В родном доме

– Я думаю о другом человеке. К тому же я тяжело пережил смерть умершей недавно матери.

– Постой! И что ты за человек? – в сердцах воскликнул Юра. – Иногда тебя и мужчиной назвать трудно: становишься, извини, каким-то слюнтяем, тряпкой. Нет, в целом ты, конечно, неплохой мужик. Душа у тебя правильная, чистая, кажется, даже чище, чем у меня. Но есть в твоём характере некоторые черты, не свойственные настоящему мужчине. Не знаю, какое-то занудство, что ли… ну-ка, говори прямо: у тебя есть любовница?

– До женитьбы не было, а после… озорничал малость…

– Говори яснее: что значит «озорничал»?

– Да так. Ничего серьёзного, были женщины, которых я полушутя обнимал и целовал, а настоящих любовниц у меня две.

– Жена знает?

– Нет, в этом вопросе я осторожен.

– Слушай, – решительно мотнул головой Юра, – тебе нужна классная любовница. Нет, не такая, из-за которой бросают семью, а такая, которая выбьет из тебя хандру. И учти, что чуть-чуть пикантной информации можно слить и жене, потому что чувство лёгкой ревности в определённых случаях оказывает на жён положительное действие. А то твоя супруга, кажется, превращается потихоньку в бесчувственное бревно. Надо, надо плеснуть на неё бензинчика и чиркнуть спичкой ревности. Женщина в гневе лишь хорошеет.

– Меня как-то не интересует, будет она хорошеть или нет…

– Тьфу, тебя! Что делать с твоей хандрой? Хандра в тебе сидит, тысячу раз хандра смертная! – сокрушался Юра.

* * *

На другой день к Гумеру зашёл Харзан. Хотя Гумер с трудом знакомился с незнакомыми людьми, но с Харзаном довольно быстро нашёл общий язык. Ему пришёлся по душе этот спокойный, рассудительный мужчина.

Харзан был представителем малочисленной тюркоязычной народности, проживающей в одном из оазисов Туркмении. Эта народность имела несколько колхозов, выращивала хлопок, до сих пор носила старинные одежды предков и трогательно берегла вековые традиции и обычаи. Что касается Харзана, то он уже в детстве переехал с родителями в один из сибирских городов, где закончил татарскую школу, затем институт, аспирантуру, а сейчас возглавляет кафедру геологии этого института. Кандидатом наук стал во время учёбы в аспирантуре, продолжил научную и преподавательскую деятельность, теперь был занят написанием докторской диссертации.

Харзан не забыл сообщить, что жена его – татарка, и что они очень любят друг друга, живут в дружбе и согласии.

Гумер рассказал ему о себе: закончил библиотечный факультет института культуры, работает в одной из библиотек Казани, но работой не очень доволен.

Кажется, Гумер совершил ошибку, поступив в этот институт. Не сказать, что учёба на библиотечном факультете оказалась напрасной. Вовсе нет. Напротив, он с удовольствием окунулся в мир книг и знаний. В институте он научился многому, открыл для себя историю развития человечества с древнейших до нынешних времён. Но всё же он сознавал, что скромная работа библиотекаря никак не удовлетворит его глобальные запросы, не откроет перед ним тех возможностей, тех горизонтов, о которых он мечтал. Ещё в школьные годы он тайком от всех, от семьи, школы и друзей, начал вести нечто вроде дневника, или летописи, немалое место в котором занимали философские рассуждения. С годами этих записей становилось всё больше и больше, ширилась их тематика. На каждой тетради красовался порядковый номер – их уже были десятки. Иногда он листал старые тетради, перечитывал и как-то по-новому смотрел на события давно минувших дней, подмечая в то же время, как с годами совершенствовался его литературный стиль, углублялись знания о людях, набирался жизненный опыт. Через все эти тетради красной нитью проходило имя Фалины, вернее, тетради были записаны в форме бесед с ней.

В последние годы Гумер явно тяготился своей работой библиотекаря, его больше тянуло к своим заветным тетрадям, записям. Во всяком случае, вот уже больше четырёх лет работает он в библиотеке, и с каждым годом, отдаляясь от профессии, тянется к своим записям…

Но мужчина не знал, что ему делать с этими тетрадями. То есть он понимал, что его записи имеют определённую ценность и значение, но не совсем представлял себе уровень этой ценности. Научного значения они как будто не имеют, потому что в них много места уделяется судьбе конкретных людей, мыслям о любви, красоте и вечности, встречаются даже стихи собственного сочинения. Может, эти записи обладают литературной ценностью? Однако в них частенько встречаются те или другие рассуждения явно научно-психологического характера, например, описание научных взглядов на причину некоторых изменений в поведении человека, мысли о психологических опытах йогов и так далее. А это уже не похоже на образцы изящной словесности.

Гумер, с одной стороны, беспокоился за свои записи, а с другой, – стыдился их. Может, они выеденного яйца не стоят? Поэтому он и опасался показывать свои тетради кому-либо, берёг их как зеницу ока, как свою заветную тайну, которую можно читать и перечитывать только в одиночестве. Возможно, частые размышления в одиночестве и способствовали появлению в характере Гумера, как подметил Юра, «тысячекратной хандры»?

Вчерашняя беседа с Юрой оказала странное воздействие на Гумера. Беззаветная преданность сибиряка своей профессии, живые, образные, вдохновенные рассказы о геологах как-то взбудоражили его. Конечно, его взволновало не само геолого-разведочное дело, а скорее всего, любовь, преданность и полная отдача своему делу. Гумеру тоже захотелось всей душой прикипеть к какому-нибудь интересному делу, посвятить ему всю свою жизнь без остатка, почувствовать нужность в этой области. И вскоре какое-то внутреннее чутьё, интуиция, что ли, подсказали ему, что такое дело жизни, может быть, заключено в его заветных тетрадях. Однако в таком случае эти записи придётся «рассекретить» и отдать на суд читателей. Но как это сделать? Каким образом? Когда? Где? За этими главными вопросами вырос целый частокол вопросов, хищно изогнутых наподобие стальных крюков, стоявших на страже его тайны. Но вот теперь, во время беседы с Харзаном, Гумер почувствовал, как поддалась и покачнулась стена стальных крюков, и в ней появился просвет.

«Что, если дать почитать мои тетради Харзану?» – подумал он, спиной ощущая раздвинувшиеся крючья неразрешимых, казалось бы, вопросов. Забрезжила надежда.

Гумер, недолго думая, рассказал Харзану о своих многолетних записях, до сих пор хранимых в тайне от всех. Конечно, пришлось рассказать и о Фалине, имя которой пронизывало все тетради, и без которой, собственно, не могло быть этих странных записей.

Как только разговор зашёл о любви, Харзан слегка смутился и покраснел. Он вспомнил вчерашний вечер, проведённый с Зиной, и сердце его забилось от желания вновь увидеть её.

* * *

А в это время в одной из палат санатория четыре женщины с четырёх сторон тормошили свою подругу.

– Ну, рассказывай немедленно, подруга, вчера вечером ты попросила не беспокоить тебя до утра. Ну же, настало твоё утро. Будь добра, рассказывай всё как можно подробнее. Охомутала этого «доцента-процента» или нет?

Зина явно чувствовала себя, как говорится, не в своей тарелке. Во-первых, этот «доцент-процент» вчера разбередил, перевернул её душу, отчего она до сих пор не может прийти в себя. Во-вторых, сегодня пришла телеграмма от богатого любовника – завтра он прилетит в Алупку.

Телеграмма, которую Зина с нетерпением ожидала в течение двух недель, теперь уже не радовала её, напротив, приводила с смятение. Ей уже не нужен был любовник, кичащийся своим богатством, ей до умопомрачения хотелось снова встретиться с этим диковатым и неопытным «доцентом-процентом». В то же время она понимала, что нелегко будет ей отделаться от уверенного в себе любовника-богача, с которым они договорились провести в Крыму две сладкие недели.

Но теперь Зину даже тошнило от мысли о любовнике. Странно как-то получается…

Один-единственный неумелый поцелуй на ночной асфальтовой дорожке, залитой лунным светом, напрочь перечеркнул предстоящее удовольствие от общения с любовником: все эти дорогие подарки и шикарные рестораны, морские круизы с армянским коньяком, каспийской чёрной икрой и балыками, езда на такси по крымским городам, покупка в престижных магазинах всего, что пожелаешь, и так далее, и тому подобное… Разве возможно такое?

Это как-то не укладывалось в красивой Зининой головке. Если бы вчера днём ей рассказали о какой-нибудь женщине, променявшей богатого, щедрого и нестарого ещё любовника на какого-то хилого и бедного доцентика, одетого хуже, чем его студенты, Зина первой рассмеялась бы и назвала бы эту даму идиоткой, к тому же безмозглой.

Но сегодня ей самой не хотелось видеть богатого и щедрого любовника. Надоели ей и бесцеремонные подруги со своими нескончаемыми вопросами. В дополнение ко всему послышался осторожный стук в дверь. Так деликатно мог стучать, конечно, только «доцент-процент».

– Войдите! – хором закричали дамы.

Увидев в дверях Харзана, подруги переглянулись и прыснули от смеха, а Зина слегка покраснела, не забыв, впрочем, незаметным жестом удалить подружек из комнаты.

– Извините, я, кажется, побеспокоил вас, – сказал Харзан, видя, как Зинины подруги поспешно стали одевать тёплые куртки, чтобы оставить влюблённых наедине.

– Нет-нет, мы уже собирались к морю пойти, но только без Зины, – глуповато улыбнулись подружки.

– Ну что, переговорил с соседом? – спросила Зина, быстро взяв себя в руки.

– Да, он, кажется, весьма интересный человек, но с одного раза трудно понять.

– А завтра в Алупку прилетает мой муж, – резко сменила Зина тему разговора.

– Ваш муж?! – растерялся Харзан.

– Ну… не совсем муж, – поправилась Зина и кивнула головой на лежавшую на столе телеграмму.

Её слова не сразу дошли до сознания Харзана, а потом, поняв наконец их смысл, он почувствовал, как больно сжалось его сердце, – не от того, что Зина раскрыла своё истинное лицо, и не от ревности, и не от сожаления за вчерашний погубленный вечер… Впрочем, в какой-то степени эти чувства тоже имели место. Во всяком случае, Харзан вконец растерялся от этой новости.

– Но вы не беспокойтесь, – сказала Зина, чувствуя душевное смятение Харзана. – Я решила прервать с ним всякие отношения.

– Не говорите чепухи, – вдруг жёстко сказал Харзан, чувствуя в себе нарождающийся гнев. – Раз он отправил вам телеграмму, значит, вы знакомы давно.

– Да, вы правы, – тяжело вздохнула Зина. – Но я ошибалась, очень ошибалась, принимая его ухаживания.

Зина вдруг кинулась ничком на кровать и разрыдалась, содрогаясь всем телом.

– О-о, как я несчастна, боже мой, как несчастна!..

Харзан, растерявшись донельзя, стоял неподвижно, как истукан, хотя понимал, что неприлично так безучастно стоять, когда женщина плачет. Что-то нужно делать в таких случаях, как-то успокоить даму, сказать ей тёплые слова. Чёрт побери, в слезах эта женщина казалась ещё более красивой.

Харзан неловко подошёл к кровати, и его ставшие деревянными руки дотронулись до вздрагивающих плеч женщины.

– Успокойтесь, пожалуйста, не надо плакать, – сказал он каким-то мальчишеским голосом, будто старался успокоить собственную мать.