Дело во мне

– Да пошел ты.

Они рассмеялись.

– Алиса тоже будет, ты в курсе?

– Чего? – Робби потупился. – В смысле, тоже? – «Вот засранка. И как она умудрилась? Даже не сказала ничего». Робби достал телефон и сразу написал ей. Потом поднял взгляд на Тему. Глаза у него откровенно светились. – Теперь из нас двоих странный ты. Вы ведь не общаетесь. С чего это ты решил ее позвать? Чтобы мне ее там напоили?

– Ну как не общаемся. Я ей на сториз отвечаю. Иногда.

– Вау, и ты решил позвать ее на вечеринку, где, кроме нее, самому младшему будет 17?

– Да все будет нормально. Я за ней пригляжу. Пока ты там будешь на баре сидеть. Потом гулять пойдем.

– Интересно, как она отмазалась…

– Она дитя любви, это все объясняет. Ты лучше подумай о себе.

– Это самое сложное.

– Ну, сама идея дрянь. Придется сказать, что это я все замутил. Потом упасть на колени перед твоей матерью и раскаяться. И все. Как это удобно. Пора начинать пользоваться этим.

– А ты думаешь, Бог не накажет тебя за корысть?

– Искренне верю в его наивность.

– Чувствую, в случае провала в монастырь поедем вместе.

– Ну уж нет. У меня слишком роскошные волосы.

– Монашки любят голубоглазых блондинов, – подмигнул Робби.

Тема поежился.

– Все-все, хватит. Ты вообще-то тоже голубоглазый. Тебя побрей, так ты и за монашку сойдешь.

– Спасибо, друг.

– На здоровье.

Робби не представлял свою школьную жизнь без Темы. Тот был большим человеком во всех смыслах – но рост и остальные параметры никак не сочетались с его проницательным умом. По его лицу можно сказать, что он социопат, а держался он всегда как статуя – неподвижный и совершенно непроницаемый. Окружающим казалось, что у этого мальчика мимики как таковой нет.

Они с Робби идеально дополняли друг друга. Пускай со стороны так не казалось. Невозмутимый Тема и застенчивый Робби – им обоим нравилось, что многие вещи можно не говорить вслух, достаточно о них просто подумать.

Однажды Робби сказал Теме, сурово глядя на поставленных в ряд угрюмых первоклашек:

– Почему мне иногда кажется, что кто-то из них сейчас подскочит с волыной и расстреляет всех к чертовой матери?

Помолчав, Тема задумчиво ответил:

– Я чувствую то же самое.

Их объединяло многое, но ни одна тема не затягивала их так надолго, как общая ненависть к идиотам.

«Люди – это всего лишь механизм, к которому можно и нужно подобрать правильный инструмент, чтобы тебе было комфортно рядом с ними» – это было их негласной конституцией, их кредо. Но если Тема клал с прибором на иерархию социальных слоев, как и на мнение сверстников, и на свои эмоции, то Робби рефлексировал со всего, что происходило внутри и снаружи. Но несмотря на это, ему казалось, что он ничего не чувствует. Как это возможно – а кто его знает?

Он не мог объяснить себе, почему скука за школьной партой за последние годы все чаще стала преобладать над всеми остальными состояниями. Люди все реже интересовали его, и постепенно общение с ними свелось к автопилоту. Они перестали быть ценностью, а их дружба – чем-то особенным. Как-то он сказал Теме:

– Иногда у меня возникает ощущение, что я надеваю маску – маску нормального, общительного, прикольного. Что, если я вовсе не такой, каким показываю себя? И то, что я вижу перед зеркалом, это просто вросшая, ставшая привычной, как кожа, маска. Маска другого меня. Я говорю то, что им интересно, что они хотят услышать.

– Кто они?

– Да люди.

На это Тема беззвучно посмеялся и сказал:

– Поверь мне, подавляющее большинство смертных занято тем же, что и ты, – рассуждениями о том, что о них думают другие.

– А ты разве не думаешь об этом?

– Неа. Вообще мне кажется, что я достиг просветления. Ничто меня не беспокоит. Ни люди, ни я сам.

– Прости, мой юный Шакьямуни, но это больше похоже на хитрые происки твоего ленивого мозга…

– …который пятый год выигрывает всероссийскую олимпиаду по математике.

– Ой, ну да. Это ведь так о многом говорит. Но на Будду ты все равно не похож. Потому что ты злой.

– Это плата за мою гениальность, только и всего.

От таких разговоров и бурлящих от веселья вечеров, где можно было пить без остановки, все внутри замолкало на какое-то время. Пока тупая боль, прячущаяся за маской безразличия, не достигала пика…

Что случается, когда ты достигаешь предела боли? Черные дни. Безвольное обездвиженное тело, сгорающее от внутреннего напряжения и душащего давления в горле. Когда наступали черные дни, Робби закрывался в комнате и просто существовал. Сидел на полу, слушал музыку, трупом лежа на кровати, рассматривал потолок, расставлял книги в шкафу, точил карандаши. Но чаще – просто лежа на полу, и старался не задохнуться от удушья невидимой руки. Она сжимала его горло, иногда переходя на виски. И тогда, чтобы как-то ослабить невыносимую боль, Робби напрягал все тело. Больше всего доставалось рукам. Робби как будто оказывал сопротивление, но не кому-то, а самому себе. Это жутко, когда собственное тело пытается убить тебя. Но кто его на это настроил? Не ты ли сам?

А когда напряжение немного затихало, он представлял, что в одном из углов спрятана камера, через которую за ним наблюдает Бог. Или просто какие-нибудь садисты.

«Я как чей-то неудачный эксперимент»

Это нормально, что у людей бывают дни, когда настроения нет и не хочется никого видеть. Проходит пара часов, и все заканчивается. Они съели мороженое, выпили вина, занялись сексом, пошли на шопинг – все, жизнь снова прекрасна. Малейший спад эндорфинов, пара неудач – и все, у него «депрессия». Робби презирал таких нытиков, хотя в глубине души завидовал тем, кто не знает, каково это – бояться самого себя.

Эти дни сливались в один бессмысленный промежуток глухой пустоты, в которой нет времени. Они просто приходили к нему, как палач к заключенному, который не знает дату своей казни. И каждый раз он надеялся, что это конец. Лучше умереть, чем жить с вечной ненавистью к себе. Робби хотел, чтобы все закончилось. Но нет. Это всего лишь очередная пытка. Ты просыпаешься, встает солнце, люди, машины – и вот ты снова в своей комнате, где изучил каждый угол, каждую царапину на стене. Ложишься спать. Завтра все то же самое. Тупое нежелание что-то делать. Когда тело отказывается двигаться, и ты просто смотришь в одну точку без мыслей – это если повезет. Порой непроизвольно в памяти начинают прорезаться гнилые ростки детских воспоминаний, где тебя унижали или оставляли одного. Еще один день закончился, но ты не думаешь: «Да, сегодня был неудачный день. Но завтра все будет замечательно!» Нет. «Вот бы никто не докопался ко мне завтра. Вот бы мне не пришлось говорить. Совсем. Боже, пусть они не трогают меня».

Жизнь на автопилоте имеет свои плюсы. Ты не тратишь силы на изощренное общение, не вникаешь в суть – просто делаешь, что требуется, тот самый минимум, который необходим для выживания, и все. После – наушники, капюшон и на остановку.

Но его внешняя подавленность и вялость, которую видели все, была всего лишь защитой. Она берегла его девственную внутреннюю чувствительность от грубого мира глупых людей. Робби часто повторял: «Если кому-то будет очень надо, он не поленится и найдет дверь или дождется, когда я сам ее открою. А кому не надо – пусть идут мимо. Я справлюсь и без них».

Робби обожал дорогу и поездки на машине. Музыка, с которой он сросся за несколько лет, стала его основным обезболивающим, которое, помимо анестезии, давало эффект интенсивности, насыщенности красок мира вокруг. Скука на какое-то время уходила. Дорога домой под пеленой мелодий и удачно собранных слов стала передышкой между бесконечными столкновениями мнений и взглядов внутри его маленькой кудрявой головы.

«Никто не должен тебя развлекать, малыш. Весели себя сам», – осуждающе говорил ему голос в голове. Робби равнодушно от него отворачивался, отвечая: