Сказания сонного леса. Легенда о варге

В руках ее серп, совсем небольшой, не такой, которым жнут колосья на ниве. Он тонок и невелик, все лезвие – не длиннее ладони. Ясный месяц в руке, острый, сияющий отблесками огня, не для колосьев он, для жатвы иной. Но к чему эта речь, Ингвар не очень-то понимает. Что он, ребенок какой совсем несмышленый? Конечно, не думал он никогда, что на этом месте окажется. Но уж, конечно, не серп его испугал. Как-то даже нелепо помыслить.

– Это честь, – продолжает она, – честь быть даром для Мары.

Он готов. Почти готов, просто сразу трудно принять. Принять, что ты не воин уже, не разведчик, не чей-то сын или брат, и что не войти в небесный чертог тебе. Но с последним он примириться пытался, пока приходил в себя. У него даже начало получаться. Только вот Марушка… точь-в-точь, как в их прошлую встречу, появилась да взбаламутила, выбила все до единой прежние мысли из головы. Дорогу не ту, не свою ты выбрал, Ингвар. Плохо видит сердце твое, главного не замечает.

То, что далее происходит, ему кажется сном наяву, настолько мало похоже оно на явь. Ингвар так и остался под деревом, никто не изволил ни путы его расплести, ни поднять. О нем будто совсем позабыли. Никто и ничто, вроде куста придорожного, даже не пленник.

Кругом становятся воины возле костра. Все безоружны, и пленники, и победители. Только одеждой разнятся, иначе и не понять, кто просто руки сцепил или спрятал за спину, а у кого они связаны. В этом кругу, у огня, должна быть и Марушка. Но видит Ингвар только размытый и зыбкий, самый контур ее фигуры, и если бы не серп, что сияет в руках, еще усомнился б, она ли.

Все вместе, единое-целое, ему кажется вдруг… очень правильным. Так и должно быть, именно так. Перед Марой – мужчинам с оружием не престало. Здесь только серп, пожинающий жизни, отрезающий нити… чьи нити? Норны[5 - Норны – богини судьбы у скандинавов. Их часто путают с пряхами судеб других пантеонов. Именно норны – не ткут и не прядут.] не пряхи, откуда вдруг образ? Ладно бы образ, но в какой-то момент Ингвар и воочию видит те самые тонкие нити. Струящиеся, живые, они переливаются серебром, сплетаются в кокон, у каждого свой, у всех, кто стоит в кругу. Нити жизни. Сама жизнь, дыхание жизни, биение сердца. И лунный серп в руках ведьмы.

Изогнутый месяц врезается в серебряный кокон, рассекает его поперек, а тот, от одного только касания, расползается в стороны, меркнет и тает, оставляя тело хозяина голым и беззащитным. Мертвым. Ингвар видит тело, лишенное света жизни, оно оседает на землю как срезанный стебель. Одно. И второе. Видит блекнущий свет и последние искры, и погасшие мятые коконы нитей. Словно кто-то снял и бросил на землю рубаху. И не видит крови, хлынувшей из рассеченных шей, последних судорожных движений, стекленеющих глаз… Не замечает склоненных долу голов победителей и воцарившейся тишины, которую даже костер не смеет нарушить, пожирая поленья в молчании. Не слышит он и ведьминых слов, обращений к Марене и просьбы принять как дар жизни врагов, сокрушенных силой ее.

Он видит лишь смерть, такой, какой прежде ее не знал. Серебряные одежды, лунное серебро, гаснущее, уходящее в землю. Так уходит вода в сухой бесплодный песок, так тени становятся ночью, когда солнце скрывается на закате. Быстрая, легкая смерть. Шаг за порог – в тишину, в полное небытие.

Странное чувство, будто это не он и не с ним. Будто тронул что-то запретное, приобщился к тому, чего видеть ему, чужаку, северянину, не положено. Иной, незнакомый лик смерти. Тот, который он знает, – звенит столкнувшимися мечами, хрипит яростным рыком, он в крови и желчи, он скалится окровавленным ртом, зияет пустыми глазницами, корчится в петле, тычет в лицо обрубками ног, рук, шей… Ингвар не понимает, как ему дальше быть, с этим иным. Как не может найти в облике жрицы, несущей смерть, ни малейшего сходства с ведьмою из заповедного леса. Бела, словно снег, холодна и спокойна, и, может, ему только кажется, но сейчас она выше любого из тех, кто в кругу. Исполнена силы – только чужой, нечеловеческой. Марьей. И свет внутри круга тоже уже не огонь, не отблески пламени, а что-то иное. Кто-то иной. Марена. Марена, на миг или два проглянувшая сквозь лицо ее и глаза. Марена, ответившая на зов. Марена, принявшая дары.

Пораженный открывшимся, он с опозданием удивляется, что не он это там, в кругу, что не его нить обрезана. Что не свершилось того, неотвратимого, в чем сомнений не было никаких. И следом за этим – жизнь окончательно возвращается. Зрением, четким и без искажений, обжигающей болью от пут, сучком, впившимся в спину, ноющим боком и жаждой, сжигающей изнутри. Марена ушла, время и жизнь возобновили свой бег.

– Погребального костра не будет? – спрашивает один из воинов в круге. Наверное, опять тот, Старший, как про себя называет его Ингвар.

Марушка качает головой, не будет костра. Волки да вороны – законный удел для тех, кто приходит сюда с мечом[6 - Огненное погребение, костер-крада – является общим обычаем и для славян, и для скандинавов. И если еще у славян были отдельные исключения, то у северян только погребальный костер или ладья, которую спускали на воду и поджигали. Прочие варианты, как то оставить тело без погребения (что огненного, что в земле) – особое оскорбление в адрес умершего. Что в данном случае вполне оправдано обстоятельствами. Считалось, что таким, не погребенным, мертвецам не будет покоя в посмертии, и вечность для них – вечный «тлен» и скитания.]. Старший принимает ответ и шикает на несогласных.

– Не о чем спорить, это жатва Марены, – добавляет она, и споры сей же момент утихают. – И другим неповадно. Пусть знают, чем встречают у нас идущих с мечом. Что-то решили с дарами богам своим покровителям?

– Это будет оружие, – отвечает ей Старший. Испытать судьбу оказался никто не готов, тем паче, раз ведьма сама говорит, что бой этот – вовсе не бой, а Марьина жатва.

– Пусть будет так. Идите уже, – и мужчины, чуть не бегом возвращаются в лагерь, это и дальше от мертвых, оставленных на земле, и тем более – попросили. Так-то ведьмам и без того не особо перечат, если те в своем праве, а эта, к тому же, и дело важное, трудное им помогла одолеть. Чай, не цветочек, сама разберется, и с духами навьими, и вот с этим своим, еще живым пленником. А им ни к чему – ни видеть, ни знать, что будет дальше. И сердить ее ни к чему.

Глава 6

– Ну, что скажешь, хищник, пойманный в сеть? Снять твои путы, ты не укусишь?

Снова Марушка прежняя, как была. Бровью играет, усмехается краем губ, игры опять свои затевает.

– Ты же волк, дружочек, не так ли? – ведьма подходит к нему со спины, наклоняется, и шепот ее касается уха, щекочет. – Что, жажда охоты тебя обуяла? Нет? Может, проверим?

В руке у Марушки плошка с водой, голову повернув, Ингвар наблюдает, как пригубляет она глоток, словно бы издеваясь – видишь? нет никакой отравы! – и предлагает потом и ему испить. Это и правда вода. Холодная, даже, кажется, ключевая, откуда только взяла – ну, да ей среди леса родного виднее. Он осушает жадно, до дна, до последней капли. Просит еще. Но все тщетно, горло саднит, как и прежде, и ноет нутро, требуя, требуя, требуя…

– Как же ты жажду свою утоляешь, хм? – мурлыкает ведьма, склоняясь к Ингвару уже с другой стороны. – Никак? Или в бою, теряя себя, забывая, что ты человек? Или в лесу, на охоте, настигаешь добычу и рвешь? Не знаешь? А хочешь узнать?

– Нет, – отрезает Ингвар. – Не хочу.

И, пересилив порыв, он про себя повторяет заклятие, которое усыпляет, баюкает зверя внутри. Зверь голоден и недоволен, но вынужден покориться.

– Дедовы сказки… – ведьма расстроена, кажется. Вздохнула, нахмурилась. Но вот рукой провела по лицу, стряхнула – и снова лучится лукавой своей улыбкой: – Забудь.

И вдруг оказывается уже перед ним, впивается взглядом, глаза в глаза, будто ищет чего, известное только ей. А он – он впервые открыто, вблизи, не таясь разглядывает ее. Чем зацепила? Юность сама по себе цветок, много таких. И брови вразлет не редкость. Глаза цвета туч громовых, темнеющие чуть только что не по ней? Губы, что яркая, спелая вишня… нет, не лицом взяла, хоть такое и не забудешь, если видел однажды. Он даже сказать не смог бы, красива она или нет. Прямая линия плеч, и походка – как поют, белой лебедью по волнам. Порой казалась тонкой былинкой, гибкой лозой. Кошкой, играющей солнечным зайчиком. Такой встретил впервые, в лесу, когда увязался за ней… А порой – до животного ужаса каменел, такая сила в ней появлялась. Не раз задавался вопросом, точно ли ведьма так молода, какой кажется? И ответа не находил. Про таких, как она, говорят: кем захочет – такою и будет. Радуйся, что не каргой перед тобою предстала, хоть налюбуешься.

Так чем же взяла? Не походкой же, не косой, не голосом, не загадками… Колдовство?

Марушка тихо смеется:

– Нет, северянин, что-что, а любовная ворожба – не моё. Не ищи колдовства в том, что сердце свое потерял.

– Возьми его. Раз нашла, – так просто, оказывается, сказать, бери мое сердце. Что ты сотворила со мною, пока я смотрел на тебя? Или смерть, проскользнувшая мимо, зацепившая рукавом, забрала не только дары… Словно камень упал с души, словно снял Ингвар с себя бремя навязанное…

– Взять? А зачем? Ради чего его брать, хранить и беречь? Страхи в нем вижу, да вероломство. Ядом, горечью полнится сердце твое… зачем мне такое?

– Потому не сгодился Марене?

– Может, и потому. А, может, еще не настало время. Или – считай, что Марена жизнь твою отдарила, вернула обратно. Я не спрашивала ее. Размысли, может, поймешь.

Волосы русые, как у северян, тем временем думает он, отмечает… И глаза… Не здешних кровей ведьма, не местного роду-племени. Как и Ратмир. Может, и не муж он ей? Подозрение алчно требует доказательств, и Ингвар их, конечно, находит. Друг друга по имени называют, и не иначе. Ни ласковых слов, ни жестов, что без слов говорят… Сам назвал их супругами, так получается? А отпираться не стали. И на свой манер, но похожи. Да и будь он на месте Ратмира, если Ратмир все же муж, а не кто-то еще – разве стерпел бы? Жену, заглядевшуюся на чужестранца. Чужака, к жене прикипевшего. Точно выставил бы за дверь, еще и вслед наподдал хорошенько, и если бы только это… Злился Ратмир и кипел, было заметно. Но на него одного. И уж точно без ревности, какая в самом Ингваре ключом вскипала от мысли, что вот он, счастливец, успевший вперед… Марушке – той и вовсе, запросто с рук сошло. А что едва не сцепились, так это Ратмир вперед нее догадался, с каким-таким поручением гость шатается по лесам.

– Зачем? – и слово это упреком меж ними, она прочтет и поймет, он уверен.

– Что? – удивляется ведьма, а ведь только мысли читала, несказанные, и не в первый же раз. Или опять он решил за нее, не спросив, и снова ошибся?

– Ратмир ведь не муж тебе.

– Не муж. И я ему не жена, – соглашается. – Он мой брат.

– Брат… так зачем? – повторяет Ингвар, понимая, что тогда – вот тогда, на развилке, знать бы ему – все было бы по-другому. Ведь было бы? Да?

– Хотела узнать тебя. Ты б не хотел?

– Узнать, смогу ли…

– Да, сможешь ли. Ты не смог.

Столько всего – но Ингвар по-прежнему не понимает смысла. Больше всего на свете, даже больше, чем избавиться от веревок, ему хочется знать, зачем? Но, видать, это слово само по себе заклинание: сколько его ни повторяй, тайны останутся тайнами. Ну, или он беспросветно туп.

– Я развяжу тебя, скоро, – обещает Марушка. Таким ласковым голосом, что хоть беги чем быстрее и прячься.

Нет, это прекрасно, он рад, но не понимает опять… Пленник может сбежать, а может и подстеречь момент, украсть оружие и…

– Можешь прямо сейчас, – соглашается он, нарушая ее игру.

– Не спросишь даже зачем? – насмехается ведьма.

– И зачем же меня развязать собралась?

– Может, хочу узнать, на что ты еще способен. Гостем – видела. Унылым ревнивцем – тоже. А вот пленником не рассмотрела, как следует.

– Гость был невежлив, ревнивец труслив, с меня станется и сейчас показаться тебе в лучшем виде… – и шутка совсем не похожа на шутку. Все это правда. Ингвар понимает, но, похоже, иначе уже нельзя.

– Какой поворот! Или Мара глаза открыла? – на лице у нее смесь бесконечного изумления и испуга, она даже всплеснула руками для пущего впечатления.