близко. Но и это не главное, каждый, кто выбрал военное ремесло, кто вооружился мечом и с ним шагнул за порог – знает, что может и не вернуться. Славная смерть и чертоги Вальхаллы – или вечность среди туманов Хель, бок о бок с такими же неудачниками? Смешно даже сравнивать. Но, похоже, напрасно смеялся. Ни меча, ни ножа, ни какого иного оружия нет. Да и будь они рядом – он уже чует затылком дыхание смерти. Знает, что рядом она. Все, что ему остается, это принять ее достойно. Любую. Какой бы она ни пришла.

По какой-то странной нелепости, он вдруг задается вопросом, куда отправились те, кто погиб до него, в этих краях, заповедных и гибельных для чужаков. Кто встречает на той стороне? Хель? Дочь Локи, двуликая дева, не живая и не мертвая одновременно, хозяйка посмертного мира… Или Марена? О ней он почти ничего припомнить не может. Просто другая. Чужая… Вечные сумерки и туман – не на двоих ли с Хель они разделили? Или то уже в голове у него все смешалось… Мара, Мара, будто шепчет лес кронами над головой. Ну, значит, Мара, улыбается криво Ингвар. И во рту опять ощущает вкус крови. С удивлением даже, ведь почти ничего не болит, так, отголоском каким-то, издалека и будто не с ним это все.

– Этот, – и следом пинок чем-то твердым, вроде носка сапога. Приходится на плечо, но тело так затекло, что слышно едва-едва.

– Куда его?

– Идите, оставьте меня, – распоряжается кто-то невидимый, и голос Ингвару смутно чем-то знаком. Напоминает кого-то.

– А как же… – с явной робостью переспрашивают этого, первого.

– Приду, – роняет коротко первый, и, так надо думать, другие ушли.

Ингвару, все еще в путах, рывком помогают перевернуться и сесть, прислонивши к дереву кое-как. И его поначалу здорово повело, непослушное тело упорно пыталось улечься обратно на землю. Но кто-то, по-прежнему неразличимый, цепко держал. Не позволил. И хотя отпустил почти сразу, ключица долго ныла еще потом, как после пропущенного удара. И вся пятерня, будто впечатавшись, крепко держала его. А второю волной нахлынуло прочее, что прежде не смело, но словно только того и ждало, чтоб накинуться зверем голодным и яростным. Сильнее всего затылок, конечно. Ран, вроде как, нет. И еще в горле неимоверная сушь. Выпил бы, кажется, море. Море. Соленое, горькое… оно волнами бросает его о берег и уносит обратно, чтоб снова швырнуть на камни. Наваждение длится недолго, показалось – только успел, что моргнуть, очутиться там, среди серых тяжелых приливных волн, и мигом вернуться. Но потом понимает, что ошибался: вместо сумерек тьма и глухая, бездонная ночь.

Огонь среди этой густой темноты кажется странным, нарочито-ярким, до крайности неуместным. Где-то поодаль есть и другие, но этот рядом совсем… жар, что идет от костра, Ингвар ощущает всем телом. Пламя, меж тем, разгорается нехотя, искрит и потрескивает сердито, будто бы спорит спросонья с незримым кем-то еще. Смотреть на огонь неожиданно больно, и он опять прикрывает глаза. Впрочем, на дикий тот берег вернуться, похоже, ему не светит.

– Что ж не послушал добрых советов, Ингвар?

Голос доносится издалека, как сквозь пелену, сквозь туман, что снова застит глаза Ингвару. Но голос он узнает. Мара, Марушка. Издалека – и так близко, что руку протянешь – дотянешься. Если б не путы… Так это и есть она, смерть в лесах чужих, заколдованных? Дева с серпом в руке, в светлой рубахе небеленой без обережников? Сперва видит ее такой, не открывая глаз, и не по памяти, нет, запомнил другой, иначе. Видение – бледное, полупрозрачное, неуловимо похожее на нее, скользнуло по краю сознания и растаяло. И только потом проморгался и рассмотрел, через блики огня, напротив.

– Послушал… еще б остальные послушали… – говорить удается ему с трудом, через силу, как если бы он успел позабыть человеческие слова и как вообще разговаривать. И жажда такая, что все пересохло во рту, так палит огнем.

– А сейчас, чужак, что б ты выбрал, если б вернуться мог?

Ингвар не переспрашивает ее. Помнит прекрасно, и хотел бы забыть, так не выйдет, пробовал. Как он, покинувши ведьмино логово, добрался до перепутья дорог. Как удивился, что не заметил ее заранее, хоть тропа прямая, без поворотов была. Как взбрыкнул испуганно конь и отпрянул, тоже, видать, обманутый мороком, что закрывал Марушку до поры. Как улыбалась ведьма, как протягивала в руке ему оберег, кольцо в мешочке-кармане из волчьей кожи… Не ты ль обронил, гость любезный? Нашла вот добро твое на подворье… Как обмер на эти слова изумленно, потянулся невольно к шее рукой, к груди, не веря еще до конца, в надежде, что глаза его обманули… что отыщется – там, где положено быть, у сердца. Как колотилось то сердце – гулко и через раз, и страшное «это могло случиться» сбилось в холодный узел, а над ним потешалось глумливое «ну, и где же обещанная беда?»

Я потерял, признает. Неужто вот так и вернет, без обмена? А ведьма кривит губы, будто смеется, только на смех не похоже, горечью отдает. Чужого не надо ей, говорит. И не сходит с губ ее ни усмешка, ни горечь, пока Ингвар, спешившись, чуть ли не до земли бьет челом и разливается в благодарностях.

– Видишь, дороги перед тобой? Свою выбирай, северянин.

– Знать бы еще, какая куда приведет?

– А ты сердцем их выбирай, не умом. Умом – заплутаешь… А знать тебе надо только одно: лучше вернись, откуда приехал. И сюда более не приходи. Если не хочешь себе да другим смерти бесславной.

И Ингвар понимает внезапно, что вот она, дорога, ведущая вправо, она ведет к городам да весям, куда он путь свой держал, когда заблудился. Как понимает и то, что ждут его там, не с добром, а с мечом да кнутом, что уже постаралась для этого ведьма, как-то ей удалось этой ночью весточку передать.

Дорога прямая – в топь заведет, в глухомань да огни обманные, путнику на погибель. А кто выживет, сдюжит – сам не ведает, что будет далее, чем обернется спасение, пленником быть ли ему в заповедном лесу, или силу ведовскую обрести, то не человеку решать, человеку угадать не подвластно.

Третья дорога, по левую руку, скатертью ляжет, к дому родному вернет, отведет погибель да навьих тварей неведомых, а враждебные города да непролазные топи останутся в стороне.

Его ли слова, мысли? Как песня, как заклинание колдовское, неужто и в голову влезла проклятая ведьма?

– До встречи, Ингвар, хоть нам с тобой лучше бы попрощаться. Не ходи больше в наши края. Да не задерживайся на перепутье. Эти дороги я проложила, и вместе их долго не удержу. Чего ждешь? Выбрал – иди.

– Мне надо… – он запнулся, подбирая слова. Чужие слова на чужом языке – чтобы правильно поняла, чтоб не обидеть еще сильнее. Что-то подсказывало, неспроста сюда привела… Да, привела, а как же иначе! Сама и сказала, дороги они проложила. Если, конечно, не шутит. И не обманывает… – Мне надо знать, чем загладить обиду.

– Обиду? – перебивает она Ингвара, вся воплощенное негодование. – Какую из них? Спросил бы еще, сколько дать за кольцо серебром! За ночлег, баню и ужин, и за голову на плечах, – добавляет она уже тише, отчего «голова на плечах» становится определенно не шуткой, – будем считать, уже расплатился. Если сюда не вернешься с другими – ни лесом, ни обходными путями.

И ведь точно, думал про деньги, нечем крыть ему, хоть провались. Чего-то иного придумать просто не смог, только вслух не посмел напрямую. Но долги… а особенно перед племенем ведовским – хуже некуда, и намного важнее, чем прочее, сказанное сейчас. Про возвращение. Про других. И вдруг это ее «не вернешься» – ударило резко с размаху под дых, будто только сейчас и понял: больше нет ничего. Никогда.

– Никогда, – кивает Марушка. – Ничего. Дорог ведь четыре, не три. Ты по этой четвертой, пришел. Но не почуял ее. И не выбрал меж прочих. Так что ступай. По своей. А я по своей пойду.

На что он надеялся? Что ответит: бери меня да сади на коня, вези туда, где не найдут ни твои, ни мои, где ни рода, ни племени наших не знают, ни самих нас в лицо, где клятвами не попрекнут, какие нарушим для этого… Так? А если б сказала – смог бы? Смог бы нарушить то, дедово, «обходи стороною, дитя, подале держись от ведьмовского племени, а чужого – особо, врагами извечными враждовать нашему роду с плетущими смерть да наводящими чары»? Да свой зарок, что не брать ему ни в дом женой, ни на ложе ни единой из тех, кто чары творит? Смог бы? Прочла ведьма, то ль по воде, то ль в узлах серебряных на кольце, или в рунах, а может и в сердце его прочла. Не почуял четвертой дороги он. И не выбрал. Что теперь сожалеть?

Марушка не обернулась. Шла, будто плыла, шагом легким и ровным, разве что спину слишком уж прямо держала. Но Ингвар не стал бы ручаться. «Не медли, иди!» – шелестели вокруг деревья, казалось. Много чего казалось ему, даже путь, по которому шла она, взял да истаял. И вот уже нет четвертой дороги, к дому ее, к ведьмину логову. И Марушки нет, как и не было. Только мешочек с кольцом, зажатый в ладони, один как свидетельство…

Глава 5

Я помню, все помню. Что выбрал бы? За тобой бы пошел, пусть бы и путь твой растаял. За тобой. Пусть бы в лесу заплутал, но и лес заповедный не глух, не нем, упросил бы его, уговорил. Или нет? Не от страха же перед смертью близкой он хочет уверить ее, отсрочить на день или два…

Столько всего успел передумать с тех пор, так и эдак, по-всякому. Сильно терзался сперва, и такая тоска нападала, хоть вой на луну по-звериному, еле смог себя удержать. Но притерпеться, привыкнуть – можно. И жить тоже можно. Даже сносно вполне, если делом себя занять, загрузить по самое горло, не оставляя ни сил, ни времени на тоску. Только какая-то выщербленность, трещина в нем появилась, будто сам он теперь не свой – и знает об этом изъяне. Не хватило, не дотянул, не смог.

Ведьма молчит да смотрит, то в огонь поглядит, то Ингвара взглядом окинет… К костру возвращаются те, чьи голоса он уже раньше слышал.

– Ты уж нас рассуди, Марушка, – решается заговорить самый старший из них. Остальные на шаг позади остались, притихли и слушают. И что старший, что его сотоварищи – вида самого обыкновенного, нечета тем созданиям потусторонним, какими казались сразу.

– И в чем же вы не сошлись? – подымает глаза ведьма на них. Неожиданно – сталь в ее голосе, вся она переменилась. Видел в гневе ее Ингвар, и все ж не такой. И не гнев это вовсе, другая, чужая личина. Как решит – так будет, и никто не посмеет ей поперек, кого хочешь согнет и сломает. А не шутки шутить да загадками изводить, точно кошке с добычей играя.

– Дары богам приносить до восхода надобно, так ведь? Вот, кому да какие, спор у нас вышел такой.

– А кто вывел вас на врагов? Кто марью закрыл от дозорных? Кто сном одолел воинов так, что из наших – нет ни раненых, ни убитых? Чья битва – того и дары.

– Марене – то нет разговору. Но как-то… неуважением будет, коль Перуна со Сварогом благодарностью обойдем[4 - Перун – у славян покровитель воинов, бог войны, воинской доблести и победы. Сварог – кузнец, кующий и оружие в том числе, бог справедливости и равновесия.].

– Хорош будет дар Перуну, пленник, связанный, без оружия, схваченный сонным… – усмехается Марушка. – Ты передай тем, кому невтерпеж, пусть выберут самого крепкого среди пленных, чтоб не ранен он был, вооружат его. И чтоб не все на него, а в честному бою, один на один. А оружие победителя, если он победит, конечно, Сварогу подарком будет.

Все пятеро недовольны, но у старшего, кто от всех обращался, лицо прояснилось.

– Не знаю, многим ли это по нраву придется, – говорит он одно, а на лице другое написано. Самому та затея казалась неправильной. Где это видано-то… Вот и ведьмино слово его правоту подтвердило, уже гора с плеч.

– Им лучше бы думать, по нраву придется ли дар. А мне без разницы, по нраву слова или нет. И вмешиваться не стану.

– Я передам, – обещает ей старший. – А там пусть сами решают, вояки…

– Передай, – соглашается Марушка. – Только сперва всех сюда позови. Время к полуночи приближается. У меня свои обещания и дары. Пора отдавать.

Вот как? В жертву Марене? Ингвар откровенно завидует тем, которого ждет поединок. А ему, похоже, осталось лишь участь свою принять.

– Это быстро, не думай, – поясняет она, когда их оставляют наедине. – Боль причинять, больше, чем неизбежно, не стану.