В родном доме

– Что такое? – встревожились подруги. – Бабником, что ли, оказался?

– Да что вы? Как раз наоборот. Если бы бабником был, поиграла был я с ним немного да со смехом и бросила бы. Нет… Знаете, он мне будто юность вернул.

– Ты что, подружка, или в самом деле спятила? – накинулись на неё дамы. – А ну-ка, рассказывай всё подробнее.

– Да погодите вы, – вяло отмахнулась от них Зина и плюхнулась на кровать. – Сегодня ни о чём рассказать не смогу, в голове всё перепуталось. Завтра попробую всё объяснить.

– Ну ладно, подруга, не придуривайся, – грубовато одёрнули её дамы. – До завтра мы не дотерпим, лопнем от ожидания. Говори сегодня, не то спать тебе не дадим.

– Уйдите, девчонки, – всё ещё сопротивлялась Зина. – Дайте хоть полчаса подумать.

– Ни полчаса, ни одной минуты не дадим. Да что тут думать-то, господи! Расскажи, что между вами было, и дело с концом.

– Да не было ничего такого… Потанцевали, вернулись в корпус. Правда, по пути поцеловались».

– Целуется?! – то ли изумились, то ли восторжествовали дамы. – Чёрт побери! Конечно, поцелует, куда он денется? Будь хоть трижды «доцентом-процентом».

– Он не просто целует, девочки, – задумчиво произнесла Зина. – Я… Я просто умираю от его поцелуя!..

– Ха! Ничего удивительного! Нашла, от чего умирать… Подумаешь, один раз поцеловал. Да и что он за мужик, если даже целоваться не умеет? – заметила одна подруга, приехавшая из Иваново.

А Зина задумалась. Действительно, что происходит с ней? Правда, она не любит мужа, трепетно ожидающего в Рязани её возвращения и выздоровления. По сути, она живёт с ним, чтобы не быть совсем уж одинокой. Впрочем, их обоих связывает ещё и дочка, которая любит папу, а тот обожает и дочку, и Зину. Это ещё что! Скоро к Зине в санаторий приедет любовничек, в страстной любви которого она, кажется, не сомневается так же, как и в своей. Фу ты, чёрт! Почему же этот «доцент-процент» заставляет её думать не так, как она хочет? Ну почему, господи! Да ещё он ввёл Зину в какой-то полубожественный транс, которого она никогда в жизни не знала. Может, Зина до этого не знала и даже не догадывалась о истинной, настоящей любви? Вот это да!.. Но ведь она славилась среди женщин тонким знатоком мужской психологии. Она, конечно, не входила в число верных мужьям жен, да и возраст её подпирает. Значит, ей самое время познать настоящую, всепоглощающую любовь. Правда, многие обвиняют её в распущенности, и они в какой-то мере правы. Вот только сегодняшнее состояние объяснить и понять ой как трудно, девчонки. Ведь говорят, что распущенные, безнравственные женщины не способны на истинную, самоотверженную любовь. Но Зина считала сегодняшнее своё состояние, несомненно, признаком, началом бури настоящей любви. И всё-таки, будучи женщиной, она продумала продолжение своего «стратегического» плана.

* * *

Гумер хотел пересечь улицу, как вдруг увидел на автобусной остановке знакомую Маленькую Голову. Обладатель маленькой головы запихивал в автобус объёмистый чемодан. Гумер посчитал неудобным игнорировать своего странного знакомого и подошёл к остановке:

– Пустяк, – пробурчал Маленькая Голова, узнав Гумера, – да я вообще-то не про вас, просто хочу сообщить, что покидаю санаторий. По большому счёту, пустяк всё – и то, что я приехал в санаторий, и то, что покидаю его.

– Вы действительно хотите уехать?

– Уеду, вне сомнения. Здесь нечего делать настоящему мужчину возле женщин. А вот вы, уважаемый, как относитесь к этому?..

– Ну, как, как все представители мужского племени.

– Значит, вам здесь можно оставаться.

– Болезнь ваша, видимо, не очень опасная, поэтому уезжаете, – сказал Гумер, желая перейти к более серьёзной теме.

– Пустяк, и болезнь моя пустяк. Я сюда приехал лишь для того, чтобы полюбоваться местной живописной природой. Оказывается, пустяк, всё пустяк. Смотрите-ка, – сказал Маленькая Голова, прислоняясь к уху Гумера, – вы похожи на порядочного мужчину, не дай вам бог обмануться. Здешние дамы уж очень норовистые, темпераментные. Ещё раз повторяю – не обманитесь. Правда, с дамочками можно пофлиртовать, но, повторяюсь, не обманитесь.

Гумер никак не мог понять, что же хотел втемяшить в его голову этот странный тип – Маленькая Голова.

– Обманывать – это ведь сущий пустяк, – продолжал Маленькая Голова. – Обман он отлучает от жён, детей, семьи. Будьте внимательнее, стойки. Тверды.

– Я никак не могу понять ваши слова, – сказал растерянный Гумер.

– Вот пустячный человек. Говорю же, не обманывайтесь, в какие бы отношения вы не вошли с дамочками, не бросайте, ради бога, жену, детей, семью.

– Да я и не собираюсь бросать семью, – сказал Гумер, тяжело вздохнув. – Даже в случае расставания не всегда бывает виноватым некий третий человек.

– Пустяк, – снова сказал Маленькая Голова. – В случае расставания в этом деле обязательно встрянет и погубит семью наш же брат – мужик. Мне эта опасность не грозит, потому что к женщине я отношусь так, как этого она заслуживает, то есть как порядочный человек. Вы считаете, что это пустяк?

– Нет, напротив, я люблю людей, преданных своей семье.

– Вы лжёте, – сказал Маленькая Голова, смотря прямо на Гумера, – многие мужчины, да и женщины, чуть ли не презирают тех мужчин, кто верен своей жене и вообще порядочен в отношениях с дамами.

Гумер всё больше и больше сердился на этого человечка, беспрестанно толкующего и бубнящего о своём. Хорошо, что в это время подъехал автобус, и Маленькая Голова потащил свой объёмистый багаж в чрево машины.

– Вы похожи на порядочного человека, – пробормотал он, следуя за своим громоздким саквояжем – не обманывайтесь в лживых женщинах…

Как только он успел проговорить последние слова, дверь автобуса с треском захлопнулась. И эта дверь показалась Гумеру заткнутым ртом странного Маленького Головы.

– Так тебе и надо, – со злорадством подумал Гумер, – иди, катись своей дорогой, счастливого пути, несчастный, сухарь, педант…

Потом он перебежал через дорогу и направился к дому своего якутского приятеля Юры.

Когда Гумер пришёл, Юра уже сушил отменных крабов перед домом. Они были разложены на огромном валуне, нагревшемся от жарких лучей солнца. Юра выбрал краба покрупнее и протянул Гумеру:

На, держи этого красавца. Высушишь и повезёшь в Казань, в подарок своему сыну. Это превосходный образец черноморского краба, я их недалеко от пляжа выловил.

Краб действительно был великолепен. Давно мёртвый и уже наполовину высушенный, он тем не менее выглядел весьма грозно и даже гордо. Кривые клещи отточенными серпами тянулись вперёд, грузное тело приподнялось, покрытое иссиня-чёрной и крепкой бронёй, из амбразуры которой свирепо смотрели два выпуклых больших глаза. Он походил на неумолимый танк, готовый раздавить всё живое и неживое на пути к вражескому брустверу. Как ни странно, но лицезрение этого краба значительно улучшило настроение Гумера. Юра тут же заметил это и довольно сощурил свои и без того узкие якутские глаза. Потом он перевернул крабов брюшками наверх, под палящие лучи солнца, и крикнул жене через открытое окно:

– Лариса, накрывай стол, дорогой гость пришёл.

Потом он повернулся к Гумеру и торжественно объявил:

– Сейчас сухое вино пить будем.

За столом они познакомились поближе, узнали, кто где работает, чем интересуется.

Юра был геологом-золотоискателем. Девять месяцев в году он проводил в полевых условиях, а потом три месяца подряд отдыхал. Увлечённо рассказывал он Гумеру о трудных буднях золотоискателей, о необычайных происшествиях, о любимой им охоте. Видно было, как говорится, невооружённым глазом, что Юра был влюблён в свою работу и получал от неё огромное удовольствие. Поэтому, наверное, он и считал главнейшим и первейшим фактором в своей жизни труд геолога. На втором месте в его жизни стояли, соответственно, жена, дети, квартира, ковры и прочие неодухотворённые вещи.

Что касается Гумера, он, к сожалению, почему-то не смог похвастаться своей работой.

Гумер поступил на учёбу в институт гораздо позже своих сверстников и, кажется, вообще с опозданием появился на этот свет, с опозданием рос, формировался, развивался… В трудные послевоенные годы его отвели в первый класс с опозданием на два года. К тому же в шестом классе пришлось учиться два года из-за проклятой желтухи, которую он подцепил осенью. К тому же ослабленный организм не смог противостоять чесотке, притаившейся в теле мальчика ещё с военных лет. Всё тело было покрыто красными шелушащимися болячками, и чтобы справиться со сложным рецидивом, врачам потребовалось восемь месяцев.

Таким образом, Гумер закончил десятилетку в возрасте двадцати лет. В то время перед поступлением в институт принято было поработать на производстве года два-три. Во всяком случае такая инициатива приветствовалась и пропагандировалась во всех средствах массовой информации, не говоря уже о родительских собраниях и собраниях трудовых коллективов. Впрочем, большинство однокашников Гумера не поддались сему патриотическому почину. Плевать им было на трудовую школу, поэтому они и поступили после десятилетки в институты. А Гумер был юноша сознательный и после школы остался в родном колхозе: валил лес, работал грузчиком, помощником комбайнёра. В любой работе он был в передовиках, пользовался уважением начальства и односельчан. К тому же Гумер со школьных лет обнаружил склонности к литературному творчеству, любил поэзию, искусство, театр, и быстро организовал в колхозе кружок художественной самодеятельности. Он с таким рвением отдался этому делу, что уже через два года занял со своим коллективом первое место на районном смотре художественной самодеятельности. Руководство колхоза назначило способного парня заведующим сельской библиотекой, а молодёжь избрала его секретарём комсомольской организации и председателем ДОСААФ колхоза. Но Гумера ничуть не волновали все эти поощрения и знаки внимания, потому что он по-прежнему мечтал об институте. И он решился. Через три года после окончания десятилетки он поехал в Казань, поступил в институт, закончил его, да так и остался в Казани, стал работать. В то время ему было уже почти тридцать лет. Многие его однокашники уже на последнем курсе обзавелись семьями, а после института начали энергично делать себе карьеру, пробивались в жизнь, зубами выгрызали себе квартиры, дачи, льготы, одевали с иголочки своих детей и жён…

Впрочем, с женитьбой Гумер как раз не запоздал, напротив, он женился уже на втором курсе. И связал он себя узами Гименея вовсе не потому, что безумно любил жену или просто потому, что настала пора жениться. Нет… Он женился только лишь из-за Фалины.

Фалина…

Десятый класс они заканчивали вместе, в одном классе. Они так сильно любили друг-друга, казалось, они появились на этот свет только для того, чтобы сделать друг-друга счастливыми.

Любовь вспыхнула сразу, как порох. Впервые Гумер увидел Фалину в восьмом классе. Семья девушки долгие годы провела на чужбине, а недавно решилась вернуться в родное село. Продажа дома и участка в одном из райцентров Башкирии затянулась на месяцы, и родители решили отправить Фалину в деревню к родственнице, чтобы дочь продолжила учёбу в восьмом классе с сентября, а не появилась бы в школе в середине учебного года. Надо сказать, что эта родственница, живущая в своём доме одна, ежегодно сдавала комнаты девушкам из соседних сёл, где были только начальные или семилетние школы. Так что подружками Фалины стали ещё две девочки из соседнего аула, которым также предстояло учиться в восьмом классе. Так они встретились с Гумером. По правде говоря, сначала юноша почти не замечал Фалину. Подумаешь – приехала из Башкирии какая-то «пигалица» и пришла в их класс. Эта новость имела для него значение не больше, чем, например, весть о том, что одна из овец тётушки Хасбики, что на верхнем конце деревни, сломала себе правую ногу. Подобные «известия» для Гумера не имели никакого значения.

Началась учёба в восьмом классе. Гумер уже не был, как прежде, задумчивым, тихим, замкнутым мальчиком. Напротив, он стал озорным, лихим джигитом, эдаким сорванцом, сорвиголовой, но не просто озорником и проказником, а пылким и благородным юношей, способным за правду не раздумывая пойти на конфликт и с учениками, и с учителями, и с самим директором. Словом, вечная головная боль, переполох. Он не умел лгать, говорил всё напрямик, а не экивоками или намёками, не держал в себе зла, и все его чувства были написаны на его лице или передавались с его словами. Когда размеренный учебно-воспитательный процесс, привычно строгий режим школы вдруг неожиданно ломались, все знали: это очередные проделки неугомонного Гумера.