Тайная стража России. Очерки истории отечественных органов госбезопасности. Книга 2

Так, под руководством Зубатова была разработана «Инструкция участковым приставам московской городской полиции по производству обысков, арестов и выемок по делам о государственных преступлениях»[198 - Там же. Ф. 102. Оп. ОО. 1898. Д. 2. Ч.1. Л.72–84об.].

Чего-то принципиально нового в инструкции не было. Она лишь разъяснила нижним чинам полиции уже имевшиеся предписания по осуществлению следственных действий.

19 сентября 1899 г. Зубатов представил эту инструкцию московскому обер-полицмейстеру Д. Ф. Трепову. В сопроводительном письме говорилось, что составление инструкции было вызвано «давним злом» – неосведомленностью полиции в осуществлении следственных действий. Письмо по этому поводу Зубатов направил А. Л. Ратаеву, где тот оставил пометку, что директору ДП представлена записка об образовании при ДП комиссии для выработки общей для полиции инструкции[199 - Там же. Л. 64.]. Впоследствии инструкция, разработанная Зубатовым, распространилась на всю империю.

Инструкция определяла порядок осуществления полицией обысков, арестов и выемок по делам политического характера, производимых на основании 21 ст. «Положения об охране». Эти меры служили средством сбора данных для возбуждения преследования в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд. или установления политической неблагонадежности заподозренного лица.

Охранное отделение являлось организатором и координатором следственных действий. Особое место уделялось соблюдению секретности. За разглашение секретных сведений полагалось отрешение от должности, исключение со службы или заключение в тюрьму сроком от четырех до восьми месяцев. Инструкция определяла порядок производства следственных действий в церквях, монастырях, учебных заведениях, а также во дворцах, где пребывает император или члены его семьи[200 - Там же. Ф. 102. Оп. ОО. 1898. Д. 2. Ч. 1. Л. 7Зоб.].

Наряд собирался в участковом управлении. Делалось это конспиративно и сообщалось должностным лицам в самый последний момент перед выходом на задание, соответственно подбирались понятые. Они должны были быть благонадежны, грамотны и способны дать, при необходимости, показания в суде[201 - Там же. Л. 74.].

Обычно, когда наступала глубокая ночь, к дому, где находилось «известное лицо», двигались крадущиеся фигуры. Это полицейский наряд в сопровождении дворника, голос которого был известен хозяевам, направлялся на обыски. Дворник под благовидным предлогом, соответствовавшим месту и времени, просил открыть дверь. Как правило, он сообщал о «телеграмме», и полиция быстро и без шума старалась проникнуть в квартиру.

Для того чтобы подозреваемый не сбежал или не выбросил вещественных доказательств, под окнами и у черного хода по возможности скрыто расставлялись полицейские.

Проникнув в квартиру, полиция объявляла обыскиваемому о предписании охранки, но самого не предъявляла как секретного.

После личного осмотра полицейские проводили осмотр комнат, занимаемых обыскиваемым. Здесь тщательно осматривались все вещи. Особому вниманию подвергались постель, одежда, белье, мягкая мебель, где революционеры обычно зашивали нелегальщину. Тайники искали в печах, дымоходах, отдушниках, вентиляции и окнах. Тщательно осматривались шторы, драпировки, шкафы, комоды, сундуки, ящики и т. д. в целях обнаружения двойных стенок. С особым вниманием осматривались библиотеки, так как обычно в корешках книг революционеры тоже делали тайники. Внимательно осматривали также стены и полы для выявления пустот, где могли быть спрятаны вещественные доказательства.

В завершение осматривалась вся квартира и подсобные помещения, а также лица, находившиеся у обыскиваемого.

При обыске и досмотре отбирались записи, переписка, фотографические и визитные карточки, адреса, рукописи, книги и т. д. Вещи, не вызывавшие подозрений, и имущество передавалось тем лицам, которых указывали сами обыскиваемые. Вещественные доказательства, по возможности, пронумеровывались, укладывались и опечатывались с обозначением принадлежности и номера в описи. По результатам обыска и осмотра составлялся протокол, к которому прилагалась опись вещественных доказательств.

При взятии обыскиваемого под стражу принимались меры к сохранению его имущества. Личные документы отбирались, на них составлялась подробная опись, которая прилагалась к протоколу. По окончании следственных действий арестованный отправлялся в место заключения в сопровождении полицейского. Материалы следственных действий направлялись в охранное отделение.

Если обыск производился в отсутствии подозреваемого лица, то за квартирой устанавливалось наблюдение. Полицейский должен был доставить интересующее охранку лицо в участковое управление. Инструкция требовала от полицейского выражать свои требования в спокойной и вежливой форме, но в случае отказа использовать принудительные меры.

Как правило, полиция избегала единичных арестов, за исключением, когда в ее руки попадали руководители организации. Массовые аресты позволяли привлечь к дознанию сочувствующих, которые не были связаны партийной дисциплиной и заповедями конспирации и были более откровенны со следователями. Их было легче уговорить и запугать. После проведения задержания и следственных действий полиция приступала к допросу. Допрашиваемых рассредоточивали в разных помещениях, и следователи по определенному плану задавали вопросы. Иногда следователь сам излагал события, которые арестованный должен был подтвердить, или задавал вопросы.

При разработке на дознании использовался целый арсенал различных приемов. Секретный сотрудник Б. М. Долин вспоминал, что в 1903 г. он был приглашен в жандармское управление. Там «при помощи довольно искустного допроса» жандармам удалось получить подтверждение имени приятеля-бундовца Долина, которого жандармы подозревали в распространении литературы. Жандарм объявил Долину, что этот бундовец уже арестован и сам дал показания о распространении им нелегальщины и хранении ее у Долина на квартире (товарища Долина арестовали позже, взяв его с поличным).

Уже через две недели Долина опять вызвали в жандармское управление и, шантажируя тем, что расскажут арестованному бундовцу о предательстве Долина, предложили ему сотрудничать, и тот согласился[202 - Щеголев П. Е. Охранники и авантюристы. Секретные сотрудники и провокаторы. М., 2004. С. 334–364.].

Несогласованность ответов давала почву для дальнейших расспросов. Для того чтобы «расколоть» арестованного, использовался перекрестный допрос, во время которого дознаватели задавали разные вопросы.

Польский революционер Ф. Я. Кон приводил такой пример следственной разработки. Дознаватель задавал вопрос: «Не вели вы агитации среди рабочих, делая упор на чинимые полицией безобразия?». «Нет» – следовал ответ. «Одно вы уже признали: агитацию вели, но упора на безобразия полиции не делали»[203 - Кон Ф. Я. В лапах охранки и суда. М., 1932. С. 21.].

Зачастую допросы проходили одновременно с агентурной разработкой. К арестованному делалась «подсадка». Данные агентуры использовались следователями для направления допросов. Одним из самых обычных приемов жандармов было запугивание арестованных революционеров, а затем торжественное обещание полнейшей свободы. Когда жертва была достаточно «использована», т. е. дала «откровенные показания», и представляла оперативный интерес для полиции, ей предлагали перейти на службу в охранку в качестве сексота[204 - Там же.].

Но были случаи и другого рода. В 1938 г. органами НКВД была арестована, как примыкавшая к бухаринско-троцкистскому блоку, Дора Соломоновна Соловейчик. Член РСДРП с 1903 г., активный участник революции и Гражданской войны, которую закончила комиссаром полка, затем работавшая следователем ВУЧК, она даже не подозревалась в связях с охранкой.

До революции Дора была в ближайшем окружении семьи Ульяновых, и в первые годы советской власти ЧК тщательным образом исследовала все окружение семьи, зная по материалам охранки, что около Ленина находился источник информации, но кто именно – ЧК так и не узнала.

Поскольку Соловейчик была в числе приближенных к семье Ульяновых, следователь НКВД между прочим спросил, что известно Доре об агенте охранки в окружении Ленина. Ответ был ошеломляющим: «Это я. Но сразу же должна заявить, что семья Ленина из-за меня тогда не пострадала и не могла пострадать»[205 - Санников Г. З. Большая охота. М., 2008. С. 187.].

И ходе следствия было установлено, что Дора считалась настолько ценным агентом охранки и ее так тщательно оберегали, что в агентурной картотеке на нее не было учетной карточки. Когда Дору следователь спросил, почему она призналась, она ответила, что «зная о своем конце – это расстрел», так что «лучше сразу все поставить на свои места, а смерти я не боюсь»[206 - Там же. С. 178.]. В том же 1938 г. Соловейчик расстреляли. Но для нас представляет интерес не троцкистско-бухаринские взгляды Соловейчик, а приемы ее вербовки. Совсем юной девушкой Дору арестовали, и в ходе дознания жандармский офицер вел вербовку агентуры для разработки семьи Ульяновых и самого Ленина. Особо охранку интересовали каналы поступления из-за границы марксистской литературы и, особенно, газеты «Искра».

Вербовал Дору «внешне симпатичный и обаятельный жандармский подполковник с юридическим университетским образованием», в высшей степени образованный и интеллигентный.

Перед отправкой этих материалов в архив КГБ в Москву они попали в руки молодого следователя киевского Комитета госбезопасности, Г. З. Санникова, который много лет спустя воспроизвел события тех лет в своих мемуарах. Учитывая значимость его оценок, приводим их полностью.

«Жандарм оказал на молодую революционерку ошеломляющее впечатление своей молодостью, эрудицией, интеллектом, искренней вежливостью, даже галантностью, уважением к ее мыслям и политическим убеждениям. Он рассказал ей, что, еще будучи студентом Киевского университета, серьезно увлекся марксизмом и тщательно изучал его по всем имевшимся в то время источникам.

Тогда это была новая, увлекающая образованную молодежь теория революционной борьбы. Он, казалось, знал все, что было известно о марксизме самой Доре, и даже больше и лучше ее. Жандарм владел немецким и английским в достаточной степени, чтобы читать в оригинале „Капитал“ Маркса и другие работы новых теоретиков. Он знал и прочитал Плеханова. Он в подробностях знал все теоретические выкладки Кропоткина и Бакунина, был хорошо знаком с теориями западных философов и экономистов. Был обаятельным и располагающим к себе собеседником и воспринимал собеседника с противоположными политическими взглядами на равных. Он произвел на молодую Дору впечатление блестяще и всесторонне образованного марксиста, отвечающего всем ее внутренним человеческим, женским и даже идеологическим постулатам и полностью разделяющим ее неолитические взгляды. Он говорил ей (он вел с ней беседы, не допросы, и не в тюрьме, а на явочной квартире, но под охраной, и не с тюремной похлебкой, а с обедами и ужинами из знаменитого своей кухней лучшего в Киеве ресторана „Континенталь“), что считает марксизм самым современным учением. Однако при всем этом он оговаривал, что указанные в „Капитале“ и „Манифесте“ революционные теории сегодня в России слишком преждевременны, „что час России еще не пробил“, что всем своим патриархально-крестьянским укладом живущая общинным строем огромная страна, в которой должен в силу этого и еще не одно столетие почитаться царь-батюшка, своим историческим развитием еще не подготовлена к тому, к чему так настойчиво призывают нынешние социалисты-революционеры, коммунисты. Задача российский интеллигенции заключается в том, чтобы не допустить в России кровавую смуту, защитить еще так нужное на долгие годы самодержавие. „Поверьте мне, у нас еще будет, может быть, и республика, как во Франции, и свой Российский парламент, – говорил ей опытный жандарм, – но обязательно с царем, как в Англии с королем, ибо другого русскому народу не дано, поверьте мне, – убеждал Дору жандарм. – Мы должны вместе с вами, молодыми революционерами, сегодня защищать наш строй, не доводить народ до бунта, держать под контролем работу революционеров и, если хотите, даже как бы и помогать им тем самым, чтобы мы, защитники нашего строя, нашего царя, его верных слуг, губернаторов, судий, чиновников, смогли бы в нужное время отвести удар, который созовете сегодня вы, молодые революционеры, не понимающие, что ваш удар вызовет ненужные ответные меры, кровь“, – внушал „защитник царя и Отечества“.

Дора вела с ним длительные политические дискуссии, все больше и больше раскрываясь перед ним, и совершенно незаметно для нее проговорилась о некоторых своих товарищах и известном ей канале связей с заграницей, через который получала корреспонденцию и литературу в Киеве семья Ульяновых. „Конечно, – твердил Доре жандарм, – если вы откажитесь нам помогать, имеющихся у нас материалов более чем достаточно для отправки вас в ссылку в очень далекие края и вечного наблюдения за вами как неблагонадежным элементом. Вся ваша последующая жизнь будет проходить под нашим контролем. В случае согласия сотрудничать с нами вы нашему делу принесете пользу, и государству Российскому окажете помощь. Подумайте, у вас еще есть время и выбор, мы вас не торопим. Конспирация гарантирована. Ну, а если вы откажетесь, – заключил вежливый подполковник, – мы будем вынуждены предать вас суду, который в лучшем случае определит вам ссылку в Сибирь. И тогда я вам уже не смогу помочь“»[207 - Овченко Ю. Ф. Безопасность империи. (Политический розыск – средство обеспечения безопасности Российского самодержавия. 1880–1917 гг.). М., 2012. С. 203.].

И Дора сдалась. Она уже встречалась с революционерами-каторжанами, ссыльными. Слушала их рассказы. И ей очень не хотелось, такой молодой, нежной, еще не любившей, еще не жившей по-настоящему и так любящей своих родителей, очутиться в ссылке. «Хорошо, – ответила она подполковнику, – я согласна, но при одном условии. Кроме полной и гарантированной конспирации я хочу, чтобы не пострадали семья Ульяновых и сам Владимир Ульянов. Я действительно нахожусь на линии связи поступающей из-за границы нашей литературы. И буду показывать ее вам для ознакомления, изучения, снятия копии с переписки. Коли вы конфискуете хоть одну почту, я прекращу с вами работать и буду готова идти на каторгу. И последнее – я хочу, чтобы со мной работали только вы. Лично».

И действительно, подполковник выполнил все ее требования – семья Ульяновых, с которой встречалась Дора в то время, не пострадала. Охранка знала содержание почты, проходившей через Дору, и ни разу не конфисковала ее. Этот наверняка незаурядный и талантливый жандарм работал с Дорой до 1917 г.

Отвечая на вопросы следователя, Соловейчик подчеркнула: «Нашему вождю я никакого вреда не причинила, а вот многих наших товарищей-большевиков из-под удара вывела, помогла им избежать ареста или других неприятностей. В этом помог мне мой руководитель в охранке. Фамилия его мне не известна…»[208 - Там же.]

Знакомившийся с ее делом Г. З. Санников отмечал, что показания Доры запомнились ему на всю жизнь. Она писала: «Если бы я родилась мужчиной, то стала бы обязательно летчиком-истребителем. Я всегда любила острые ощущения, я не могла жить без них. Да, я авантюристка, но это как наркотик, как кокаин, который я нюхала во время Гражданской войны, сильнее наркотика… – чувствовать остроту жизни… Я знаю, меня расстреляют как троцкистку… Я не отрицаю свою принадлежность к великим идеям великого революционера нашей эпохи Троцкого… Когда меня вербовала охранка, я просто была слишком молодой и очень хотела жить. Должна заявить, что вербовавший меня жандарм выполнил все мои условия – он ни разу не задержал никого из семьи Ульяновых, ни разу не конфисковал зарубежную революционную почту, ни разу не арестовали одного связника, знавшего меня. Он очень ценил меня и по моей просьбе неоднократно буквально отводил от ареста моих хороших друзей-подпольщиков. Когда мы с ним расстались в 1918 г., он сказал: „Дорочка! Нас не должна мучить совесть, мы оба выполнили свой долг, мы оба служили великой России. Будьте спокойны, ваши друзья-большевики в архивах следов о нашей работе не найдут. Я об этом позаботился“. Больше с ним не встречалась, наверное, погиб в Гражданскую».

Подводя итоги прожитой жизни, ветеран СВР Санников писал: «Всю жизнь помнил я это дело и его главных действующих лиц – Дору Соломоновну Соловейчик и ее руководителя, не отдавшего на связь другому работнику охранки своего ценного агента. „А какая конспирация! Профессионал! Честь и хвала ему! Умел, мерзавец, работать“, – довольно часто говорил я себе, вспоминая этих давно ушедших из жизни людей. Спустя много лет я узнал, и это поразило меня, что жандармский корпус формировался царским правительством не из негодяев, подонков и других омерзительных личностей, занимавших в „моральной табели о рангах“ самую низкую ступень общества, а наоборот. Это была элита царского общества. В корпус жандармерии принимали, как правило, дворян с высокими моральными качествами, соответствующими духу того времени, и, конечно, очень образованных политических сыскарей. Разумеется, работали в охранке и „выходцы из народа“, но это были личности, умом своим, профессионализмом и трудом достигнувшие в этом очень сложном политическом ведомстве высоких служебных вершин. Таким, в частности, был руководитель закордонной агентуры охранки некто Гартинг[209 - Гартинг был убит революционными солдатами в Царском селе в 1917 г.], еврей по национальности, из бывших агентов, сумевший до 1917 г. внедрять свою агентуру в большое количество действующих за границей российских революционных групп разного политического толка. Обработанные Гартингом зарубежные материалы внимательно читались Николаем II, от которого тщательно скрывалась национальная принадлежность самого Гартинга. Можно представить, какое возмущение могло бы быть у российского царя, узнай он, что зарубежной агентурой такого архиважного политического ведомства великой России, как Охранное отделение, то бишь зарубежным политическим сыском, руководит еврей»[210 - Санников Г. З. Указ. соч. С. 183–186.].

От себя добавим, что в жандармы поляки и евреи не принимались, но в полиции они могли служить.

Революционеры стремились выработать меры противодействия полиции. В конце XIX в. революционеры отказывались от дачи показаний, поэтому жандармам легко было отличить профессионального революционера от сочувствующего. Такой прием революционной конспирации осложнял положение революционера, и постепенно выработалась практика, когда революционер не отрицал явных и доказуемых вещей.

В следственной практике, так же как и розыскной, применялись приемы психологической разработки. Они обобщали уже имевшийся опыт о поведении революционеров, подыгрывая или запугивая их. Многие революционеры, готовые на смерть перед народом, ломались, когда узнавали, что о них никто не узнает. Спиридович отмечал, что более открытыми были эсеры, тогда как социал-демократы, бундовцы, националисты были более конспиративны.

На ухищрения жандармов революционеры отвечали повышением конспирации. Для того чтобы жандармы не могли использовать противоречивость показаний, рекомендовалось не называть каких бы то ни было фамилий без крайней необходимости. Называть следовало тех знакомых, которые были общеизвестны и легальны. Нелегальные связи следовало отрицать.

Рекомендовалось в качестве свидетелей привлекать как можно меньшее число лиц, даже посторонних. Революционеру надо было помнить, что среди свидетелей всегда может найтись человек, который чистосердечно расскажет все, что ему известно.

При обнаружении в ходе обыска нелегальных книг, брошюр, прокламаций оправдываться следовало незнанием того, как они попали, кто их настоящий хозяин и т. п. Арестованный должен был стремиться к тому, чтобы всеми силами скрыть свое участие в революционном деле и «самым легальным образом» объяснить свои и чужие поступки и свалить всю ответственность на какие-то третьи лица. Это не означало, что жандармы должны были поверить, но они лишались главного доказательства – признания виновности.

Даже при задержании с поличным не следовало признавать вину и ссылаться на случайность и совпадение. Не рекомендовалась бравада и излишняя смелость, которые жандармы могли использовать в своих целях. Революционерам советовалось хорошо обдумывать свои ответы, не доверять жандармам, даже если они предъявляют показания других арестантов. Если окажется, что кто-либо из заключенных выдаст других, то предлагалось в его показаниях найти неточности и ложь, что уменьшает достоверность показаний.

Отвечать на вопросы рекомендовалось однозначно и сдержанно. При подписании протокола нужно остерегаться всяких двусмысленностей и неточностей, а свою подпись ставить рядом с последними словами протокола, в противном случае жандармы могли сделать запись после подписания протокола. В правилах поведения разоблачался такой прием полиции, как «подсадка». Рекомендовалось осторожно относиться к новому человеку, т. к. это мог быть шпион или переодетый жандарм. Следовало проявлять выдержку при очной ставке, предъявлении фотографий и т. п.

Впоследствии революционеры при аресте стремились как можно дольше скрывать себя, для того чтобы товарищи обезвредили его квартиру.

Считалось, что если в течение 15–20 минут революционер не выходил на явку, то это означало, что он арестован, и бумаги сжигались.

Для предупреждения об аресте товарищей использовалась сигнализация.

На случаи внезапного вторжения в квартиру к стеклу окна приклеивалась листовка или прислонялось какое-нибудь нелегальное издание. Ворвавшись в квартиру, жандармы хватали его в качестве вещественного доказательства и таким образом снимали сигнал безопасности[211 - Кон Ф.Я. Указ. Соч. С. 28–29.].

Если на допросе не была установлена вина арестованного, его отпускали на свободу или на поруки. Для этого нужно было разрешение прокурора и жандармерии. Вносился залог, величина которого зависела от степени виновности, состоятельности подсудимого и его семьи, а материалы выносились на рассмотрение администрации.

Генерал-губернаторам и губернаторам при разрешении дел административным путем разрешалось действовать на основании «общего смысла соответствующих узаконений» до издания МВД и Министерством юстиции Особых правил.

К числу правил «Положения усиленной охраны» относится право администрации «запрещать отдельным личностям» пребывать в местностях, объявленных на положении этого вида охраны. Администрация, осуществляющая высылку, избирала сообразно возрасту, семейному и общественному положению и т. п. один из двух способов выселения: добровольный или принудительный. При этом определялось, должно ли высылаемое лицо быть выселено вообще из пределов местности, объявленной в положении усиленной охраны, или его присутствие недопустимо в каком-то городе, поселении, уезде или губернии. В случае избрания добровольного способа выселения высылаемому предоставлялось право избрать самостоятельно место жительства. У высылаемого отбирались документы, удостоверяющие его личность, а вместо них выдавались проездное или проходное свидетельство для следования по оговоренному маршруту в определенный срок. Для выбытия устанавливался срок от одних до семи суток. У высылаемого бралась подписка с обязательством выехать в определенный срок, что в случае его неисполнения делалось принудительно. Это относилось к лицам, не принадлежащим к крестьянам и мещанам. Последние отправлялись в распоряжение своих общин. В каждом из этих случаев уведомлялось полицейское начальство той местности, куда отправлялся высылаемый.

Высылаемые отравлялись этапным порядком или в сопровождении полицейской стражи за казенный счет или за счет высылаемого.