Спартак. Том 1

Как раз в это время из рядов, расположенных над Воротами смерти, выходил юноша лет двадцати шести, одетый в очень длинную, длиннее обычного, тогу, которая закрывала его худые и тонкие ноги. Он был высок ростом и обладал величественной, внушительной внешностью, хотя лицо у него было болезненное и нежное. Встав со скамьи, он простился со своей соседкой, молодой женщиной, окруженной поклонниками – юными патрициями и изысканно одетыми щеголями.

– Прощай, Валерия,– сказал юноша, целуя руку красавицы.

– Прощай, Марк Туллий,– ответила она.– Не забудь: послезавтра в театре Аполлона дают «Электру» Софокла, и я там участвую. Приходи.

– Приду обязательно.

– Будь здоров! Прощай, Туллий! – послышалось одновременно несколько голосов.

– Прощай, Цицерон,– сказал, пожимая ему руку, красивый и осанистый человек лет пятидесяти пяти, нарумяненный и надушенный.

– Да покровительствует тебе Талия, искуснейший Эзоп,– ответил юноша, пожимая руку великому актеру.

Подойдя к очень красивому человеку лет сорока, сидевшему рядом с Галерией, он также пожал ему руку, промолвив при этом:

– Да реют над тобой все девять муз, непревзойденный Квинт Росций, любимейший из друзей моих.

Цицерон медленно отошел и с изысканной учтивостью стал пробираться сквозь толпу, заполнившую все проходы, направляясь к тому месту около Триумфальных ворот, где, как он заметил, сидели два племянника Марка Порция Катона Цензора.

Группа зрителей, с которыми простился Марк Туллий Цицерон, состояла из служителей искусства: Галерии Эмболарии, красивой двадцатитрехлетней женщины и самой выдающейся актрисы того времени, выступавшей преимущественно в трагических ролях; известного трагического актера Эзопа, несмотря на свои пятьдесят пять лет, всегда надушенного, нарумяненного и нарядного, и его соперника – Квинта Росция, великого актера, заставлявшего своей игрой плакать, смеяться и сострадать ему весь римский народ; он сидел рядом с Эмболарией. Это к нему относился прощальный привет Цицерона, исполненный горячей дружбы.

Росцию недавно исполнилось сорок лет. Его дарование достигло полного расцвета, он был очень богат. Его боготворил весь Рим, самые именитые граждане гордились дружбой с ним; Сулла, Гортензий, Цицерон, Помпей, Лукулл, Квинт Метелл, Цецилий Пий, Сервилий Ватий Исаврийский, Марк Красс, Корнелий Скрибониан, Курион, Публий Корнелий Сципион Азиатский наперебой приглашали его, ласкали и превозносили не только как искуснейшего актера, но и как человека доблестного и одаренного; это искреннее и восторженное преклонение было особенно ценно, потому что исходило от великих людей, возвышавшихся умственно и духовно над обыденным уровнем.

Возле трех знаменитых актеров группировались звезды меньшей величины из артистической плеяды, пленявшей в те годы римскую публику, которая толпами шла в театры смотреть трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида[65 - Эсхил (525—456 до н. э.), Софокл (ок. 496—406 до н. э.), Еврипид (480—406 до н. э.) – великие греческие драматурги.] и Пакувия[66 - Пакувий (ок. 220—132 до н. э.) – римский сатирик, драматург и живописец.], комедии Аристофана[67 - Аристофан (ок. 446—388 до н. э.) – величайший греческий комедиограф.], Менандра[68 - Менандр (ок. 343—293 до н. э.) – крупнейший представитель новоаттической (александрийской) комедии.], Филемона[69 - Филемон – современник Менандра, представитель новоаттической комедии.] и Плавта[70 - Плавт (ок. 254—184 до н. э.) – римский комедиограф.].

Вокруг Эмболарии, Эзопа, Росция и их сотоварищей теснились назойливые поклонники, тупые бездельники, одержимые манией величия, глупейшим тщеславием и жаждой сильных впечатлений и ощущений.

Марк Туллий Цицерон, пройдя ряды, отделявшие его от Катона и Цепиона, подошел к ним и после дружеского приветствия сел рядом, вступив в разговор с Катоном, к которому испытывал большое расположение.

Марку Туллию Цицерону, как мы уже говорили, в это время было двадцать шесть лет, он был молод, хорош собой и имел величавый облик, несмотря на свое болезненное, слабое телосложение. У него была длинная шея, мужественное лицо с выразительными, энергичными и правильными чертами, необычайно широкий лоб, сообразно его могучему уму, густые взъерошенные брови, из-под которых сверкали большие глаза. На его совершенной формы губах почти всегда играла улыбка, зачастую ироническая, но даже в самой иронии своей носившая отпечаток добродушия. Одаренный прозорливым умом, блестящей памятью и красноречием, Цицерон благодаря упорному, прилежному труду, которому он отдавался с большой любовью, в двадцать шесть лет прославился одновременно как философ, как оратор и как блестящий, всеми признанный поэт.

Еще в очень молодые годы Цицерон изучал поэтику у греческого поэта Архия, которого он защищал впоследствии в одной из своих знаменитых речей. Архий пользовался громкой известностью благодаря своему поэтическому дарованию и душевным качествам; в ту пору он жил в доме великого Лукулла, победителя Митридата и Тиграна[71 - Тигран II Великий (95—56 до н. э.) – царь Армении, зять и союзник Митридата Понтийского, успешно воевал с Парфией. Был разбит римским полководцем Лукуллом.], обучая его детей искусству стихосложения; одновременно он открыл в Риме школу, которую посещали молодые люди из патрицианских семей. Ко времени нашего повествования Архий сочинил и опубликовал поэму «О войне кимвров», где превозносил отважного Гая Мария, единственного из всех римлян, который в период республики семь раз избирался консулом.

Доблестные подвиги Гая Мария не только принесли Риму победу над нумидийским царем Югуртой, но спасли также республику от губительного нападения тевтонов и кимвров. За эти подвиги Гай Марий был удостоен наименования третьего основателя Рима.

Еще будучи учеником в школе Архия, пятнадцатилетний Цицерон написал поэму «Главк Понтий»[72 - «Главк Понтий» – приписываемая Цицерону поэма, не дошедшая до нас. Главк – морской бог, покровитель рыбаков и мореплавателей.], которая плавностью стиха и красотой стиля заставила заговорить о нем; тогда еще не было Лукреция, Катулла[73 - Катулл (ок. 80—54 до н. э.) – римский поэт-лирик.], Вергилия[74 - Вергилий (70—19 до н. э.) – Публий Вергилий Марон, великий римский поэт, автор «Энеиды».], Овидия[75 - Овидий (43—17 до н. э.) – Публий Овидий Назон, знаменитый римский поэт. Крупнейшее произведение Овидия – «Метаморфозы» («Превращения»).], Горация[76 - Квинт Гораций Флакк (65—8 до н. э.) – выдающийся римский поэт.], обогативших латинский язык своими дивными поэтическими творениями.

Посещение школы Архия не мешало Цицерону усердно слушать лекции сначала философа-эпикурейца Федра[77 - Федр – философ-эпикуреец, живший в Риме и Афинах, учитель Цицерона.], потом стоика Диодота и академика Филона, бежавших из Афин, которыми завладел Митридат. Он слушал замечательные лекции по красноречию, которые читал в Риме в течение двух лет знаменитый Молон Родосский. Красноречие Молона[78 - Молон Родосский – родосский ритор. Цезарь и Цицерон учились у него красноречию.] было столь необыкновенным, что он первым получил разрешение выступать в сенате на греческом языке без посредничества переводчика.

Цицерон с большим усердием изучал законоведение под руководством обоих Сцевол[79 - Имеются в виду: 1) Квинт Муций Сцевола – в 121 г. до н. э. управлял Азией; мужественно выступал против Суллы в сенате. 2) Муций Сцевола – верховный жрец; занимал должность наместника Азии. Убит в 82 г. до н. э. Оставил по себе славу честного человека, горячего патриота, выдающегося правоведа и оратора.], сенаторов и ученых юристов: старший был авгуром[80 - Авгур – римский жрец, предсказывавший на основании наблюдения за полетом и поведением птиц волю богов и исход того или иного предприятия,], младший – верховным жрецом[81 - Верховный жрец – возглавлял коллегию понтификов, состоявшую из восьми, а потом пятнадцати человек и ведавшую всеми вопросами культа.]. Они обучали юношу самым тонким приемам и тайнам юриспруденции.

Когда ему было только восемнадцать лет, он участвовал в Марсийской, или Союзнической, войне под началом Помпея Великого, и, как он сам потом рассказывал, его поражали храбрость и постоянные удачи Суллы.

За два года до описываемых событий Марк Туллий впервые появился на Форуме и произнес речь в защиту Квинтия. Некий кредитор, которого защищал знаменитый Гортензий, требовал у Квинтия возврата своего имущества. Цицерон, тогда еще только начинавший свою карьеру, решительно отказывался выступать против грозного Гортензия, но актер Росций, с которым он был очень дружен, просил за своего родственника Квинтия. Цицерон согласился и выступил; он говорил столь убедительно и так обворожил судей, что выиграл тяжбу.

Потом Цицерон выступил с большим подъемом в защиту прав одной гражданки из Арретия против декрета Суллы, по которому жители Арретия были лишены прав гражданства. Цицерон, по характеру скорее робкий и нерешительный, говорил с большим мужеством, и в этом сказались его душевная чистота и честность. Выступление это наделало много шума.

Но речь, явившаяся венцом славы юного Туллия и доставившая ему огромную известность, была произнесена им в защиту Секста Росция Америйского, обвинявшегося отпущенником Суллы Корнелием Хрисогоном в отцеубийстве. Защитительная речь Цицерона была необыкновенно страстной, живой, настойчивой и красноречивой. Росций Америйский был оправдан, а Цицерона объявили достойным соперником Гортензия,– он на этот раз выступал противником Гортензия и одержал над ним победу.

В те дни среди различных слоев населения Рима ходила по рукам поэма Цицерона. Она еще усилила всеобщее восхищение одаренностью ее автора; Цицерону суждено было в дальнейшем вознести латинский язык на недосягаемую высоту своими произведениями, и трудно сказать, чем следует в них больше восхищаться: теоретической ли глубиной, чистотой нравственного чувства, величием мыслей, блеском стиля или же очарованием формы, отличающейся аттическим изяществом.

Поэма, о которой мы упомянули, называлась «Марий»; от нее дошел до нас лишь небольшой фрагмент. Она была написана в честь Гая Мария, родившегося, как и Цицерон, в Арпине и безмерно им почитаемого.

Мы должны просить прощения у наших читателей за частые отступления, но они вызываются как самой темой, так и необходимостью давать наброски портретов выдающихся людей последнего века свободного Рима, отличавшихся либо мужеством и добродетелями, либо мрачными и ужасными пороками, либо чудесными деяниями.

Теперь же восстановим прерванную нить нашего повествования.

– Неужели, о великие боги, то, что рассказывают о тебе, правда? – спросил с удивлением Цицерон юного Катона.

– Да, правда,– отвечал, насупившись, мальчик.– А разве я не был прав?

– Ты был прав, храбрейший из юношей,– тихо ответил Цицерон, целуя Катона в лоб,– но, к сожалению, не всегда возможно громко говорить правду, нередко право должно уступать силе.

И оба на секунду замолчали.

– Но как же случилось, что…– спросил Туллий Сарпедона, наставника обоих юношей.

– Из-за ежедневных убийств, совершавшихся по приказанию Суллы,– прервал его Сарпедон,– я должен был раз в месяц бывать у диктатора с двумя своими воспитанниками, для того чтобы Сулла, при его безумной страсти к истреблению, относился к ним благосклонно, считал их в числе своих друзей и чтобы ему в голову не пришла шальная мысль занести их в проскрипционные списки. Сулла действительно всегда принимал их благосклонно и, обласкав обоих мальчиков, отпускал с приветливыми словами. Как-то раз, выйдя от него и пересекая Форум, мы услышали душераздирающие стоны, доносившиеся из-под сводов Мамертинской тюрьмы…

– И я спросил у Сарпедона,– прервал его Катон,– «Кто это кричит?» – «Это граждане, которых убивают по приказу Суллы»,– ответил он мне. «За что же их убивают?» – спросил я. «За то, что они любят свободу и преданы ей».

– Тогда этот безумец,– сказал Сарпедон, в свою очередь прерывая Катона,– сказал мне изменившимся голосом и очень громко, так что, к несчастью, слышали все окружающие: «Почему ты не дал мне меч? Ведь я мог несколько минут назад убить этого лютого тирана моей родины!»

Немного помолчав, Сарпедон прибавил:

– Так как слух об этом дошел до тебя…

– Многим известен этот случай,– ответил Цицерон,– и все говорят с восторгом о мужестве мальчика…

– А что, если, на беду его, это дойдет до Суллы? – воскликнул в отчаянии Сарпедон.

– Что мне до того? – презрительно произнес, нахмурив брови, Катон.– Все, что я сказал, я могу повторить в присутствии того, перед кем вы все трепещете. Хотя я еще очень молод, клянусь всеми богами Олимпа, меня он не заставит дрожать!

Цицерон и Сарпедон, пораженные, переглянулись, а мальчик с воодушевлением воскликнул:

– Ах, если бы на мне была уже тога!

– Что же ты тогда сделал бы, безумец? – спросил Цицерон, но тут же добавил: – Да замолчишь ли ты, наконец!

– Я бы вызвал на суд Луция Корнелия Суллу и всенародно предъявил ему обвинение…

– Замолчи, замолчи же! – воскликнул Цицерон.– Ты всех нас хочешь погубить! Я неразумно воспевал подвиги Мария, я защищал на двух процессах моих клиентов, которые не были приверженцами Суллы, и, разумеется, не снискал этим расположения бывшего диктатора. Неужели ты хочешь, чтобы из-за твоих безумных слов мы последовали за неисчислимыми жертвами его свирепости? А если нас убьют, избавим ли мы тем самым Рим от мрачного могущества тирана? Ведь страх оледенил в жилах римлян их древнюю кровь, тем более что Сулле действительно сопутствуют счастье и удача, и он всесилен…

– Вместо того чтобы называться Счастливым, лучше бы ему именоваться Справедливым,– ответил Катон уже шепотом, повинуясь настоятельным увещаниям Цицерона; и, бормоча что-то, он мало-помалу успокоился.

В это время андабаты развлекали народ фарсом – кровавым, мрачным фарсом, участники которого, все двадцать злосчастных гладиаторов, должны были расстаться с жизнью.

Сулла уже пресытился зрелищем, он был занят одной-единственной мыслью, завладевшей им. Он встал и направился туда, где сидела Валерия, любезно поклонился, окинув ее долгим взглядом, которому постарался придать, насколько мог, выражение нежности, покорности, приветливости, и спросил: