Дело во мне

– Да потому что, – сказал Тема, поправив волосы, – ты не умеешь пить. Из этого следует, что ты не очень разумен.

– Слушай, один раз было, чтобы я терял контроль.

– Ага, один раз из двух. Нет. За тобой придется следить, однозначно. Ты почти не пьешь. А природа тебя крепостью не одарила. Короче, предлагаю так. За сегодня нужно определиться, кого звать. Напиши кому надо. Нужна веселая компания.

– Идет. Только без конченых.

– Само собой.

– А еще мне нужно определиться, что я скажу матери. И на всякий придумать план отхода.

– Зная ее, лучше наперед думай, что будешь делать, если не отпустит.

Робби покачал головой, подняв густые брови.

– Черт его знает. Попробую сбежать.

Тема приоткрыл один глаз, что говорило о довольно сильном удивлении. Он помолчал, помолчал, а потом выдал:

– Боюсь, даже у Энди Дюфрейна ничего бы не получилось.

– Спасибо, что веришь в меня, Тем.

– Ладно-ладно. Ну ты попробуй поговорить с отцом. Может, он поможет.

– У него депрессия. Он, по-моему, уже на свое имя не отзывается. А мать вообще его мнение ни во что не ставит.

– Ты же еврей.

– И что, блин? Что вообще это значит?

– Это значит, что ты всегда выкручиваешься из самых сложных ситуаций, дурачок. Но главное – не забывай о цели: твоя задача – любым способом быть на своей днюхе, которую я тебе устрою.

– Понял я. Но не все от меня зависит.

– Могу поспорить, доказать обратное и поставить тебя на место, но ты же еврей.

– Да пошел ты.

Еще один день

Чик – кромешная темнота, холод, ползущий изо всех углов, дрожащая занавеска, почти незаметная. Выключив будильник, Робби лег, укрывшись одеялом до самого носа. Предательски теплая нежность кровати не пускала его на эту серую, холодную улицу. Вот-вот еще минутка, одна минутка… и я точно встану…

– Роберт. Роберт, вставай, – за дверью послышался низкий голос матери. Он увидел ее навязчивую тень в щель между дверью и полом. – Уже почти семь утра…

Часы показывали 06:13. В комнату с улицы проникал оранжево-желтый свет фонарей. На кухне заработала кофемолка. Робби поднялся с кровати и потянулся. Во всем теле скрипела сжатая сонливость. Пальцы не слушались, икры и ступни ныли и хотели спать, и только один мозг без конца жужжал о своем. Ни на минуту не замолкал. Мысль туда – дзынь, ударилась о стенку черепа и полетела назад. Обратно – бамс, и родилась еще. И так за первые пару часов утра рождались десятки, сотни мыслишек, бьющихся друг о друга. Ни секунды покоя.

Привыкнув к темноте, Робби включил настольную лампу. Раскрытые учебники, вывернутые наизнанку тюбики с акрилом, поломанные карандаши и не отмытые со вчера кисти – все было на своих местах. Он посмотрел расписание и собрал рюкзак. На стуле его ждали отглаженный костюм, длинные белые носки и повязка. Робби посмотрел на них и подумал, что он каждый раз ждет, что костюма или повязки не будет, и эта предсказуемость в один день лопнет и начнется что-то новое. И тогда Робби наконец очнется, выдохнет, освободится от этих оков, и вся система сломается, задрожит – и комнату наполнит паника. Непредсказуемая неопределенность – бойся ее! Она источник хаоса и смерти! Опасно!!!

Он смотрел на свой кремовый пиджак и думал о том, как его тошнит от себя, голоса в голове и этой боли, которая каждый раз пронизывает его, когда он встает из теплой кровати в холодную темноту и выключает остервенелый крик будильника. «Кто придумал такой порядок? Кто-то, кому подчиняется весь мир. Надеюсь, когда-нибудь, упиваясь своей властью, он захлебнется».

Робби стоял среди мрака, худощавый, высокий, с растрепанными черными кудрями и просто ждал подходящего момента. «Каждый день наслаивается на другой как пластилин. Костюм с утра, звонок и парта. Остановка, автобус, домашка. Ужин, молитва, тишина. И ночь. И ничего внутри. Ничего… никакого счастья молодости, никакой свежести и свободы. Только подавленность, раздражение, скалистые горы раздражения, такие колючие и грозные… кто придумал этот бред, что юность – самая счастливая и беззаботная пора? Это пора страданий и страха ошибки. Опасность на каждом шагу, ты так уязвим, так чувствителен. Одно неправильное слово может вспороть тебе сердце, и все – оно превращается в бесполезный разорванный кусок мяса, который никому не нужен, разве что какому-нибудь бродяге. А сегодня никто не следит за словами. Люди намеренно режут друг друга. Потому что самим больно.

Робби смотрел на воротник, стройный ряд черных пуговиц, атласную подкладку. Смиренная податливость, неуклюжий внутренний бунт, умирающий после первой нападки страха реальной жизни. Отвращение к себе – к своему происхождению, к помятому сонному лицу, не способному на крик, к неуклюжей скованной походке, ломаному голосу. К этим странным вспышкам гнева… и сидящей где-то глубоко детской обиде на человеческую несправедливость, выраженную в этом осуждении несовершенств и презрении к мечтательности. Неожиданно Робби почувствовал в груди приступ ярости. К рукам прилило тепло. Не выдержав, он схватил пиджак и швырнул его на пол. Он ждал, что сейчас что-то случится – кто-то закричит на улице или упадет шкаф. Но все молчало. Книги, стол, мятая простынь. Робби почувствовал прилив сил внутри. Он сжал кулаки, сдерживая желание швырнуть и стул, и чашки вместе с ним, и учебники… он уже представил вид этой разворошенной, пострадавшей комнаты и наслаждался хаосом, таким наглым и смелым…

За его спиной скрипнула дверь, и в комнату бесцеремонно ввалилась груда света. Робби увидел свою тень на полу, которая постепенно сливалась с чем-то большим. Это был растущий силуэт матери, которая приближалась к нему. Робби медленно повернулся с виновато опущенной головой, не желая показывать, как в его глазах блестит огонь удовольствия от представленной только что сцены. Он был застигнут врасплох – за свершением греха. Увидев на полу пиджак, мать не ничего не сказала. Со смиренным молчанием, которое сдавило своим благородством воздух, она подняла его и сказала:

– Завтрак готов. – Она включила основной свет и строго посмотрела на заваленный стол. – А чашки мог бы и сам убрать, – проговорила она, собирая чашки. Робби никогда не понимал смысла этих действий. Каждый раз – сделает замечание и исправит все сама. – Сегодня отец вас везет. – Она ушла вместе с пиджаком, закрыв за собой дверь.

Робби выключил свет и, вспомнив свои мысли минуту назад, поморщился. Что за бред по утрам в голову лезет? Он посмотрел на свой стол. Никакого желания убрать бардак не было. Никаких эмоций. Одно пустое безразличие и сонливость. «Когда вырасту, буду жить один и вставать не раньше десяти. Достали». Он влез в серое худи и побрел в ванную.

Умываясь, Робби думал про мать. Для него она всегда была неким нерушимым символом честолюбия и набожной нравственности, которая почему-то его никогда не восхищала. Он не мог понять, почему. Она была глубоко верующей католичкой, сдержанная и строгая. Чистота, порядок, преданность – Робби смотрел на нее и не мог понять, почему от нее так веет холодом. Она редко смеялась, мало гуляла и терпеть не могла иноверцев. А отец Робби был иудеем. До какого-то дня. С каждым днем Робби все больше убеждался, что браку свойственно калечить людей, стирать между ними границы и различия. Неудивительно, что институт семьи разваливается ко всем чертям. «Какой нормальный человек согласится на такое?» – думал он.

С шести лет Робби читал молитвы вместе с матерью. Эти были самые тяжелые часы его жизни, в которых он растрачивал свое детство. Сегодня, в свои 17, он религию презирал. После рождения сестры – Алисы – мать слезла с плеч Робби и погрузилась в заботу о ней. Следом за этим его неприязнь к бессмысленным текстам за годы переросла в ненависть, которую он подавлял из-за чувства вины и страха возможного наказания свыше. Он не верил в рай, но совсем отказаться от веры не мог. Какая-то тоненькая ниточка, идущая из глубины подсознания, сдерживала его от смелых, решительных мыслей. Он повиновался.

От холодной воды Робби окончательно проснулся, и к нему вернулась его привычная, всем знакомая маска жизнерадостности, сдерживающая своим плоским телом любые попытки разобраться в чувствах. Всегда легче уйти, закрыть шторы, отвернуться от всех и притвориться – или надеть маску. Это, по крайней мере, безопасно. В зеркало на него уже смотрел не смущенный и подавленный мальчишка, а легкомысленный, простодушный юноша. Но даже сейчас он не переставал думать о матери. Просто характер мысли изменился – он стал жестче. Вынужденная любовь, которую он к ней испытывал, делала его слабым и безвольным. Его это пугало. «Конечно, она не будет этим пользоваться, конечно, нет».

В доме у Орфеевых жила сухая, напряженная тишина. Иногда ее нарушали скрип половиц и нервное перешептывание страниц, но только на мгновение. Не ходи, не шурши, не смейся, молчи – все будет хорошо. Аккуратно! Думай тише. Не позволяй мыслям разгоняться. Медленней…

Тишину в этом доме берегли. Она была как большой стеклянный шар, с очень тонкими стенками, наполненный красной жидкостью. Сам шар был установлен на маленькой подставке на очень-очень тонкой ножке. Любой звук, неосторожное слово или того хуже – идея, – и все, ножка треснет, шар качнется, и в быстром падении будет только одно – ожидание резкого вскрика, а после леденящий ужас беспорядочных капель и ожидание наказания. Иногда он разбивался, и миллионы маленьких осколков в кровавой луже выпускали наружу свободолюбивый, своенравный звук, представляющий смертельную опасность. Ведь звук, особенно случайный, – проводник хаоса. Звук за звук – они превращаются в слова, потом предложения, наглые мысли, которые своей необузданностью порождают порочное желание… даже думать об этом было страшно.

2

Завтрак прошел молча, как и всегда. Мать во главе стола, отец напротив, Алиса еще в кровати. Ей прощалось многое, в то время как Робби не мог даже спокойно покурить на лестнице – он считал это верхом несправедливости. Но Алису Робби любил безмерно.

За людей разговаривала посуда – позвякивали ложки, хмуро переглядывались фарфоровые чашки, масло безвольно расплывалось в масленке, поддаваясь ножу. Робби думал об этом, чтобы как-то отвлечься от набегающей сонливости, параллельно смеясь над мыслью, что он уже давно спятил вместе со своими разговаривающими ложками.

Но иногда он замечал, как между этими мыслями проскакивал чей-то шепот. Постепенно он превращался в монолог, а потом принимал форму взысканий и криков. И вот опять:

«Думаешь, ты особенный? Из-за того, что у тебя есть странности, думаешь, ты особенный? Ты пустое место…» Робби посмотрел на мать – она уже заканчивала завтрак; отец пил кофе, глядя куда-то в пустоту. “Еще один день. Пустой и никчемный. Вся твоя жизнь будет такой. Нет в ней ничего интересного. Давай, удиви меня». Робби сделал глоток чего-то горячего, стараясь не слышать, как вдруг что-то внутри него вскрикнуло:

«ВСТАВАЙ!»

Робби резко подскочил из-за стола, разлив чай. Через секунду на пол грохнулся стул. Родители удивленно уставились на него. Какое-то время все молчали.

– Э… я пойду, – почесывая лоб дрожащими руками, сказал Робби. – Я опаздываю. Мне надо в школу.

– Так папа вас отвезет на машине. Вместе с Алисой. Сиди. – Мать строго рассматривала его.

– Нет, нет. Мне надо… я опаздываю, – пробормотал Робби.

* * *

Он никуда не опаздывал. Просто хотел пройтись до школы пешком. Ноябрь выдался дождливым и теплым. На улицах людей было немного, можно было идти и тихонько напевать любимую песню. Робби шел быстро, пытаясь успокоиться. «Со мной все нормально, нормально… я не спятил. Это просто утренний глюк. Ну надо было так влипнуть перед самой днюхой… Они по-любому заподозрят что-нибудь и не отпустят гулять. Вот черт. Что еще за голоса? Блин». Робби поднял глаза к небу, желая отвлечься. «Небо, птички, дома какие красивые…люди идут на работу, а я… а ты с ума сошел, да-да. Чего ты боишься? Все вокруг давно спятили. Люди идиоты, все без исключения. Это они виноваты во всем. Ты посмотри на ту девочку. Страшила. Нос у нее какой-то странный. Одежда дешевая. Хотела бы, давно заработала денег и купила нормальную одежду. Проблемы? Да какие могут быть проблемы, если все бессмысленно? Все равно умрем в конце».

Робби остановился и прислушался. В его голове пробудилось целое семейство, где каждый говорил о своем. Он пытался разобрать обрывки фраз, мечущихся в голове.

«Нет, нет, так не может быть. Если мы родились, значит, так нужно. Значит, мы еще не выполнили свою миссию, или как там говорится? Мы должны исполнить свой долг перед жизнью. Она ведь так любит нас…»