Война и революция: социальные процессы и катастрофы: Материалы Всероссийской научной конференции 19–20 мая 2016 г.

И всё же 2694 смертных приговора в 1906–1909 гг. – цифра беспрецедентная для дореволюционной России, превышающая общее число приговоренных к смерти и казненных за всю предыдущую тысячелетнюю историю страны. Хотя и в четыре раза меньше, чем порядка 11 тысяч убитых в боях и расстрелянных всего за одну неделю при введении военного положения в Париже в июне 1848 г. [14; 2; 11].

Но давайте сравним эту цифру с числом жертв революционного террора!

Только за 16 месяцев с февраля 1905 г. по май 1906 г., по официальным данным, были убиты 1273 «эксплуататоров» и «царских собак», включая восемь губернаторов и генерал-губернаторов, пять вице-губернаторов и советников, четыре генерала, 51 помещик, 54 предпринимателя, 29 банковских служащих, 554 полицейских, 265 жандармов, 257 охранников, 85 гражданских служащих, 12 церковнослужителей. [Подробнее см.: 1, с. 119–125].

В 1906–1909 гг. эта цифра достигла 5946 [15, с. 34]. А в целом число жертв революционного террора начала XX в. превысило 17 тысяч человек, включая министра народного просвещения (профессора римского права и ректора МГУ) Николая Боголепова, министров внутренних дел Дмитрия Сипягина и Вячеслава фон Плеве, великого князя Сергея Александровича и

– после девяти предыдущих покушений – премьер-министра и министра внутренних дел Петра Столыпина.

Было бы неверно игнорировать еще такую существенную деталь, как девиантный и дегенеративный состав значительной части «пламенных революционеров». Целая глава примечательной монографии Анны Гейфман

– глава 5 «Изнанка революции» – была посвящена данному вопросу. Приведу лишь несколько цитат.

«Некоторые лидеры экстремистов, несомненно знавшие о связи психических заболеваний с насилием, привлекали к террористической деятельности эмоционально неполноценных лиц, которых медицинские эксперты того времени признавали «безусловными дегенератами»… Личность Камо представляет яркий пример человека, чье умопомрачение стало катализатором жажды насилия, в ситуации того времени принявшего революционную форму… Для некоторых терроризм предоставлял возможность… порвать с жизнью, полной эмоциональных стрессов, комплексов, слабостей и конфликтов… Значительное число активных российских террористов еще до 1905 года совершали попытки самоубийства… Несмотря на внутренние мучения, заставлявшие их желать смерти как избавления, многие из них отказывались от идеи бессмысленного самоуничтожения. Вместо этого они занимались революционным террором, который мог закончить их жизнь, придав самоубийству ореол героического деяния. Другие, тоже хотевшие умереть, но по тем или иным причинам не способные покончить с собой, обнаруживали, что им удается хоть на время освободиться от чувства неудовлетворенности, смятения, отчаяния и тревоги путем переноса ненависти на других, и они убивали государственных чиновников, офицеров полиции, осведомителей и всех, кого можно было считать угнетателем или эксплуататором… У многих убийц и экспроприаторов происходили нервные срывы различной степени тяжести, нередко требующие лечения… Радикалы сами считали многих своих товарищей «буйными и неуравновешенными», «истеричными», «склонными к самоубийству», а некоторых признавали просто «совершенно ненормальными»… Многие оказались неспособны перенести заключение и заканчивали свои дни в психиатрических лечебницах… Многочисленные случаи революционного насилия, в которых экстремисты проявляли признаки поведения, классифицируемого как садизм, лучше всего иллюстрируют распространенность душевных расстройств среди террористов. Тенденция к эмоциональной патологии среди экстремистов получила новый импульс после 1905 года…» [20, р. 167–172]. Внушительный список профессиональных революционеров, совершивших самоубийства или закончивших жизнь в психбольницах приводится в работе А.И. Суворова «Политический терроризм в России XIX – начала XX вв. Истоки, структура, особенности» [16, с. 54–61].

Классик русского государствоведения Николай Коркунов (1853–1904) писал на рубеже веков: «В жизни каждого государства бывают такие критические моменты, когда от данной минуты зависит целость и даже само существование государства, когда государству невозможно считаться с отдаленными общими целями, а надо спасать себя во что бы то ни стало». И заканчивал: «Самоограничение власти правом не может доходить до того, чтобы государство принесло в жертву этому принципу собственное свое существование» [6, с. 148].

Не мифическая «жесткость» или «жестокость» российского чрезвычайного законодательства и его применения и не столь же мифический «административный произвол» в реализации этого законодательства ускорили трагический конец Российской империи, а благодушие и неэффективность властей (в первую очередь,

Государственной Думы) и их неспособность оценить степень реальной угрозы, которую представлял для государства и общества революционный террор.

Максима Н.М. Коркунова «самоограничение власти правом не может доходить до того, чтобы государство принесло в жертву этому принципу собственное свое существование» в полной мере сохраняет свою актуальность по наш день.

Источники и литература

1. Анисимов Н.Н. Охранные отделения и местная власть царской империи в начале XX в. // Советское государство и право, 1991, No. 5.

2. Буржен Ж. Репрессия после июньских дней // Доклады и сообщения Института истории АН СССР. М., 1956.

3. Гейфман А. Революционный террор в России, 1894–1917. М.: КРОН-ПРЕСС, 1997.

4. Гернет М.Н. История царской тюрьмы. М.: ГИЮЛ, 1956. Т. 5.

5. Грейгъ О. Красная фурия, или Как Надежда Крупская отомстила обидчикам. М.: Алгоритм, 2008.

6. Корку нов Н.М. Сравнительный очерк государственного права иностранных держав. Часть 1. Государство и его элементы. СПб.: тип. М. Меркушева, 1906.

7. Кошель П.А. История наказаний в России. История российского терроризма. М.: Голос, 1995.

8. Ленин В.И. Три запроса. Полное собрание сочинений. М.: Госполитздат, 1961. Т.21.

9. Маркс К, Энгельс Ф. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1957. Т.8.

10. Миронов Г.Е. История государства российского. Историкобиографические очерки. М.: Книжная палата, 1995.

11. Молок А.И. Некоторые вопросы истории июньского восстания 1848 г. в Париже // Вопросы истории. 1952. No. 12.

12. Письмо Б.В. Савинкова В.И. Фигнер. Публикация Р. Городницкого и Г. Кана // Минувшее. Исторический альманах. Выпуск 18. М.-СПб: Atheneum-Феникс, 1995.

13. Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. СПб., 1885. Т. I. No. 350.

14. Революция 1848 года во Франции в воспоминаниях участников и современников. М.-Л., 1934.

15. Степанов С.А. Загадки убийства Столыпина. М.: Прогресс-Академия, 1995.

16. Суворов А.И. Политический терроризм в России XIX – начала XX веков. Истоки, структура, особенности // Социологические исследования. 2002. No.7.

17. Фигнер В. Запечатлённый труд. Воспоминания в двух томах. М.: Мысль, 1964. Т.1.

18. Daly J. W. Autocracy under Siege: Security Police and Opposition in Russia, 1866–1905. Northern Illinois University Press, Russian Studies Series, 1998.

19. Daly J.W. On the Significance of Emergency Legislation in Late Imperial Russia // Slavic Review. Vol. 54 (1995).

20. Geifman A. Thou Shalt Kill: Revolutionary Terrorism in Russia, 1894–1917. Princeton University Press, 1993.

21. Legget G. The Cheka: Lenin’s Political Police. Oxford University Press, 1987.

22. Lieven D. The Security Police, Civil Rights, and the Pate of the Russian Empire, 1855–1917 // Civil Rights in Imperial Russia (Olga Crisp & Linda Edmonson, eds.), 1989.

23. Pipes R. Russia Under the Old Regime. Scribner, 1974.

24. Raws on D. The Death Penalty in Late Tsarist Russia: An Investigation of Judicial Procedures // Russian History (Spring 1984).

Weissman, Neil В. Reform in Tsarist Russia: The State Bureaucracy and Local Government, 1900–1914. New Brunswick: Rutgers University Press, 1981.

Октябрь 1917 г. в пространстве исторической памяти: от мемориализации к забвению

Глухарев H.H.[37 - Глухарев Николай Николаевич – кандидат исторических наук, доцент кафедры новейшей отечественной истории МПГУ.]

Аннотация: Интерпретация событий Октября 1917 г. в современной России зачастую несет в себе ярко выраженную идеологическую окраску. В СССР образ Октябрьской революции стал центральной основой легитимации нового политического и социально-экономического строя и в связи с этим подвергся широкой мемориализации, заняв главное место в исторической памяти советского общества. В постсоветский период представления об октябрьских событиях претерпели серьезную трансформацию. В статье предпринимается попытка показать факторы, воздействующие на историческую память российского общества о событиях Октября 1917 г., приводящие не только к их переоценке, но и к активизации механизмов их забвения и вытеснения из коллективной памяти.

Ключевые слова: историческая память, Октябрь 1917 г., Октябрьская революция, мемориализация, забвение.

Glukharev N.N. An October of 1917 in the space of historical memory: from memorialization to neglect.

Abstract: The interpretation of the events of October 1917 in Russia today often carries a pronounced ideological coloration. In the USSR, the image of the October Revolution was the central basis for the legitimation of the new political and socio-economic system and therefore was widely memorialization, occupying first place in the historical memory of Soviet society. In the post-Soviet ideas about the October events have undergone a major transformation. The paper attempts to show the factors that affect the historical memory of the Russian society about the events of October 1917, leading not only to their re-evaluation, but also to activate the mechanisms of their neglect and repression of collective memory.

Keywords: historical memory, in October 1917, the October Revolution, memorialization, oblivion.

События Октября 1917 г. в Петрограде, приведшие к становлению в России совершенно нового типа государственности и формированию нового типа общества, относятся к наиболее дискуссионным и политизированным страницам истории XX в. Интерпретация этих событий в советский период имела большое значение в контексте легитимации новой власти, превратившись в «миф основания», ключевой элемент исторического нарратива. Образ Октября, сложившийся в первые советские десятилетия в рамках концепции Великой Октябрьской социалистической революции (ВОСР), обладал колоссальным символическим значением. Исходя из теории «двух революций», Октябрьская революция толковалась не только как начало «триумфального шествия советской власти» и логичное завершение революционного процесса в России, но и как важнейший шаг человечества к новому справедливому обществу, светлому будущему коммунизма. Согласно марксистско-ленинскому понимаю истории и концепту «революции», в российских революциях подчеркивался классовый характер. Революция Октября 1917 г., признаваемая социалистической, в отличие от февральской – буржуазно-демократической, знаменовала собой новый этап развития всего человечества, выставляя порожденное ей советское государство в авангард мирового прогресса.

Образ Октября 1917 г. приобрел универсально-всеохватный характер. Сакрализации подверглись и сам образ ВОСР, и герои-революционеры, и разнообразные революционные символы (от крейсера Аврора до революционного Красного знамени). Важнейшей частью официальной политики памяти стали памятные даты, относящиеся к революции, и связанные с ними праздничные ритуалы – 7 ноября, годовщина

Октябрьской революции, стало главным днем советского исторического календаря. Мемориализация Октября 1917 г. широко затрагивала повседневное пространство человека: революционные образы проникали в топонимику разных уровней, в разнообразную символику, окружавшую советского человека.

Трансформация официального дискурса после распада СССР, связанная с переоценкой советского прошлого, привела к существенному пересмотру образа Октябрьской революции. С одной стороны, возникла тенденция низведения ее до статуса «переворота», с другой стороны, в случае сохранения ее оценки как судьбоносного, ключевого события отечественной истории, происходила замена ее знака с положительного на отрицательный. Из шага к более справедливому прогрессивному обществу Октябрь 1917 г. стал трансформироваться в событие-трагедию, прервавшее «нормальное» развитие России. Подобная трактовка актуализировалась в связи с реформаторской деятельностью российских властей, предлагавших обществу аналогии из дореволюционной истории начала XX в. Так, в связи с подготовкой проекта новой конституции в 1993 г. Б.Н. Ельцин высказался о преемственности текущего демократического строительства по отношению к процессам, запущенным Временным правительством, но прерванным большевиками в Октябре 1917 г. [3, с. 4]. Революционные символы и места памяти в начале 1990-х гг. подвергались не только десакрализации, но и в целом ряде случаев прямому уничтожению (переименование улиц, городов, демонтаж памятников революционерам и пр.).

События Октября 1917 г. стали часто фигурировать в дискуссиях политиков, среди которых одни – представители коммунистических и левых движений – настаивали на прежних трактовках (в общих чертах), тогда как другие – как либералы, так и правые радикалы – настойчиво предлагали считать Октябрь 1917 г. исторической «катастрофой». Характерно предложение одного из архитекторов перестройки А.Н. Яковлева переименовать день 7 ноября в День скорби и покаяния, призывавшего граждан в этот день не ходить на демонстрации левых сил, а остаться дома и «выпить рюмочку» за своих родственников, погибших из-за войн и репрессий большевистской власти [1]. Понимание властями воспоминаний об Октябрьской революции в рамках «коллективной травмы» привело к официальным попыткам подтолкнуть общество к снижению градуса разворачивающихся дискуссий. Указом президента Б.Н. Ельцина в 1996 г. день 7 ноября был переименован из «Годовщины Великой Октябрьской социалистической революции» в «день согласия и примирения» в целях «смягчения противостояния и примирения различных слоев российского общества» [13].