Дело во мне

– Я знаю, сынок. Это ведь я тебя родила.

«Так и норовят каждый раз напомнить об этом», – подумал Робби.

– Да, ну вот. Я хотел бы отметить с друзьями. Утром, конечно, с вами. А вечером… вот. – Робби говорил так, будто пробирался по минному полю. – Можно я пойду к Теме?

Мать медленно, словно натягивая тетиву, положила ложку в тарелку и подняла глаза на сына. Желтый свет падал на ее худое лицо, обнаруживая все морщинки.

– И когда ты вернешься?

– Я, скорее всего, останусь у него. Точнее, я хочу остаться… Только я. Никого больше не будет.

– Не будет? Совсем?

– Ну… нет, ребята из школы придут, но всего на несколько часов. Он гостей не очень любит.

– И поэтому устраивает притон в доме своих родителей… конечно, чего еще ожидать от вашего поколения… – Робби потупился. – И девочки будут?

Он не двигался.

– Да. Но я же говорю, они все уй…

Она сложила руки в замок.

– Ты не усвоил ничего из того, чему я учила тебя, Роберт. Ты не понимаешь? Эта праздность развращает душу, склоняет к порокам… дьявол действует на вас… нет, Роберт. Тебе надо думать об учебе. А этот твой Тема плохо на тебя влияет. Ты совсем учиться перестал. А эти ваши дни рождения только душу развращают. Нет, однозначно нет. Я не разрешаю.

– Но, мам, мы ничего не натворим. Все будет хорошо.

Мать не отвечала. Подняв брови, она продолжала есть суп.

– Он мой лучший друг! – воскликнул Робби.

Она бросила ложку и подняла на него свои холодные, безжизненные глаза и слегка сжала и без того узкие губы.

– Нет, я не разрешаю.

Перед ним сидела его строгая мать, которой он не мог противостоять. «Все детство рядом с тобой. Не понимаю, как я еще не сбежал». Робби осел и снова уставился в тарелку, не желая показывать своих эмоций. К горлу подступил омерзительный комок обиды. Этот день должен был стать его отдушиной за весь месяц. Ему некуда было деться, некуда сбежать. Он чувствовал себя замурованным. И хотелось кричать, нарушить эту гребаную тишину, пожирающую из него радость.

«В этом доме нельзя кричать». Эту заповедь он ненавидел. Так же сильно, как и мать сейчас. Он знал, что уговоры бесполезны. «Лучше промолчать, а то вообще никуда больше не пустит. А она ведь думает, что это я из уважения к ней или того смешней – потому что согласен. Проглотить, вдох-выдох, пошел дальше». Но эти царапины, маленькие ноющие ранки, пусть и не ныли по ночам, но было очевидно – рано или поздно одна из них станет последней, и сердце взбунтует и разорвется. Все будет уничтожено, в том числе и тишина. «Зачем она это делает?» Слепая ненависть залила собой все пространство, не оставив ничего. Отобедав, он пошел делать уроки. Ненависть переросла в апатию, которая, свернувшись клубочком, теперь ожидала удачного момента.

– Да, и еще, – произнесла мать из коридора, проходя мимо. – Завтра ты идешь к бабушке, после школы, ты помнишь?

– Мам, но ведь завтра…

– Роберт, ты меня слышишь?! – Она явно не хотела повышать голос. – Мы уже все обсудили. Или тебе твое веселье важнее семьи? Я не таким тебя воспитывала.

4

Он пытался сосредоточиться на чтении, но тщетно. Его трепало и колотило, как маленького невротика. «Нет, я не разрешаю». Робби видел перед собой эти ее глаза, жидкие зализанные волосы и безупречное лицо ангела, которого хотелось расстрелять. Почему? Он ответить не мог. Каждый раз, когда она выдавала что-нибудь такое, Робби пытался понять, зачем она ходит в церковь. Какая любовь Бога, если она не любила ни себя, ни отца, ни его? Казалось, одной только Алисе повезло. Его всегда это смешило и злило. Вот они ходят, такие невинные и набожные, осуждающе смотрят на остальных, на тех, кто живет по-другому. Мать всегда презрительно фыркала, когда видела, как любимый учитель Робби по рисунку выходил из школы и беззаботно покуривал. «Он курит, но он в сто раз добрее тебя и детей любит». При ней он учителю не улыбался – просто опускал глаза или отворачивался, потому что он был слишком ему рад.

Нет, я не разрешаю.

«Я должен повиноваться, но почему? – думал он. – С какой стати родители считают, что мы их слуги? Иди посуду помой, дома уберись, еще приготовь и снова убери, да, и будь добр, сделай мне массаж, а еще пригляди за моей матерью. В смысле ты не должен?! Я тебя родил, значит, я решаю, что тебе делать и куда ходить!»

Робби будоражило каждый раз, когда он это слышал. Сейчас стало лучше, он приспособился; раньше его уборкой наказывали. Пару раз он отхватил от матери за бардак на столе, но тут Робби спас отец – наверное, единственный раз в жизни он вмешался в воспитание. Он заявил, что сын имеет право на свое пространство, и приделал в его дверь замок. С тех пор Робби почти никогда не разбирал свой стол.

«Они все ненавидят нас. Подростки, подростки… Орут без конца, а нам что? Любить их за это? Нет, правда, я что, настолько мерзкий ребенок? Или на мне проклятие? Где твоя божья любовь?»

В такие моменты он ненавидел Бога и напрямую заявлял ему об этом. Он обвинял его в том, что тот сам виноват, что люди такие, ведь это он создал боль, и страдания, и зависть, и гнев.

«Быть может, люди – это генетическая ошибка, которая оказалась на удивление живучей и приспособилась к изменчивой среде? А потом она обрела сознание. И все, начался апокалипсис».

«За что она так не любит меня? Все время носится вокруг, все контролирует, у меня уже нервный тик. Я постоянно жду, что она закричит, или сделает это свое каменное лицо, или того хуже, разревется. Фу, смотреть противно».

Эти мысли ездили по кругу, как детский паровозик, вводя наблюдателя в некий гипноз. Но ничто не могло сравниться с материнской набожностью. Робби буквально вскипал, когда видел, как она молится. Ему это казалось этаким заказным шоу, где ему была отведена роль мальчика, на которого спускают гнев после неудачных дублей. Робби терял аппетит, когда за столом она просила его читать молитву вслух. Он физически не переносил церковь и священников, и их неподвижные лица. Он не верил им. Ни единому слову и жесту. Ему иногда казалось, что эти старцы от безысходности челом бьют. И все эти люди… «Безвольные глупцы, верят, что кто-то должен решить их проблемы, мозг им в голову положить. Почему я не могу так? Почему я не могу отдать свою жизнь в руки невидимого волшебного друга? Какое сострадание? Какая преданность? Я не верю им».

В школе все знали, что Робби не откажет, ведь он хороший сын, послушный, верующий, податливый мальчик. Это стало клеймом. Сам он ненавидел себя за эту слабость, за свой страх перед матерью, за то, что он молча подчинялся, раз за разом говоря себе, как упрек: «Да-да, обтирайте ноги дальше. Мне на том свете воздастся. Робби-бесхребетный, Робби-трус, Робби-великомученик».

За несколько лет он привык к такому. Теперь все, что он чувствовал, – это презрение. Ко всем. Пару раз он послал одного парня, так тот пожаловался его матери. Когда Робби пришел домой, мать уже ждала его. Она заставила Робби два часа, стоя на коленях, читать молитвослов.

– Как много ты еще не понимаешь… Покаяние – вот что спасет тебя, – сказала она ему однажды, когда он пытался спорить. Мать никогда не позволяла ему начать, а делала так, чтобы ему было стыдно победить, переубедить ее, заставить усомниться в своей правоте.

– Так позволь мне самому все узнать, – говорил он.

– Узнавать все не обязательно.

– Я не собираюсь узнавать все, мама. – Ее возмущенность заинтересовала его. Ему стало интересно, что за ней кроется. – Я справлюсь сам, или ты не доверяешь мне? – спросил он чуть ли не с укором.

И тут ее лицо изменилось. Исчезла тревожная складка на лбу, плечи опустились, и глаза наполнились грустью. «Вот оно». Она залепетала:

– Нет, нет, Роберт, сынок. Конечно, я тебе доверяю, просто я беспокоюсь за тебя… ты ведь понимаешь, да?

– Понимаю.

– Наша душа послана сюда, чтобы страдать, чтобы очиститься… мы грешные слуги Господа. Мы, мы… должны страдать.

«Ах, вот в чем дело. А то я все не пойму, чего ты так стараешься».

– Вы такие молодые, ты и Алиса… думаешь, мы не совершали ошибок по молодости? Все, чего мы хотим, это уберечь вас от них.

– Но зачем? – Его так и норовило съязвить: «А как же ангел-хранитель?»

Молчание. Мать посмотрела на Робби с недоверием.

– Как это зачем? Чтобы уберечь вас от боли и страданий.

– А папа всегда говорит, что никто и никогда не учится на чужих ошибках.

Она выпрямилась, как по сигналу. Снова – безликая, холодная, надменная. Робби не мог проследить, где между этими качествами мерцает божья любовь. Ничего не ответив, она только поправила волосы и ушла. «Опять молиться». Робби, наблюдая за ней, все никак понять не мог – в театре он находится или в цирке.