Война и революция: социальные процессы и катастрофы: Материалы Всероссийской научной конференции 19–20 мая 2016 г.

Однако как показала практика, интерпретация коллективного прошлого в общественном дискурсе продолжала развиваться в прежних идейных конструкциях. Содержание празднования устоявшейся в коллективном сознании памятной даты не изменилось, однако праздничные ритуалы, проводимые 7 ноября, были окончательно монополизированы левой, «народно-патриотической» оппозицией. В связи с этим власть, не решаясь на обострение дискуссий вокруг Октября в неоднозначных политических условиях, склонилась к тактике замалчивания проблемы и отстранении от активного участия в обсуждении роли события в отечественной истории. Освещение Октябрьской революции официальными средствами массовой информации в мемориальном контексте носило все более поверхностный характер, зачастую приобретая иронические нотки. Накануне 80-летия революции президент в своем обращении к гражданам призвал народ вместо празднования 7 ноября заняться насущными делами – квасить капусту и готовиться к зиме [6, с. 58].

Несмотря на то, что в 2000-е гг. наметилась тенденция государственной политики памяти на «встраивание» советского прошлого в непрерывный исторический процесс, место Октябрьской революции в нем не было окончательно определено и сформулировано. В условиях продолжавшихся дискуссий о месте и значении Октября 1917 г. в истории нашей страны официальная политика памяти не спешила ставить точку в трактовках о событии, обладавшем серьезным раскалывающим общественное мнение потенциалом, и продолжила вектор на задействование механизмов вытеснения образов революции с первых мест из исторической памяти.

В 2000 г. была предпринята попытка изобретения нового ритуала в праздновании 7 ноября и, тем самым, изменения его содержания, при сохранении даты как памятной. Еще в 1995 г. федеральным законом «О днях воинской славы и памятных датах России» (от 13.03.1995 № 32-Ф3) был учрежден день воинской славы, связанный с военным парадом, состоявшимся 7 ноября 1941 г. на Красной площади во время битвы под Москвой и приуроченный к 24-ой годовщине ВОСР. В год вступления в должность нового президента РФ В.В. Путина 7 ноября 2000 г. на Красной площади был проведен первый торжественный марш ветеранов ноябрьского парада 1941 г. В последующие годы такие парады стали проводится ежегодно, с элементами исторической реконструкции (форма, техника). Несмотря на то, что парад 1941 г. был напрямую связан с Днем Октябрьской революции, в новой России реконструкция марша встраивается в «военный миф» 1941–1945 гг. и связывается исключительно с памятью о героических усилиях нашей страны в борьбе с гитлеровскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны.

Важнейшим шагом в активизации механизмов вытеснения из коллективной памяти образа Октябрьской революции как источника современного состояния российского общества, доставшегося в наследство от мощной мемориальной политики СССР, стала окончательная отмена 7 ноября (в том числе и в качестве несостоявшегося дня согласия и примирения), как общегосударственного выходного дня в 2004 г., тем самым низводя его значение до рядовой памятной даты, хотя и закрепленной в этом качестве в тексте закона «О днях воинской славы и памятных датах России».

Отказ от работы над трансформацией образа Октября 1917 г. и стремление акторов государственной политики вытеснить его из исторической памяти по причине «неактуальности» потребовал предпринять создание нового, заменяющего исторического символа, обладающего таким же мощным воздействием на самосознание общества. Так родился «День народного единства» 4 ноября, посвященный памяти об освобождении Москвы от польских интервентов в 1612 г. народным ополчением под руководством К. Минина и Д. Пожарского. История народного ополчения показывает пример соединения усилий разных социальных слоев общества во имя общей цели – и этот символический смысл должен способствовать объединению общества сегодня, в эпоху новых международных противоречий, сохранения старых и появления новых внешних угроз безопасности России. Символ революции, напротив, подчеркивает разобщенность общества и власти, борьбу внутри него, способен нести в себе «заряд» разрушительных идей, актуализирует непримиримую борьбу социальных групп, борьбу народа и правительства, власти и оппозиции. Опасность данного символа возрастает при наличии внутренних противоречий в социальном, экономическом и политическом развитии страны, обнажившихся со всей остротой в 1990-е гг. и до конца не преодоленных сегодня. Только одно наличие и рост социального неравенства сегодня создают благоприятные условия для актуализации образа Октябрьской революции 1917 г., сформированного в советский период, что может привести к использованию его (или его элементов) разного рода антигосударственными политическими силами. «Революционные» ценности, аккумулированные в образе Октября, таким образом, не могут разделяться и тем более поддерживаться современным государством.

Определяющее влияние на государственную политику памяти по вопросу об Октябрьской революции, по мнению ряда авторов, сыграли так называемые «цветные революции», охватившие постсоветское пространство в первой половине 2000-х гг. Так, например, само радикальное решение о замене праздника 7 ноября на 4 ноября непосредственно связано с уроками «оранжевой революции» на Украине, завершившейся в конце декабря 2004 г. [6, с. 77–78]

В связи с периодическими обострениями проблемы «цветных революций», в которых нетрудно сегодня проследить влияние Запада, характерным представляется новый всплеск дискуссий относительно истории Октября 1917 г. как переворота, также профинансированного извне антироссийскими силами. Прежде всего, речь идет о так называемых «немецких деньгах» для революции большевиков, о которых до сих пор не утихают споры в научной и публицистической литературе. Любопытно, что 22 декабря 2004 г. телеканал Россия показал документальный фильм Е.Н. Чавчавадзе «Кто заплатил Ленину?», разрекламированный как первое документально обоснованное научно-популярное изложение версии о внешнем финансировании большевистского переворота. Автор фильма в одном из своих интервью призналась: «Мы считаем, что первая «цветная революция» произошла именно тогда, в 1917 году. Ее можно назвать великой по ее последствиям, но они катастрофические» [10]. Представляется важным, что фильм был повторно показан в ноябре 2007 г. к 90-летию Октября, а также – в 2014 г., на фоне разворачивания украинского кризиса, запущенного очередной «цветной революцией». В этот же год ранее, к годовщине рождения В.И. Ленина, данная тема неоднократно затрагивалась в официальном издании правительства РФ – «Российской газете» (статьи «Революция из пробирки» от 3 апреля и «Деньги на колыбель революции» от 22 апреля). Данные материалы вызвали широкий, в том числе критический, отклик аудитории.

В связи с подготовкой концепции нового учебно-методического комплекса по отечественной истории для школы в 2013 г. тема Октября 1917 г. вновь оказалась в центре общественного обсуждения, по-прежнему сопровождающегося множеством спекуляций. В конечном итоге в новой концепции, заказчиком которой выступило руководство страны, а создателями – ведущие российские историки и педагогические работники, было предложено считать Октябрь 1917 г. не самостоятельной революцией, а лишь одним из этапов «Великой русской революции». «Первоначально мы не хотели упоминать словосочетание "Великая Октябрьская социалистическая революция". И в концепции осталось "Великая русская революция", – рассказывал один из разработчиков концепции доктор исторических наук С.В. Журавлев, – …Очень многие наши граждане выступали за то, чтобы оставить упоминание Октябрьской революции. В результате в концепции говорится о Великой российской революции, прошедшей несколько этапов – в феврале 1917 года (раньше называлась Февральская революция), в октябре (Октябрьская революция) и гражданская война 1917 – 1923 годов как продолжение этих событий» [8]. В изданных в 2015–2016 гг. школьных учебниках в соответствии с новым историко-культурным стандартом, действительно, исчезло упоминание об Октябре 1917 г. как о самостоятельной революции [4, с. 36–43]. «Растворение» Октября 1917 г. в длительном едином революционном процессе не отрицает сам факт последовавших за ним глобальных преобразований. Однако из события, считавшегося в прежнем официальном дискурсе «сакральной» точкой отсчета в движении страны на пути к единственно справедливому, социалистическому типу общества, Октябрь 1917 г. в логике текста учебника однозначно объясняется лишь как взятие власти одной из действовавших в то время политических сил.

Следует отметить, что, при всем неудобстве советского образа Октябрьской революции для нынешнего государства, власти отказались от наиболее радикальных способов атаки на историческую память, применяемых в ряде постсоветских республик, стараясь придерживаться в этом вопросе более сбалансированного подхода. Была остановлена волна антикоммунистических переименований начала 1990-х гг. и борьба с памятниками советской эпохи, приверженцы прежних интерпретаций Октября 1917 г. как великой и социалистической революции имеют возможность в рамках закона открыто высказывать свои позиции. При этом руководство страны апеллирует к научному сообществу, призывая к объективизации, научному осмыслению проблем истории Октября 1917 г., исключая, однако, данное событие из прочих сфер мемориальной политики. «У нас в 2017 году – столетие Великой Октябрьской социалистической революции, или кто-то говорит об октябрьском перевороте, но, во всяком случае, это событие почти 100 лет назад произошло. Это требует глубокой объективной профессиональной оценки», – заявил президент В.В. Путин на встрече с молодыми историками в 2014 г. [11].

Историческая память современного российского общества демонстрирует давнюю раздвоенность представлений о событиях Октября 1917 г. Интересными представляются данные опросов общественного мнения молодежи на завершающем этапе перестройки в СССР: в 1989 г. только 37 % опрошенных посчитали, что ВОСР была необходима, 25 % были уверены в ее преждевременности, а 34 % – в том, что она была не нужна [7, с. 14]. Спустя более 10 лет, в 2002 г. (согласно данным ВЦИОМ), 33 % респондентов высказались, что Октябрьская революция дала толчок социальному и экономическому развитию народов России, 27 % – согласились, что она открыла новую эру в истории народов России, 18 % – отметили, что революция затормозила их развитие, но лишь 9 % опрошенных признали эти события катастрофой [2]. Похожие результаты дало исследование ВЦИОМ 2012 г., однако число сторонников понимания Октября как катастрофы увеличилось до 18 %. При этом, оценивая революцию как историческое явление, россияне разошлись во мнениях: 40 % считают ее неизбежностью, имеющей одновременно положительные и отрицательные стороны, а 37 % считают, что оправдать революцию невозможно [12].

На фоне подобного разброса мнений, в публичном информационном пространстве заметно последовательное снижение информационной активности в освещении как мемориальных акций, по-прежнему проводимых 7 ноября сторонниками левых сил, так и в упоминаниях о дате как о памятной, посвященной Октябрьской революции [9]. Федеральные каналы, как правило, стали ограничиваться предельно короткими сюжетами (до 30 сек.), упоминающими о митингах, проводимых в честь 7 ноября коммунистами, часто помещая такие сюжеты в конец выпуска. Например, наиболее популярная среди зрителей новостная программа Первого канала «Время», вышедшая в эфир 7 ноября 2014 г., в отличие от предыдущего года, не содержала освещение мемориальных акций ко дню революции в России, ограничившись упоминанием митинга в украинском Харькове, посвященному Октябрю 1917 г. и сопровождавшегося столкновениями с националистами. В эфире программы от 7 ноября 2015 г. подробно освещался ежегодный парад на Красной площади, но уже ни слова не было произнесено о годовщине Октябрьской революции и связанных с ней акциях.

Октябрь 1917 г. все еще занимает существенное место в исторической памяти нашего общества, но смысл и содержание данного события все больше ускользают от понимания современных россиян, прежде всего молодежи. Этому способствует активизация механизмов деактуализации и вытеснения образа Октября 1917 г. из коллективной памяти, запущенных официальной политикой памяти еще в 1990-е гг. Данный процесс, на наш взгляд, нельзя считать полезным для формирования адекватного восприятия прошлого у новых поколений. Возможно, он еще может приобрести и обратный характер, а образ Октября 1917 г. может вновь подвергнуться трансформации в официальном дискурсе в зависимости от актуальных целей современной политики. Министр иностранных дел С.В. Лавров в феврале 2016 г. отметил, в каком ключе уместно вспомнить сегодня о предстоящем юбилее – столетии русской революции: «Сейчас остро стоит задача выработки сбалансированной, объективной оценки тех событий, тем более в условиях, когда, особенно на Западе, находится немало желающих использовать эту дату для новых информационных атак на Россию, представить революцию 1917 г. в виде какого-то варварского переворота, чуть ли не столкнувшего под откос последующую европейскую историю» [5].

Тем не менее, новые условия для научного изучения истории революции позволяют сохранить надежду на возможность ее осмысления вне политико-идеологических моделей. Забвение уроков Октября 1917 г. обществом, находящимся в непростой социально-экономической и внешнеполитической ситуации, может негативно сказаться на его развитии в будущем, и тем важнее становится задача поддержания памяти об этом эпохальном событии накануне его столетия, но лишь на основе популяризации достижений подлинно научной историографии.

Источники и литература

1. Владимиров Д. Александр Яковлев: Есть только правда между прошлым и будущим // Российская газета. 2003. № 244. 2 декабря.

2. ВЦИОМ. Пресс-выпуск: Россияне об Октябрьской революции (5.11.2002) [Электронный ресурс] URL: http://wciom.m/index.php?id=236&uid=175 (дата обращения 15.05.2016)

3. Ельцин Б.Н. О демократической российской государственности и проекте новой Конституции // Обозреватель – Observer. 1993. № 15.

4. История России. 10 кл. Учеб, для общеобразоват. организаций. В 3 ч. Ч. 1 / Под ред. А.В. Торкунова. М., 2016.

5. Лавров С.В. Историческая перспектива внешней политики России [Электронный ресурс] URL: http://www.globalaffairs.ru/global-processes/Istoricheskaya-perspektiva-vneshnei-politiki-Rossii-18017 (дата обращения 15.05.2016)

6. Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: Символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М., 2015.

7. Образ прошлого и образ будущего в сознании студентов. Аналитическая записка по материалам социологического исследования (ноябрь-декабрь 1989 г.). М.-Минск, 1990.

8. Октябрьская революция в новом учебнике истории превратилась в этап Великой русской революции [Электронный ресурс] URL: http://www.interfax.ru/mssia/338077 (дата обращения 15.05.2016)

9. Освещение федеральным телевидением празднования Великой Октябрьской социалистической революции 7 ноября 2010 года [Электронный ресурс] URL: http://www.kprf-org.ru/archiv/vestnikl46/image/Vestnik_146_3.pdf (дата обращения 15.05.2016)

10. Плод веры. Вице-президент Российского фонда культуры, режиссер, продюсер, сценарист Елена Чавчавадзе / Телеканал «Союз» [Электронный ресурс] URL: http://tv-soyuz.ru/peredachi/plod-very-vitse-prezident-rossiyskogo-fonda-kultury-rezhisser-prodyuser-stsenarist-elena-chavchavadze-chast-1 (дата обращения 15.05.2016)

11. Путин призвал профессионально оценить Октябрьскую революцию (05.11.2014) [Электронный ресурс] URL: http://polit.ru/news/2014/ll/05/centenary/ (дата обращения 15.05.2016)

12. Россияне против революций: опрос (6.11.2012) [Электронный ресурс] URL: http://www.iarex.ru/news/30852.html (дата обращения 15.05.2016)

13. Указ Президента Российской Федерации от 7 ноября 1996 г. № 1537 «О Дне согласия и примирения».

Модели исторической политики в дискурсе о Великой русской революции

Бубнов А.Ю.[38 - Бубнов Александр Юрьевич – кандидат философских наук, доцент, доцент кафедры истории и теории политики МГУ им. М.В. Ломоносова.]

Аннотация: Работа направлена на анализ альтернативных моделей исторической политики существующих по отношению к проблеме Русской революции. Используются подходы, выработанные в рамках методологии memory studies. Рассматриваются возможности реинтерпретации Русской революции в рамках «долгой истории». С этой точки зрения, «Великая русская революция», должна пониматься как длительный процесс трансформации общества от традиции к модерну.

Ключевые слова: историческая политика, Великая русская революция, миф основания, memory studies.

Bubnov A. Yu. Models of historical politics in the discourse about the Great Russian revolution.

Abstract: The work is aimed at analysis of alternative models of historical policy available in relation to the problem of the Russian revolution. Use the approaches in the methodology of memory studies. The possibilities of reinterpreting the Russian revolution during the "long history" are considered. From this point of view, the "Great Russian revolution" should be understood as a long process of transformation of society from tradition to modernity.

Keywords: historical politics, the Great Russian revolution, foundation myth, memory studies.

В современной науке сложилось новое междисциплинарное направление memory studies, занимающееся исследованием проблем коллективной памяти и исторической политики. Проблематика memory studies, идущая от работ М. Хальбвакса и А. Ассман по исследованию коллективной памяти, изначально содержала ряд неопределенностей. Это были споры связанные с природой коллективной памяти, спонтанной или производной от символов и нарративов, существующих в публичном пространстве, попытки разграничения индивидуальной и коллективной памяти, демонстрирующие сложность построения единой теории репрезентации прошлого. Один из наиболее важных аспектов проблематики политического использования прошлого, это конкуренция различных версий интерпретации прошлого, и ее влияние на общественное сознание.

Преобладающий научный подход в рамках memory studies можно охарактеризовать как лево-либеральный (в анамнезе марксисткий), подразумевающий анализ деятельности политических акторов по конструированию коллективных представлений о прошлом. В радикальном варианте это работа по «подсвечиванию» манипулятивных техник и мифотворчества власти по отношению к массовому сознанию.

Таким образом, в лево-либеральном подходе речь идет преимущественно о преднамеренных действиях по политическому использованию истории, то есть об исторической политике. Историческая политика может варьироваться в таком случае от морально негативной – манипуляция обществом со стороны диктаторских режимов, до исторически оправданной – деконструкция мифологии созданной режимом, как дело живущего в условиях конкуренции гражданского общества. Критики такой односторонней политизации процессов происходящих в коллективной памяти, справедливо указывают на устойчивые факторы менталитета и политической культуры народа, не сводимых к деятельности тех или иных заинтересованных лиц.

Другой подход состоит в признании того факта, что общество неизбежно расколото, и выработка исторических нарративов осуществляется конкурирующими политическими силами. Историческая политика в таком может рассматриваться, не как однонаправленное действие власти на конструкт «страдающего народа», а как практика общественного согласия и поиск разумного компромисса [3, с. 57–61]. С этой точки зрения я и попытаюсь рассмотреть модели исторической политики.

Ключевая особенность русской революции 1917 г. в рамках исторического метанарратива советского периода, определяется в memory studies как миф основания. Особенность такого рода конструкций подразумевает определения места разрыва со Старым Порядком и рождение новой истории страны, которая выступает теперь как реализация заложенных в момент основания идей и принципов. Уклониться от вызова предлагаемого мифом основания невозможно, здесь необходимо вставать либо на позиции контрреволюции и провозгласить момент революции ложным стартом, либо укреплять миф основания, изобретая различные объяснения тех или иных неудач и промахов. В силу этого России на официальном уровне предстоит определяться, что делать с этим наследием, поскольку пауза, взятая в начале 2000-х, неприлично затянулась.

Именно с этой ситуацией связана большая часть дискуссий вокруг революции и конкуренция различных моделей исторической политики. Одна из дилемм, стоящих перед современным российским обществом, выбор модели исторической политики в отношении 1917 г. – реинтерпретация опыта революции или его отрицание (той или иной степени полноты). Набор моделей исторической политики не бесконечен и в самом общем виде сводится к обновленным версиям позиций высказанных политическими силами, разошедшимися в процессе революции. Мы можем выделить две версии «белого мифа»: монархически-консервативную и февралистскую (лево-либеральную), две версии «красного мифа»: марксистскую и неосоветскую, и располагающуюся между красным и белым – евразийскую.

Подход принятый современной российской властью, интерпретация революции как краха государственности и национального предательства, актуализирует по большей части монархически-консервативную версию и подразумевает отрицание позитивного опыта революции, достойного коммеморации [4]. Как отмечает О. Малинова, такая модель несет существенные издержки, альтернативой при этом может быть частичная реинтерпретация, смена акцентов, корректировка оценок, но не полный отказ от символического капитала и наработанной традиции коммеморации [2, с. 86–87].

Однако после распада СССР российской властью предпринимались попытки актуализировать другую альтернативу в виде глорификации Февральской революции. Размышляя о причинах такого выбора первого поколения постсоветских элит, О. Малинова указывает на инерцию советской интерпретации русской истории, которая рассматривала эту последнюю как перманентный процесс революционно-освободительной борьбы с самодержавием: «Критическая реинтерпретация «главного события XX века» меняла оценки с плюса на минус, не пересматривая связи событий, заданные прежним нарративом» [2, с. 39].

Но февралистская модель реинтерпретации революции 1917 г. была отброшена в 2000-е, по вполне понятным причинам. Февраль слишком мал по времени и по своим историческим достижениям. В качестве точки разрыва со Старым порядком Февраль, казалось бы, должен исключать Великие реформы 1861 г. и парламентский опыт дореволюционной России, значительно более весомый, чем его собственный. Наконец, в ходе гражданской войны, февральская либерально-демократическая альтернатива была отвергнута обществом. Как отмечает В.И. Коваленко, «основные узлы натяжения в политической сфере завязывались уже не вокруг дилеммы «Февраль» – «Октябрь», но реализовали себя в плоскости левой или правой диктатуры» в выборе между большевиками или добровольцами [1, с. 27].

Реализуйся на практике такой вариант, это было бы масштабное закрепление в исторической памяти образа России как несостоявшегося государства. Безусловно, существует особый класс мифов использующих символику жертвы и поражения в конструировании национальных идентичностей. Можно вспомнить Холокост, или менее его удачный аналог в сфере нацбилдинга – Голодомор. Но этот рецепт по-разному работает в разных смысловых контекстах и не подходит крупным, постимперским нациям [7, р. 260].

С красными мифами ситуация сложнее. Интерпретация Октября как исторического прорыва, вполне укладывается в характерный для России фрейм национальной славы и на очевидном уровне дает российскому обществу существенные преимущества по сравнению с фреймом жертвы. Кроме того миф о Великом Октябре был полезен тем, что вписывал Россию в контекст мирового левого движения и тем самым обеспечивал легитимацию политики СССР со стороны влиятельных сил внутри Запада. Но в постсоветском мире ситуация изменилась на прямо противоположную. Революция, как показали события Арабской весны или Евромайдана, это всего лишь культурный конструкт, существенно зависящий от его восприятия на Западе. Европейские левые проделали существенную эволюцию в восприятии революций, как у себя, так и в СССР. Об этом хорошо пишет Ф. Фюре в своей работе о французской революции: «Следовало бы написать с этой точки зрения историю отношений французских левых интеллектуалов к советской революции и показать, что феномен сталинизма берет свое начало в якобинской традиции, прямо перенесенной из одного времени в другое (двойная идея начала истории и нации-вождя была лишь переложена на советскую тему). В течение длительного периода, который далеко еще не закончился, слово «извращения» в противопоставлении с остающимися чистыми изначалами, помогало спасать сверхидею Революции. Но и этот двойной засов начал ломаться: сначала ставший фундаментальным источником советской истории труд Солженицына поставил вопрос о ГУЛАГе и глубинных замыслах революционеров. И тогда русский опыт с неизбежностью, как бумеранг, ударил по своему французскому «происхождению» [5, с. 21].

Хороший материал для размышления дает сравнение с формированием «мифа основания» современной Франции на основе Великой французской революции. Французская революция лежит в основе генеалогии Пятой республики и ее предшественниц, которые выступают как результат практической реализация заложенных революцией идей свободы и равенства (с братством сложнее). Модель эта, опирающаяся на великий исторический нарратив, сформированный историками XIX в. Ф. Гизо, А. Тьером, Ф. Мунье, Ж. Мишле, окончательно утвердилась вместе со становлением Третьей республики. В российском контексте аналогичным действием является продвижение концепции «Великой русской (или российской) революции», как попытки объединить красный и белый мифы. Но эта конструкция, если она понимается как фиксация на самих событиях революции в их восприятии и интерпретации современниками, несет в себе очевидную противоречивость. Февраль не смог создать устойчивую систему власти, а отрицающий его Октябрь был скомпрометирован ГУЛАГом.

Еще одна возможность реинтерпретации заключается в признании позитивного значения «Великой русской революции» для других стран. Тезис этот формулируется одним из ведущих российских специалистов в области исторической политики так: «… в случае отказа от тотального отрицания советского прошлого и его тщательной критической «проработки» тезис о мировом значении опыта СССР мог бы стать важной составной частью обновленных фреймов коллективной памяти о революции» [2, с. 61]. Однако здесь есть свои трудности. Тезис о мировом значении опыта СССР в современном контексте вероятнее всего ведет к выводу о том, что Запад добился построения социального государства на реформистских путях, а революционный опыт СССР был использован как отрицательный урок ложного пути с большими издержками. Даже подвариант с испугом буржуазных кругов перед мировой революцией и вынужденными реформами (которые оказались в итоге более успешными) – рассказывает все тот же сюжет о поучительном уроке. Если учитывать при этом контекст ГУЛАГа, то речь идет о создании национального мифа вокруг фрейма «жертвы ради другого», что является плохим основанием идентичности (нация-лузер на опыте которой учились более умные).

Но возможен и другой подход. Обозначим его как зрелую постревизионисткую модель, идущую на смену избыточному ревизионизму, ставшему обратным движением маятника после компрометации советского метанарратива. Приемлемой альтернативой советскому и февралистскому варианту, на мой взгляд, является концепция «долгой революции», которую, применительно к французскому аналогу, можно найти у Ф. Фюре [5, с. 13–18]. По его мнению, совпадение революционного идеала с исторической действительностью, что можно считать строгим критерием для окончания революции, произошло окончательно в конце XIX в. вместе со слиянием республиканской и деревенской Франции. А окончательный триумф республиканизма, если его считать ключевым достижением революции, связан с падением режима Виши, когда оказались скомпрометированы сотрудничеством с фашизмом и маргинализированы традиционалистские, монархические силы, весь XIX в. оспаривавшие право на иную версию мифа основания. В модели «долгой истории» возможна реинтерпретация Революции в соответствии с фреймом преемственности. Главный итог ВФР по Фюре, который в данном случае отсылается к традиции заложенной Токвилем, состоит в том, что: «… Революция расширяет, сплачивает и доводит до возможного совершенства административное государство и уравнительное общество, развитие которых было делом старой монархии. Из этого факта следует абсолютное разделение объективной истории Революции, ее «смысла» или результата, и того смысла, который вкладывали в свои действия сами революционеры» [5, с.31].

Можно применить эту модель к отечественной истории, используя логику сопоставления больших (столетних) циклов русской и французской революции [6]. Русская революция с «объективной» точки зрения представляет собой ускоренное движение в направлении, заложенном еще монархией, на построение административного государства и индустриальной экономики в эгалитарном обществе. Процесс этот проходит через ряд этапов. На первом этапе, который продолжается до Великой отечественной войны, происходит слияние «революционной» и «народной» России, принятие революции крестьянской массой. На втором этапе, созданное революцией городское общество вступает в ценностный конфликт с «крестьянским коммунизмом» советского строя. Это противоречие разрешается в ходе событий вызванных Перестройкой и крушением советского проекта. С точки зрения исторической политики, современная Россия находится в аналогичном историческом времени с Третьей французской республикой, когда после катастрофы имперского проекта происходит стабилизация ценностного расколотого общества на основе демократических процедур. Однако эта стабилизация должна быть подкреплена выработкой и укреплением новой национальной идентичности, способной компенсировать раскол. Но пойти французским путем, взяв в качестве мифа основания революцию как событие, у России уже не получится. Расхождения в исторических циклах двух «великих крестьянских революций» достаточно велико. Революционный проект в России был доведен до логического конца. Якобинская диктатура, проявив гибкость и волю, сама преобразовалась в Термидор и красную Империю. Последняя же пала не от иностранного вторжения (как во французском аналоге), а в результате исчерпания «жизненных сил» собственной идеологии. Следовательно, России придется создавать более сложную модель исторической политики, в которую «долгая история Революции» войдет как составная часть. Нарратив «долгой истории Революции» обеспечивает признание исторической значимости события на самом общем уровне, способствующем примирению «белых» и «красных». Но за пределами этой рамки консенсуса возможна любая критика, в том числе критика последствий, методов революции и разбор персональной ответственности.

Источники и литература