Родники и камни (сборник)

Прежде, если выпадали всего полчаса какие-нибудь, я спешил к письменному столу…

Абзац – хорошо. Строка – тоже неплохо.

С течением лет я разучился работать урывками.

Мне необходимо теперь пространство времени.

И к нему особого рода спокойствие, без которого (опять вспоминаю Пушкина) ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского.

2

(Пушкинские эпиграммы на Каченовского и в самом деле отмечены раздражением и дерзостью «журнальных драк». Суетой дня.

Михаил Трофимович Каченовский в разные годы занимал в Московском университете кафедры всевозможных историй – русской, всеобщей, славянских литератур, а также кафедры археологии, теории изящных искусств, статистики, географии. Человек был образованный. Его лекции – по общему признанию, утомительно скучные – охотно, однако, слушали Герцен, Кавелин, Гончаров, Сергей Соловьев, историк.

В литературных вкусах образцовый старовер, Каченовский молодую литературу не жаловал. Пушкина принялся критиковать, едва имя поэта засветилось на горизонте отечественной словесности. Появление «Руслана и Людмилы» сравнил с втершимся в Благородное собрание мужиком с бородою, в армяке и лаптях, закричавшим зычным голосом: «Здорово, ребята!» Пушкин отвечал на критики Каченовского эпиграммами, подчас грубыми. Ни на кого так много эпиграмм не сочинил.

Но, когда, уже в 1830-е годы, дело дошло до избрания Пушкина в члены Российской Академии, Каченовский подал за него голос. И об «Истории Пугачевского бунта» отозвался определенно, уже после смерти Пушкина: «Один только писатель у нас мог писать историю простым, но живым и сильным, достойным ее языком. Это Александр Сергеевич Пушкин…»)

4

Но я не про Каченовского, я про – Дубулты.

Пишу курсивом, чтобы отличить некое знаковое понятие в моей жизни от географического названия.

Дубулты я то и дело вспоминал, пока не работалось.

Именно потому вспоминал, что там – работалось.

Хорошо. Как-то по-особенному хорошо.

Одно слово – Дубулты.

Дубулты, собственно, для того и были созданы, чтобы там – работать.

«Творить».

Всё же смешно: парк – культуры, дворец – науки, дом – творчества.

5

Серое пятиэтажное здание с большими окнами на берегу залива.

Когда, задумавшись, поднимаешь глаза от бумаги, видишь за окном неяркое балтийское небо, серую неторопливо качающуюся воду, светлую песчаную полосу берега.

Рижское взморье.

6

После раннего завтрака разбредались по комнатам.

В комнатах стояли письменные столы, манившие простором.

Всю жизнь любил просторные письменные столы.

Широкая, ничем не загроможденная столешница. Как футбольное поле.

Или – как чистый загрунтованный холст, манящий мастера бесчисленными возможностями.

Мечтал дома иметь такой. Не получалось. Для такого стола жил тесновато. В пространстве тесновато и – во времени.

Стол у меня дома был старинный, достался мне от отца.

Я – редкий москвич: прожил все шестьдесят шесть лет, до отъезда сюда, в Германию, в тех стенах, где родился.

Может быть, первое, что я увидел на этом свете, как раз отцовский письменный стол. Его ящики были набиты осколками памяти нескольких семейных поколений. Зеленое выцветшее сукно было пропылено минувшим. Редко сменяемые фотографии под стеклом, схваченные взглядом, тотчас раскручивали ленту воспоминаний.

(Ныне маленький непонятного назначения стол, приспособленный мне под письменный, тулится в уютной кладовой. По левую руку от меня – старый диван, на котором стелят заехавшим с ночлегом гостям; работая, я раскрываю на нем книги, раскладываю бумаги. По правую – стенной шкаф с бельем и одеждой, мне не принадлежащими, и высокая гладильная доска; хозяйничая в кладовой, я заменяю утюг на доске чайником с крепко заваренным чаем. Зато прямо передо мной – схваченное мелким переплетом старинной рамы окно; за ним – веселая листва уже на моих глазах вымахавшей ввысь березы, широкое небо, едва не всякий вечер поражающее новой и неожиданной красотой заката, высокие черепичные крыши города, о котором я сказал однажды, что он никогда не станет моим прошлым.)

7

За письменным столом в Дубултах вольно дышалось. Напоенный кислородом, свежий воздух залива приносил нужные слова.

8

Ровно в полдень звонил Юра Овсянников: приглашал на чашку жасминового чая.

Отведенные Юре покои размещались этажом ниже.

Настоящий китайский жасминовый чай был тогда редкостью.

Юра, выключив кипятильник, старательно колдовал над заваркой.

Казалось немного странным, что вместо привычного густого черного чая тонко дымится бледно золотистая настойка с нежным цветочным запахом.

За чаепитием говорили о работе.

Я всегда был скрытен, когда разговор касался того, что я пишу. Может быть, моя склонность к суеверию нашептывала мне, что не следует много распространяться о деле еще не завершенном. Впрочем, тут причиной, наверно, моя неуверенность в себе: я втайне опасался, что замечания собеседника вместо того, чтобы помочь, вовсе отобьют желание продолжать.

Юра, наоборот, любил спрашивать совета: спорил, соглашался, обсуждал возникавшие варианты. Иногда, наоборот, он предлагал послушать текст, не вызывавший у него сомнений, по собственному суждению, ему удавшийся: он читал его вслух, весело, радуясь, вкусно выласкивая интонацией точно найденное слово.

Беседа распаляла охоту скорее возвратиться к столу. Мы, молча, торопливо допивали уже остывшую душистую настойку и разбегались до обеда.

9

Я был в Дубултах осенью.

В свободные от занятий часы отправлялись на долгую прогулку по берегу.