Война и революция: социальные процессы и катастрофы: Материалы Всероссийской научной конференции 19–20 мая 2016 г.

1. Коваленко В.И. Историческая память как категория политической науки: к осмыслению уроков революции 1917 года // Историческое место советского общества. Материалы Всероссийской научной конференции. Под общ. ред. А.Б. Ананченко. М.: Московский педагогический государственный университет, 2016. 222 с.

2. Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: Символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М.: Политическая энциклопедия, 2015.

3. Марков Б.В., Шавелёв С. 77., Бубнов А.Ю. и др. Критика тоталитарного опыта. М.: Флинта, 2011.

4. Путин В.В. Выступление на открытии памятника героям Первой мировой войны // Портал «Президент России». 2014. 1 августа. [Электронный ресурс] URL: http://www.kremlin.ru/events/president/news/46385

5. Фюре Ф. Постижение Французской Революции. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998.

6. Черняховский С.Ф. Революция-Реставрация-Революция // Политический класс. М., 2005. № 2

7. Mock S. Symbols of Defeat in the Construction of National Identity. N. Y, etc.: Cambridge University Press, 2012.

Послеоктябрьская волна научной эмиграции: причины, масштабы, география

Агамова H. С., Аллахвердян А.Г.[39 - Аллахвердян Александр Георгиевич – кандидат психологических наук, руководитель Центра истории организации науки и науковедения, Институт истории естествознания и техники РАН, г. Москва; Агамова Наталья Сумбатовна – кандидат педагогических наук, старший научный сотрудник Центра истории организации науки и науковедения Института истории естествознания и техники РАН, г. Москва; Работа выполнена в рамках программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Исследование исторического процесса развития науки и техники в России: место в мировом научном сообществе, социальные и структурные трансформации».]

Аннотация. Целью исследования является комплексный анализ причин и масштабов эмиграции после революционных событий 1917 г., адаптация россиян в различных странах европейского и американского континентов. Акцент сделан на эмиграции научно-технической интеллигенции – составной части общей эмиграции из России. Главным побудительным мотивом для выезда наших соотечественников за границу являлась неудовлетворенность социально-политической обстановкой в 1920-х годах. Об этом свидетельствуют судьбы многих деятелей науки и техники, покинувших Россию после прихода большевиков. Здесь также «вклинивались» и мотивы иного характера, связанные с неудовлетворенностью научно-профессиональными условиями работы ученых и инженеров.

Ключевые слова: политическая ситуация, советская власть, интеллигенция, эмиграция, ученые

Allakhverdyan A.G, Agamova N.S Postrevolutionary wave of scientific emigration: the causes, scopes, geography.

Abstract: The aim of the study is a comprehensive analysis of the causes and extent of emigration after the revolutionary events of 1917, an adaptation of the Russians in the various countries of the European and American continents. Emphasis is placed on the emigration of scientific and technical intelligentsia – an integral part of the total emigration from Russia. The main motive for the aim of the study is a comprehensive analysis of the causes and extent of emigration after the revolutionary events of 1917, an adaptation of the Russians in the various countries of leaving our compatriots abroad was dissatisfaction with the sociopolitical situation in the 1920s. This is evidenced by the fate of many science and technology workers who left Russia after the Bolsheviks. There are also "wedged" and other nature motifs associated with dissatisfaction with the scientific and professional working conditions of scientists and engineers.

Keywords: the political situation, the Soviet government, the intelligentsia, the emigration, the scientists.

В широком потоке послеоктябрьской эмиграции значительное место занимала научная и техническая интеллигенция. Отток научно-технических специалистов за рубежи России – это результат сложных, противоречивых отношений между большевистской властью и научно-техническим сообществом.

Социальная ситуация, в которой оказались в тот тяжелый период многие российские интеллигенты, описал петербургский ученый и врач И. И. Манухин: «Годы 19-20-ый были периодом все нарастающего, из недели в неделю, из месяца в месяц тягчайшего для нормального человека ощущения какой-то моральной смертоносной духоты, которую даже трудно определить точным словом, разве термином «нравственной асфиксии». Люди были поставлены в условия, когда со всех сторон их обступала смерть либо физическая, либо духовная… Все делается лживо, обманно, враждебно, озлоблено вокруг вас и безмерно, беспредельно, интегрально-безнаказанно. Декреты сыплются на обывателя без счета, а закона нет и самый принцип его отсутствует. Нет ничего удивительного, что русские люди устремились к границам – кто куда: в Финляндию, на Украину, в Польшу, Белоруссию. Хотелось жить как угодно: в бедности, в убожестве, странником, пришельцем лишь бы не быть принужденным жить не по совести» [9, с. 196].

Первая волна научной эмиграции из страны, имевшая место на рубеже 1920-х гг., стала объектом специальных исследований советских ученых гораздо позднее, лишь в 1990-х гг. По времени обе волны научной эмиграции разделены многими десятилетиями. Генетически же их объединяет одно – советское прошлое: первая волна эмиграции связана с периодом зарождения, а четвертая – с закатом советской власти. Семь десятилетий эта тема была одной из запретных в советском обществоведении. И не потому, что первая эмиграционная волна была по своим масштабам незначительной или не столь ценностно-значимой для судеб отечества, а из соображений сугубо идеологического характера. Если о феномене послеоктябрьской эмиграции россиян и говорилось, то, как правило, в специфических терминах: «предатель», «невозвращенец», «отщепенец» и т. п. Исследования феномена этой российской эмиграции учеными-соотечественниками, находившимися в изгнании, а также их зарубежными коллегами всячески игнорировались, замалчивались. Органы власти «не только отгородили страну и народ от всего остального мира, но и сделали все, чтобы вычеркнуть из истории страны судьбы миллионов соотечественников. Нерасторжимые узы родственных, дружеских, деловых связей были насильственно разорваны и, казалось бы, сделали невозможными не только встречи, но и переписку с теми, кто избрал для жизни другую страну или вынужденно оказался за рубежом. На долгие десятилетия слово “эмигрант” стало в СССР запретным. Эмигрантская литература, все достижения выходцев из России, которые могли приумножить славу отечества, отторгались прочь. В спецхранах пылились невостребованные архивные фонды и библиотеки – бесценное достояние России» [13, с. 18]. «Обо всем этом было принято умалчивать, либо представлять в искаженном виде, – отмечает академик Е.П. Челышев. – Лишь несколько лет назад начали рушиться искусственные барьеры, и на книжный рынок нашей страны устремился не поддающийся никакому управлению и контролю поток книг. Его движение направлялось лишь одним контролером – огромным интересом читателей ко всему тому, что они находили в книгах российских авторов-эмигрантов, в течение многих лет находившихся у нас за семью печатями» [16, с 5].

Отношение власти к науке и ученым. Решение поставленной большевиками задачи модернизации страны было невозможно без использования значительного научного потенциала, существовавшего в России до революции. Однако вульгарно узкоклассовый подход большевиков к явлениям общественной жизни, пренебрежительное отношение к людям, не занятым физическим (“производительным”) трудом, довольно быстро привели к разгулу охлократических настроений в обществе» [17, с.123]. В марте 1918 г. президент Академии наук А.П. Карпинский писал наркому просвещения А.В. Луначарскому: «Глубоко ложное понимание труда квалифицированного как

привилегированного, антидемократического… легло тяжелой гранью между массами и работниками мысли и науки» [4, с. 38–39]. Отношение новой власти к научной интеллигенции «было весьма прагматичным – использовать ее!». Но эта вынужденная зависимость большевиков от интеллектуального потенциала неподвластных им других людей оказывалась мучительной, окрашивалась классовой ненавистью к «пособникам буржуазии» и «лакеям капитала», как называл «гнилых интеллигентиков», «мнящих себя мозгом нации», В.И. Ленин [16, с. 48].

Власть на первых порах вела себя напористо, стремясь сломить моральный дух представителей научной интеллигенции, «старых специалистов», многие из которых настороженно встретили большевистскую революцию. Но среди них встречались и такие, которые пошли во власть, в ее руководящие структуры. Одним из них был историк М.Н. Покровский, ставший осенью 1920 г. начальником Главархива, имевший свое, особое отношение к «старым специалистам». Он считал, что «ни им пальца в рот класть не следует, ни самим перед ними с разинутым ртом стоять нельзя. А дверь ЧК перед ними всегда должна быть гостеприимно открыта» [10, с. 154].

Особенно большие персональные потери в период военного коммунизма понесла отечественная гуманитарная наука. Список умерших от недоедания, самоубийств, арестов, заключений в тюрьму, последующей высылки и эмиграции был более чем впечатляющим. В 1918–1923 гг. под арестом побывали академики С.Ф. Ольденбург, А.И. Соболевский, A. А. Белопольский, В.И. Вернадский, И.Ю. Крачковский, почетный академик Н.С. Таганцев, члены-корреспонденты А.А. Кизеветтер, Н.К. Кольцов, Ф.Ю. Левинсон-Лессинг, А.А. Дмитриевский; расстреляны почетный академик великий князь Николай Михайлович (историк) и член-корреспондент Т.Д. Флоринский (славист). В 1918–1920 гг. скончались от голода и болезней члены Академии В.В. Радлов, Я.И. Смирнов, А.С. Лаппо-Данилевский, Е.С. Федоров, Б.А. Тураев, А.А. Шахматов, И.С. Пальмов [4, с. 124–125].

Трагически складывались судьбы профессоров Московского, Петербургского и других университетов России. Нехватка продовольствия, топлива и другие лишения негативно сказывались на здоровье и морально-психологическом состоянии научной интеллигенции, мало приспособленной к существованию в экстремальных условиях революционного бытия. Пренебрежение к знанию и его носителям особенно демонстративно проявлялось в первые годы революции. Так, в 1918 г. профессора рассматривались как «полупаразитическая прослойка», а потому они получали карточки второй категории, которые едва позволяли не умереть с голоду.

Особенно тяжелым для Петроградского университета, как и для всех жителей города, стал 1919 г. Профессора университета из-за голода жаловались на провалы памяти, нервные срывы. И список умерших в этом году оказался особенно длинным. Ректор Петербургского университета

B. М. Шимкевич как-то обратился к преподавателям университета с такими, почти «из Зазеркалья», словами: «Господа! Прошу Вас не умирать так поспешно. Умирая, Вы получаете выгоду только для себя, а сколько проблем и трудностей оставляете другим. Вы же знаете, как сложно достать лошадей для погребальной процессии, сколько трудов надо затратить для получения гроба… Пожалуйста, обсудите этот вопрос с коллегами и попытайтесь жить долго, как только можете» [12, с. 132].

Основные причины научной эмиграции. Основная масса послереволюционной эмиграции нередко ассоциируется со словосочетанием «белая эмиграция». Проведенный анализ состава российской эмиграции показал, что далеко не все из них занимали четкую «белую» позицию противостояния «красным». «Не будет преувеличением сказать, – отметили А.И. Новиков и Н.С. Фрейнкман-Хрусталева, – что основная масса людей, оказавшихся после Октября 1917 г. за пределами Советской России, в ходе гражданской войны (1918–1922) и после ее окончания не принимали активного участия в политическом противостоянии власти, утвердившейся в России. Большинство из тех, кто бросил родные места под воздействием коллективных, массовых чувств неуверенности, страха, растерянности в годы крушения сложившегося образа жизни и неопределенности завтрашнего дня, относились к числу колеблющихся. Что касается неточных ассоциаций, то они выражаются в представлениях, будто основная масса “белых эмигрантов” (эмигрантов первой волны) – это военные люди: генералы, офицеры, юнкера, казаки. Известный историк П.Е. Ковалевский в вышедшей в Париже работе, обобщающей полувековую жизнедеятельность российской эмиграции, отмечал, что лишь «около четверти покинувших страну принадлежали к армиям, сражавшимся на юге России, в Крыму, вокруг Петрограда, на Севере и в Сибири» [Цит. по 15, с. 132]. Дифференцированную характеристику состава российской эмиграции первой волны дала 3. Гиппиус (1930): «Одна и та же Россия по составу своему, как на родине, так и за рубежом: родовая знать, государственные и другие служивые люди, люди торговли, мелкая и крупная буржуазия, духовенство, интеллигенция в разнообразных областях ее деятельности – политической, культурной, научной, технической и т. д., армия (от внешних до низших чинов), народ трудовой (от станка и земли) – представители всех классов, сословий, положений и состояний, даже всех трех (или четырех) поколений – в русской эмиграции налицо» [Там же].

Нельзя не упомянуть о депортации в 1922 г. по личному указанию Ленина многих выдающихся философов, социологов, экономистов, педагогов. Эта акция большевистских властей вошла в историю как «философский пароход». Как полагает известный историк М.Е. Главацкий, название «философский пароход», ставшее своеобразным символом репрессий 1922 года, появилось благодаря публицистам, занявшимся в 1980–1990 гг. изучением «белых пятен» в нашей истории [3, с. 5]. Такой же точки зрения придерживается и В.Д. Тополянский: «Спустя почти семь десятилетий журналисты нашли броское определение иррациональной депортации интеллектуального потенциала государства, назвав эту акцию «философским пароходом» [14, с. 34]. Тем самым авторы данного термина хотели подчеркнуть огромный вклад, который внесли депортированные мыслители в воспитание нового поколения русской эмиграции, в мировую и отечественную философскую мысль. В.В. Костиков обращает внимание на характерную деталь в судьбах «изгнанников идеи»: «в отличие от писателей, известность которых фактически не выходила за круг эмиграции, работы русских философов получили в Западной Европе широкое распространение. Их знали не только в русских кварталах Берлина и Парижа – они сделались величинами мирового масштаба, а русская философская мысль благодаря их трудам стала частью философской культуры человечества» [7, с. 175].

Заключая анализ причин первой, послеоктябрьской волны научной эмиграции (20-е годы), трудно не согласиться с В.П. Борисовым, что «общим побудительным мотивом для выезда наших соотечественников на многие годы, иногда до конца жизни, являлась неудовлетворенность социально-политической обстановкой в нашей стране. Об этом свидетельствуют судьбы многих деятелей науки и техники, покинувших Россию после прихода большевиков. Может быть с меньшим драматизмом, но социально-политические мотивы звучат и в рассказах о судьбах ученых, уехавших на Запад еще во времена царской России» [2, с.5]. Несомненно, здесь «вклинивались» и мотивы иного характера, связанные с неудовлетворенностью научно-профессиональными условиями работы. Но, при всей их значимости, все-таки именно факторы политического толка играли ведущую роль в формировании первой волны научной эмиграции.

Масштабы научной эмиграции е 1920-х годах. После Октябрьской революции и гражданской войны многие ученые, не желавшие принять новую власть, уехали за границу. «Практически перед каждым российским ученым уже в 1918 г. встал вопрос, – отмечает Э.И. Колчинский, – остаться в стране, охваченной пламенем жестокой, братоубийственной войны, обрекая себя и своих близких на муки и смерть, или эмигрировать» [6, с. 204]. Существующие в специальной литературе оценки численности уехавших из России ученых-эмигрантов далеко не однозначны. Согласно «Советской исторической энциклопедии», среди общего числа эмигрировавших «находилось около 500 бурж. ученых» [18, с. 498]. Эти цифровые данные, заниженные в несколько раз, красноречиво свидетельствовали о том, какой огромный ущерб понесла отечественная наука в результате эмиграции, если учесть, что в 1914 г. в России было всего чуть более 11 000 ученых и преподавателей вузов, включая всех практикующих врачей, профессоров консерваторий и духовных академий. Ближе к истине данные Русского научного института, выполненные нашими соотечественниками в Белграде [6, с. 205]. «По анкете Русского научного института в Белграде в 1931 г. за рубежом страны оказалось 472 русских ученых (из них – 5 академиков) и около 1140 преподавателей русских университетов и высших технических школ» [5, с.297], т. е. в общей сложности находилось 1612 исследователей и преподавателей. Но и эти данные – подчеркивает Э. Колчинский – нельзя считать полными, «так как анкетирование не было ни обязательным, ни повсеместным. В них не учтены многие ученые, которые к тому времени порвали с наукой, скончались, а также те, чья эмиграция продолжалась лишь несколько лет или числилась как заграничная командировка. На основе этих рассуждений Э.И. Колчинский приходит к следующему выводу: «В целом не менее четверти ученого и профессорско-преподавательского корпуса покинуло Россию и обосновалось за рубежом» [6, с. 205].

В работе «Императорская академия наук на рубеже XIX и XX столетий» А.М. Иванов называет одиннадцать академиков-эмигрантов, которые после окончания гражданской войны остались жить и работать за границей: К.И. Давыдов (1878–1960), эмбриолог, ученик акад. А.О. Ковалевского; П.Б. Струве (1870–1944), экономист и философ; М.И. Ростовцев (1870–1952), историк и археолог; Н.П. Кондаков (1844–1925), филолог, историк искусства и археолог; А.П. Павлов (1854–1929), геолог; Н.П. Андрусов (1861–1924), геолог и палео лог; П. Г. Виноградов (1854–1925), историк; П.И. Вальден (1863–1957), химик-технолог; В.Н. Ипатьев (1863–1957), химик, невозвращенец с 1930 г.; А.Е. Чичибабин (1871–1945), химик, невозвращенец с 1930 г.; И.А. Бунин (1870–1953), писатель, почетный академик по разряду изящной словесности [5, с. 297].

Оказавшись за пределами родины, российские ученые и инженеры рассеялись по многим странам и городам Европы. Наиболее заметными центрами российской эмиграции, с точки зрения научной деятельности, стали Берлин, Прага, Париж и Белград. Следует отметить, что страны-реципиенты, в которых располагались эти столицы, были одновременно и крупными центрами научной эмиграции. Обстоятельный обзор научных центров послеоктябрьской эмиграции дан в работах В.П. Борисова [2].

В начале 1920-х гг. большую активность проявляла российская научная диаспора в Берлине. Так, в 1921 г. эмигрантами здесь были образованы Русский научный институт и Русская академическая группа; высланная в 1922 г. из России группа философов во главе с Н.А. Бердяевым основала Вольную Духовно-философскую Академию. Однако уже в середине 20-х годов она прекратила свое существование, а русская диаспора, включая ее «научную составляющую», под влиянием социально-политических факторов стала сокращаться. Многие из тех, кто покинул Германию, обосновались в Чехословакии. Проводившаяся правительством Т. Массарика «Русская акция» оказала неоценимую моральную и материальную поддержку сотням российских ученых и преподавателей и тысячам представителей молодого поколения, получившим образование в ВУЗах Праги, Брно, Пшибрама, Братиславы.

В Праге были основаны Русский Юридический факультет (1922), Русский Народный университет (1923), Русский педагогический институт им. Я.А. Коменского (1923), Институт изучения России (1924), Экономический кабинет Прокоповича (1924), Русское высшее училище техников путей сообщения (1922). Существовали также Союз русских академических организаций, Общество русских инженеров и техников. Главной целью «Русской акции» была подготовка кадров, в том числе научных, для постбольшевистской России.

Еще одним научным центром российской эмиграции стал Париж. Главную роль в этом сыграли традиционные культурные и научные связи России и Франции, хотя здесь материальная поддержка приехавших ученых имела существенно меньшие размеры по сравнению с «Русской акцией» в Праге. В Париже был создан Русский народный университет (1921), образованы отделения для русских студентов и преподавателей при ряде факультетов Сорбонского университета, работали Русская политехническая школа заочного образования (с 1924 г.), преобразованная в дальнейшем в Русский высший технический институт, Русский коммерческий институт (1925). Целям профессионального объединения служили Общество русских химиков во Франции (насчитывавшее 150 чел.), Союз русских дипломированных инженеров (450 чел.), Общество русских врачей имени И. Мечникова (72 чел.) и др.

Традиционные связи с Россией способствовали появлению большой группы российских ученых и в столице Королевства сербов, хорватов и словенцев – Белграде. В том, что молодое югославское государство благожелательно приняло изгнанников из России, был и практический расчет. Народное хозяйство балканской страны остро нуждалось в научно-технических кадрах, специалистах в области образования. Характерно, что среди прибывших в Югославию русских инженеров (в 1921 г. их число превышало 800 чел.) практически не было безработных. Выпускники российских втузов внесли значительный вклад в строительство железных дорог Югославии (одних только выпускников Петербургского института путей сообщения в этой стране работало более 60), а также в развитие горнорудной промышленности Македонии, Сербии и Черногории, в строительство гидротехнических сооружений и т. д.

Большую роль в объединении российских ученых сыграл созданный в Белграде Русский научный институт. В институте велась обширная исследовательская и просветительская деятельность, важным результатом которой стали 17 томов научных трудов и 2 тома библиографии трудов русских ученых за рубежом. Одиннадцать ученых-эмигрантов из России были избраны действительными членами и членами-корреспондентами Сербской АН: математики А.Д. Билимович и Н.Н. Салтыков, специалист в области термодинамики К.П. Воронец, геолог В.Д. Ласкарев, химик Н.А. Пушин, специалист в области прикладной механики Я.М. Хлытчиев и другие [2, с. 8].

Многие выехавшие за рубеж ученые видели в работе «путь к спасению российской науки. 1920–1925 гг. были временем формирования научного академического сообщества за рубежом. Одни деятели науки и техники покинули страну с частями Белой армии, другие были высланы туда советским правительством, третьи не вернулись из заграничных командировок. При этом они осознавали, что в глазах большевиков, культивировавших у населения образ страны как «осажденной крепости», эмиграция воспринималась как измена, и возвращение становилось невозможным без риска для жизни» [6, с. 208].

Проведенный анализ послеоктябрьской «утечки умов» позволяет подвести некоторые предварительные итоги. Главными мотивами научной эмиграции первой волны были социально-политические факторы: неприятие учеными новой власти, ограничение свободы передвижения и контактов с зарубежными. Эмиграционный поток российских ученых и инженеров концентрировался, преимущественно, в нескольких странах Западной Европы. Важно подчеркнуть, что хотя первоначально в 1920-х гг. политика советской власти, как уже отмечалось, демонстрировала весьма жесткий, а порою и репрессивный характер по отношению к науке, тем не менее, впоследствии государство в достаточно короткий исторический период смогло восстановить утраченный престиж науки, направляя значительные финансовые и кадровые ресурсы в формирование новых научно-исследовательских и образовательных учреждений, привлекая к научной деятельности все новых работников, в особенности, молодую поросль.

Источники и литература

1. Борисов В.П. Российская научная эмиграция первой волны // Российские ученые и инженеры в миграции / Под ред. В.П. Борисова. М., С. 5–12.

2. Борисов В.П. Научные центры российской эмиграции в Европе (1920-40-е годы) // Институт истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова. Годичная научная конференция. М.: Янус-К, 1996. С. 8–15.

3. Главацкий М.Е. «Философский пароход»: год 1922-й: Историографические этюды. Екатеринбург, 2002. 224 с.

4. Документы истории Академии наук СССР, 1917 – 1925. Л., 1986. 382 с.

5. Иванов А.М. Императорская академия наук на рубеже XIX–XX столетий // Новый журнал. Нью-Йорк, 1974. Кн. 116. С. 283–297.

6. Колчинский Э.И. Наука и эмиграция: судьбы, цифры и свершения // Науковедение. 2003. № 3. С. 203 – 219.

7. Костиков В.В. Не будем проклинать изгнанье. Пути и судьбы русской эмиграции. М., 1990. 525 с.

8. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 1956. Т. 51.

9. Манухин И.И. Революция // Новый журнал. 1963. Кн. 73.

10. Покровский М.Н. Наши спецы в их собственном изображении // Красная новь. 1928. № 1.С. 146–154.

11. Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. СПБ.: СПУ, 1999.338 с.

12. Сорокин И.А. Дальняя дорога. Автобиография. М., 1992. 303 с.