Книга жизни (сборник)

Но при этом следует отметить безукоризненную честность Федора Петровича. Если хозяин материала замечал работу Федора Петровича и сообщал ему, что материал он привез для своих нужд, Федор Петрович тут же прекращал переносить материал с нашего двора в свой. При этом он удивленно замечал хозяину материала, что взял немного материала для своих небольших нужд, так как считал, что материал бесхозный и никому не нужен. Если материал в течении дня не заносили в сарай, то ночью аккуратный Федор Петрович совершал еще несколько ходок. Но при этом брал не очень много, так как понимал, что хозяину материал тоже нужен.

Пил он мало, и, в основном, если угощали. Выпив, приходил в хорошее расположение духа. Иногда вспоминал немцев. Говорил, что при них был порядок. Мы были евреями, а немцы, надо понимать, научили Федора Петровича брать у евреев все, что ему хотелось. Таковы были порядок и нравы при немцах. И Федор Петрович совершенно здесь не виноват и не при чем. Ко многим своим соплеменникам относился недоброжелательно. Оккупация немцами города ничего им не дала и не приучила к порядку. Могли пропить последние деньги, а некоторые, выпив, завалиться и отдыхать культурно в траве или на помойке.

12. Степан

Когда я впервые увидел его, Степан уже был немолод, прошел войну рядовым. Его выцветшие глаза когда-то были серыми, а худое, почти высохшее, тело сливалось по цвету с высохшим из-за жаркого и сухого лета бурьяном, росшим в изобилии во дворе. Средней длины нос и полный безразличием ко всему окружающему взгляд дополняли общую картину. Он никогда не улыбался. Была середина июля – разгар лета, листья обвисли на деревьях, стояла удушающая жара.

Степан ремонтировал нам сарай. Возле Степана крутился студент Федька, снимавший угол у нашей соседки и что-то ему рассказывал, поглядывая на меня. Когда я подошел к ним, Федька куда-то сразу ушел. Степан, глядя вслед уходящему Федьке, укоризненно покачал головой, а затем, обращаясь ко мне, сказал:

– Ну Федька и антисемит! Затем он опять слегка покачал головой, и укоризненно добавил:

– Законченный антисемит!

Я не стал выяснять, чем Федька поразил Степана. Мне было неинтересно. Я спросил Степана, закончил ли он ремонт внутри сарая. Он ответил, что да, и я решил оценить качество ремонта и направился в сарай.

Когда я вышел из сарая, я с удивлением увидел, что Степан подошел к забору, отделявшего наш двор от двора Федора Петровича, и перебросил через забор один из рулонов рубероида, лежавший на траве и предназначенный для ремонта крыши нашего сарая. На мой вопрос, для чего он это сделал, Степан сказал, кивнув в сторону двора Федора Петровича:

– Они попросили.

– Они вчера пытались взять себе этот рулон, – повторяя стиль Степана, сказал я, и я объяснил им, что мне он самому нужен, и это мне не нравится.

– Я этого не знал, – сказал Степан. Не хотите как хотите. С этими словами он зашел во двор к Федору Петровичу, взял рулон с рубероидом и вернул его на прежнее место, дружески подмигнув мне. Я подошел ко двору Федора Петровича и увидел, что там лежало пять наших досок. Я указал на доски Степану.

– Нехай будут там, – сказал Степан, – на ремонт сарая хватит тех, что остались.

Я пошел в дом и стал из окна наблюдать за Степаном. Было около шести часов вечера и Степан стал собираться домой. Зашел в наш двор Федор Петрович. Под мышкой он нес недопитую бутылку водки и что-то завернутое в газету.

Он сел на скамейку во дворе и поманил пальцем Степана. Федор Петрович развернул газету, в которой оказались два стакана и два малосольных огурца. Степан присел рядом, разлил водку по стаканам. Они выпили, поморщились и закусили. Федор Петрович был рачительным хозяином и даром никому ничего не давал. – Значит, Степан заработал на поставках некоторых наших материалов в фонд Федора Петровича.

Федор Петрович сразу же ушел в дом. Я решил выйти из дома и подойти к Степану.

– Эх жизнь, – увидев меня, сказал Степан. – Бывало, на войне идешь в атаку и думаешь, что сейчас тебя укокошат, а славы никакой. Хорошо еще, если похоронят. Помню, наш взвод постоянно нес потери. Только его доукомплектуют после сражения, ан смотришь трети, а то и половины, и больше, уже нет. Так воюем мы, а хоть бы какую-то награду, медальку какую-то, или хоть бы кто плюнул в нашу сторону. И так это продолжалось, уже не помню как долго, как идет к нам почтальон, еврей, между прочим, и письма несет. А на груди у него два ордена болтаются. Обступила его братва и спрашивает, за что он получил ордена. А он и говорит:

– А кто вам виноват. Трясите своего командира, пусть он на вас представления пишет.

С той поры взяли мы в оборот наших командиров и стали их трясти. Пошли ордена и медали. И так пошли, что некоторые награды не помню за что. А еврея того убило во время артобстрела, – без всякой связи со сказанным, с некоторым удовлетворением закончил Степан. – Но кое-чему он успел нас научить.

11. Школа

Начальные классы (1–4)

Я переступил порог школы, в которой ученики заканчивали первые семь классов, а затем переходили в среднюю школу. Это было время, когда к власти в стране еще не пришел Л.И. Брежнев, при котором для получения свидетельства об окончании школы было достаточно только числится в ней, и когда после истечения положенных лет формального пребывания в школе, числящийся в ней учащийся получал о ее окончании необходимый документ.

Еще не наступили времена, когда такой недалекий и примитивный человек как Брежнев, с интеллектом и кругозором кухарки, стал во главе огромного государства (сбылась мечта вождя всего мирового пролетариата и прогрессивного человечества Ленина, предрекавшего, что придет время и каждая кухарка будет способна управлять государством).

Так как кухарка сможет управлять государством (аксиома Ленина), а образование для выполнения работы кухарки не нужно, то, следовательно, образования для занятия любой более низкой должности, чем глава государства, тем более не нужно (это уже строгое доказательство). Такие наступили времена.

Поэтому в добрежневские времена в школе ставили двойки нерадивым ученикам, и даже оставляли их на второй год. Успеваемость ученика в классе требовала от последнего определенных усилий. За полное незнание предмета по математике или по литературе оставляли на второй год, и некоторые ученики, полностью неспособные освоить математику, сидели в одном и том же классе по нескольку лет, едва переползая из класса в класс. В течении этих немалых лет неуспешной учебы они начинали бриться в шестом или седьмом классе, и, окончательно возмужав в седьмом классе, уходили учиться в фабрично-заводские училища. После окончания училищ, овладев рабочей профессией, они шли работать на заводы, в изобилии пребывавшие в моем городе на Донбассе.

Моим классным руководителем в первом классе и одновременно преподавателем всех предметов оказалась немолодая полная женщина с добрыми глазами. Звали ее Валентина Прокофьевна.

Она завела нас в класс, посадила за парты и сделала перекличку, запоминая каждого по фамилии. Где-то уже на третьем уроке она знала каждого из нас в лицо и по фамилии.

Некоторые из детей пытались резвиться, перебегали с места на место или, смеясь, громко выкрикивали что-то во время урока.

Она быстро пресекла всякие нарушения дисциплины. Сначала она подошла к одному из кричавших и профессионально, с размаху, ударила его правой рукой наотмашь по лицу. Как говорят боксеры, провела хук правой рукой, но не кулаком, а ладонью. Удар получился неплохой и ученик еле сдерживался, чтобы не заплакать.

После этого, не теряя времени, она поймала за ухо ученика, который нарушал дисциплину и был расположен близко от уже потерпевшего. Она нагнула его лицо к парте за ухо и несколько раз вытерла поверхность парты его лицом.

– Скотина, – сказала она ему, – попробуй еще раз сделать такое!

Воцарилась гробовая тишина, и дети сразу поняли, что цена в виде оплеух за каждый проступок достаточно высокая.

Она села на свое место, вытерла широким жестом ладони снизу вверх свой нос и, описав почти пол круга ладонью, вернула ладонь на место и успокоилась; глаза у нее стали опять добрыми.

– Говорила себе, что не буду расстраиваться сразу. А вот, поди ж ты, не выдержала, сказала она, обращаясь к притихшему классу.

Далее она попросила достать тетради, и мы начали в тетрадях для письма писать палочки и подобные премудрости, предшествующие написанию букв.

Не все получали оплеухи, но все старались сделать задание хорошо, ибо награда за некачественную работу быстро находила своего героя. Помню, уже во втором классе, были небольшие диктанты, а на следующий день начиналась разборка качества работ. Она открывала тетрадь и говорила ласково, обращаясь к жертве:

– Помазан, подойди ко мне.

– Не хочу, – говорил Помазан.

– Встань, скотина, когда с тобой разговаривают, – все еще ласково говорила она. И в качестве пряника добавляла:

– Бить не буду.

Помазан, как кролик, гипнотизируемый удавом, медленно шел к ее столу.

– Быстрее, – говорила она, внимательно следя, за приближающимся Помазанном.

– Ты посмотри, все еще добрым голосом говорила она, – что ты написал?

Помазан наклонялся, чтобы увидеть написанное. Это было его роковой ошибкой. Ибо, как только его голова приближалась к столу с тетрадью, Валентина Прокофьевна правой рукой хватала его за ухо и начинала лицом возить по тетради на столе, надо полагать для того, чтобы он хорошо запомнил исправленные ошибки. При этом она приговаривала:

– Ты посмотри скотина, что ты написал?

В какой-то момент она отпускала ухо несчастного Помазана, а другой свободной рукой давала ему звонкую затрещину. Помазан начинал тихо плакать, а вконец расстроенная Валентина Прокофьевна, как всегда приговаривала, словно оправдываясь перед собой:

– Говорила же, что бить не буду. Так ведь расстроил же скотина.

Она вставала и наотмашь давала с размаху Помазану оплеуху и отправляла его на место. В это время лицо ее выражало гнев, и она всей пятерней вытирала свой нос. После завершения процедуры наказания Помазана, Валентина Прокофьевна откладывала в сторону его тетрадь, и склонялась над следующей тетрадью.

– Волчков, – вызывала она, подойди ко мне.

Волчков не хотел идти.