Метод. Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. Выпуск 4: Поверх методологических границ

3

Как мы попытались показать, основной проблемой, которая не получает удовлетворительного решения в рамках теории Фреге – это то, что у знака (имени или предложения) при наличии смысла может и не быть денотата. Необъясненной остается и возможность наличия у имени собственного нескольких смыслов. Между тем все эти проблемы получают решение, если дополнить концепцию Готлоба Фреге модальным компонентом – ввести в качестве области интерпретации (денотации) не только актуальный мир, но и возможные и невозможные миры. В принципе это уже сделано в модальной семантике (семантике возможных миров), особенно в той ее версии, которая непосредственно ориентирована на описание естественных языков (Д. Льюиз, М. Крессвелл). Требуется лишь перенести выработанные подходы в семиотику, уточнив понятие знака. Поэтому, не вдаваясь в детальное обсуждение известного, продемонстрируем то, что при внесении модального компонента и множества возможных миров как области интерпретации языковых выражений ситуация меняется: при наличии смысла знак будет иметь также и денотат. Другое дело, что денотаты этих выражений могут быть локализованными в возможных или невозможных мирах и не иметь денотата в мире, принимаемом за актуальный. Так, все приводимые Г. Фреге выражения можно разбить на три группы:

?. Денотат имени не существует в актуальном физическом мире, но мог бы существовать. Возможность сушествования принято определять как существование в некоторых возможных мирах. Так, Одиссея не существует в мирах истории Греции, но он существует в мирах греческого эпоса. Единорогов не существует в зоологии, но они существуют в мифологии. Они могли бы существовать при ином течении событий.

?. Денотат выражения не существует в актуальном мире и не может существовать ни в одном из возможных миров. Например: «наибольшее натуральное число», «круглый квадрат». Это те случаи, когда правила сочетания смыслов приводят к ситуации, когда компоненты выражения могут иметь и смысл, и денотат, но их композиция характеризуется только смыслом. Так язык создает «псевдоимена», и их денотатом оказывается пустое множество (ноль). В таком случае все «псевдоимена», отличаясь по смыслу, будут иметь один и тот же денотат. Но это решение, которое содержится у Фреге, может быть дополнено – если в качестве области интерпретации рассматривать и невозможные миры. В таком случае денотаты этих выражений будут локализованы в различных невозможных мирах, и возможна ситуация, когда в одном из таких миров существуют круглые квадраты, но не существует наибольшего натурального числа [см.: Хинтикка, 1980; Vendler, 1975; Creswell, 1983 и др.]. Такой подход выявляет зависимость понятия возможных миров от используемых для их конструирования языковых средств.

?. Пусть не покажется странным, но с этой точки зрения наименее ясным оказывается то, как рассматривать такое, по Фреге, «псевдоимя», как обиходное выражение «воля народа». Мы считаем, что подобные случаи, как и в случае художественного знака, должны быть рассмотрены как непрямое употребление знака. В данном случае необходимо специальное рассмотрение характера референции имен в политическом дискурсе, напоминающее Оруэлловское двоемыслие: одновременная референция к мирам, в некоторых из которых данный референт существует, и к мирам, в которых он не существует [Золян, 2010].

?. Оказываются преодоленными колебания Г. Фреге относительно того, признавать ли за предложением «Одиссея высадили на берег Итаки в состоянии глубокого сна» наличие истинностного значения или нет. Ведь очевидно, что если отрицать за этим предложением истинностное значение, то его оценка будет такой же, как и его отрицание: «Неверно, что Одиссея высадили на берег Итаки в состоянии глубокого сна». Между тем первое предложение следует признать истинным применительно к области его референции (Гомеровскому эпосу) и языковому универсуму, включающему имя Одиссей как каузальную историю его различных употреблений [ср.: Donnelan, 1972]. Кроме того, если признать у имени Одиссей наличие денотата (см. выше), то тем самым мы признаем наличие денотата и у включающего его предложения (именно отсутствие денотата у имени Одиссей служило для Фреге основой для отрицания у этого предложения истинностного значения).

?. Наконец, относящаяся уже к другому аспекту смысла – это смущавшая Фреге возможность наличия у имени собственного двух смыслов[58 - «Можно, в частности, считать, что слово Аристотель имеет смысл “ученик Платона и учитель Александра Великого”. Тот, кто придерживается такого мнения, извлечет из предложения “Аристотель родился в Стагире” не тот же самый смысл, который извлечет из него человек, считающий, что слово Аристотель имеет смысл “учитель Александра Великого, родившийся в Стагире”. Но до тех пор, пока значение имени остается одним и тем же, подобные колебания смысла допустимы, хотя в языках точных наук их следует избегать. В идеальном языке неопределенность также нежелательна» [Фреге, 1977, с. 183].]. Не вдаваясь в описание хорошо известных различий между именем и определенной дескрипцией (Б. Расселл) и жесткими и нежесткими десигнаторами (С. Крипке) укажем следующее: в данном случае очевидно, что, хотя у выражений «Аристотель», «ученик Платона» и «учитель Александра Великого» один и тот же денотат в актуальном мире, но они не равноэкстенсиональны: в различных возможных мирах это могут быть различные индивиды. Так, при ином течении событий Аристотель мог и не быть учеником Платона, а у Александра мог быть и другой учитель. Еще более сложную – модально-темпоральную структуру – имеет выражение «учитель Александра Великого, родившийся в Стагире» – в отличие от выражения «Аристотель родился в Стагире» – в тот момент, когда родился Аристотель, он еще не был учителем Александра Великого. Первое выражение предполагает описание из мира, будущего по отношению к миру, в котором родился Аристотель, и соответственно, одновременную денотацию имени Аристотель к этим двум мирам [ср.: Данто, 2002]. И если предложение «Аристотель родился в Стагире» истинно начиная с момента рождения Аристотеля, то в тот момент в актуальном мире имя «учитель Александра Великого» еще не имело денотата, а предложение «учитель Александра Великого родился в Стагире» стало истинным спустя десятилетия. Так что и с этой точки зрения не во все моменты времени и не во всех мирах у выражений «Аристотель» и «родившийся в Стагире учитель Александра Великого» один и тот же денотат.

Как видим, все те случаи, которые Фреге склонен был объяснять «несовершенством языка», из-за чего нарушалась соотнесенность между смыслом и денотатом, получают свое решение, если предположить, что денотация знака осуществляется не только в актуальном, но и в возможных и невозможных мирах. Но такое расширение требуется не для того, чтобы получили объяснения случаи, которые вызвали трудности или же рассматривались как исключения. На наш взгляд, напротив, как раз они, выявляя то, что не столь очевидно в случае «обычных» знаков, подсказывают, что в определение знака необходимо включить и модально-темпоральное измерение.

Рассмотрим такой знак, как архитектурный чертеж здания. Безусловно, это знак, выступающий как имя собственное в полном соответствии со всеми мыслимыми подходами к имени собственному. Что может являться его денотатом? Ответ будет зависеть от той области интерпретации, в которой мы будем искать этот денотат. Так, на стадии проектирования это будет дом-в-будущем – денотат еще физически не существует в момент проектирования, но он существует в достижимом из актуального мира возможном мире, который станет актуальным через некоторый момент времени. После постройки дома этот чертеж станет субститутом дома, например при оформлении собственности. Если этот дом будет разрушен, этот же чертеж станет историческим фактом – домом-в-прошлом, его денотатом будет дом, который существует в том возможном мире, который достижим из актуального мира, поскольку был актуальным некоторое время назад [ср.: Прайор, 1981]. Это временно?е отношение может быть осложнено модальным – например, если данный чертеж представлен на конкурсе – то денотатом станет дом, который может стать домом в будущем. Если же на конкурсе этот проект не станет победителем, то денотатом чертежа станет дом, который мог бы, но никогда не станет домом, т.е. этому дому суждено будет существовать исключительно в возможных мирах. Можно представить и ситуацию, когда дом разрушен, но архитектор-археолог реконструирует его по сохранившимся деталям. О подобной реконструкции никогда нельзя будет утверждать, что она есть точное соответствие, поэтому денотат данного чертежа будет существовать в возможных мирах прошлого, – возможно, но не обязательно, что один из этих миров был некогда и актуальным миром. Наконец, можно представить (как на гравюрах Эшера), что дом спроектирован неправильно и построенный по этому чертежу дом рухнет или же просто не может быть построен. Тогда денотатом знака станет дом, который не существует ни в одном из возможных миров, но существует в некоторых из невозможных.

Ситуация станет еще интереснее, если вспомним, что чертеж – это знак-икона, т.е. должно быть определенное соответствие между означаемым и означающим. В данном случае это соответствие носит взаимоодно-значный характер. Стало быть, будут ситуации, когда знак будет подобием того, что не только не существует, но и не может существовать. Как видим, в отличие от общепринятой точки зрения, возможны ситуации, когда не означающее должно походить на означаемое, а как раз наоборот – означающее задает то, каким должно быть означаемое, чтобы соответствовать означающему. Далеко не всегда верно то, что знаки-иконы обращены к прошлому опыту[59 - «Бытие иконического знака принадлежит прошлому опыту. Он существует только как образ в памяти» – эту мысль Ч. Пирса из его книги «Экзистенциальные графы» воспроизводит Роман Якобсон, обобщая свою знаменитую статью «В поисках сущности языка» [Якобсон, 1983, с. 116].].

Что же в таком случае является смыслом знака – чертежа дома? Изменяется ли смысл во всех этих случаях, как то предполагал Фреге применительно к имени «Аристотель», или же остается одним и тем же? Наконец, что считать денотатом данного знака – один и тот же дом, локализованный в разных мирах, или же множество различных несводимых друг к другу домов. Мы считаем, что смысл данного знака-чертежа есть функция, которая соотносит данный знак с соответствующим ему денотатом в том или ином мире. Денотатом этого знака будут возможные значения функции[60 - В данной статье мы специально использовали термин денотат, а не значение, чтобы не было смешения значения-meaning – и значения-value.]: чертеж однозначно задает параметры здания. Разумеется, все соответствующие этому чертежу дома будут, хотя и локализованными в разных мирах, но одним и те же домом. Мыслимые или реальные отличия между этими локализациями уже не будут касаться семантики данного знака (например, в разные моменты времени один и тот же дом может быть окрашенным в разные цвета, быть новым или покосившимся от старости, на фоне разного ландшафта и т.п.). Разумеется, в даном случае имеется ввиду денотат чертежа, а не реальный дом – в физическом отношении непостроенный или разрушенный дом отличаются от реальных домов, но рассматриваемые как денотаты чертежа они неотличимы друг от друга. (Вспомним Витгенштейна – денотат имени «Иван Иванович» остается тем же, даже если Иван Иванович болеет или даже, не дай Бог, умер.)

Это решение основано на расширении на все знаки того подхода, который принят при описании дейктических единиц: смысл дейктического выражения понимается как функция, которая применительно к любому контексту однозначно определит денотат данного выражения применительно к данному контексту[61 - Насколько можно судить по отдельным разрозненным замечаниям, сам Фреге, вероятнее всего, возражал бы против подобного подхода [Perry, 1997]: семантика дейктических единиц (например, «я») была для него скорее связана с субъективными и даже невыразимыми мысленными представлениями [Фреге, 2008, с. 36–39].]. Например, местоимение «я» может указывать на различных индивидов, но его смысл при этом остается тем же – указание на того, кто применительно к данному контексту является говорящим.

Мы предлагаем перенести этот подход и на все остальные знаки – рассматривать смысл как функцию, которая соотносит знак с его денотатами во всех возможных мирах, причем денотация к актуальному миру – это лишь один из возможных случаев. Это решение может иметь две версии. Для имени собственного это будет один и тот же индивид, как в рассмотренном случае с чертежом. В случае имени нарицательного (общего имени), как и в случае семантики «я», это могут быть и различные индивиды. Так, например, денотатом слова «стол» могут быть не только реально существующие столы, но и те, которые сгорели при пожаре, нарисованы на картине, были увидены мной во сне, столы, которые я собираюсь купить на будущий год или те, которые мне нравятся или не нравятся, – хотя все эти объекты обозначаются словом «стол», но вовсе необязательно, что они являются одним и тем же денотатом.

Аналогично мы будем рассматривать и имена собственные. В естественном языке, в отличие от знаков, подобных чертежу, денотаты могут изменяться физически. Например Лев Толстой в 1848 г. и Лев Толстой в 1908 г. – если судить по фотопортретам (см. ниже) – это совершенно разные люди. Если в качестве знака рассматривать фотографии, то денотатом одной фотографии будет Лев Толстой в 1848 г., а другой – Лев Толстой в 1908 г.[62 - Вероятно, так яснее становится идея основателя «общей семантики» Альфреда Коржибски снабдить каждое имя собственное временны?м индексом: чтобы за преступление молодого Смита не страдал сидящий в тюрьме пожилой Смит, или же самоубийство Смита рассматривалось бы как убийство Смита-первого впавшим в безумие Смитом-вторым [Korzybski, 1958, p. xiii]. В основе этой идеи стремление уподобить знаки естественного языка иконам-моделям (например, фотографиям), в которых наблюдается однозначное соответствие между означаемым и означающим.]

Но применительно к имени Лев Толстой денотатом будет один и тот же индивид, пусть и локализованный в различающихся по времени мирах: Лев Толстой в разные периоды его жизни. Имя Аристотель во всех мирах выделит Аристотеля, хотя это могут быть и различные индивиды (безотносительно к тому, какую семантическую версию мы принимаем – С. Крипке, Д. Льюиза или Я. Хинтикки) с различающимися биографиями – так, Аристотель будет Аристотелем и в тех возможных мирах, где ему не суждено будет встретиться с Платоном или же где не существует Александра Македонского. При этом следует учитывать гибкость языкового знака – при определенных условиях имя нарицательное может функционировать как имя собственное и наоборот.

Однако здесь требуются дополнительные уточнения. Понимая смысл как функцию, мы должны уточнить, что является областью ее значения. Здесь можно принять две точки зрения. Первая, абсолютная, она сегодня представлена в модальной семантике: область значения функции, или стратифицированная область интерпретации имени, – это и есть некоторое неуточняемое множество возможных миров (начиная с пустого мира и кончая их универсальным множеством). В соответствии с этой точкой зрения смысл знака описывает значения функции во всех возможных и невозможных мирах и тем самым выделяет денотат данного знака в любом из этих миров (подобно Богу у Лейбница, который мог видеть все множество возможных миров и выбрать из них наилучший: например, найти денотат имени Аристотель в мире, в котором не было Платона). Тем самым знание семантики имени – это умение выделить данный индивид в любом из представленных для обозрения миров.

Однако за исключением некоторых экстравагантных случаев (фантастика, театр абсурда, альтернативная история и т.п.), в рассмотрение может быть принято ограниченное множество возможных миров[63 - Я. Хинтикка предложил разграничивать «возможные» миры и эпистемические альтернативы – поскольку «не все возможные миры равно возможны», то субъект, как правило, рассматривает в качестве возможных только те миры, которые совместимы с его представлениями о мире [Хинтикка, 1980, с. 228–229].]. Смысл и денотат знака существуют не в вакууме, а в некотором темпорально-модальном пространстве, мире или поле. Тем самым знак, как правило, имеет некоторую сферу денотации, которая определена условиями, обсуждение которых выходит за рамки настоящей статьи. Если смысл знака понимается как функция, которая определена на некотором множестве возможных миров, то и границы этой сферы также следует считать компонентом семантики знака – это его модально-темпоральное измерение, или же поле[64 - Мы используем многообещающую идею Михаила Лотмана о том, что определение знаковой системы как набора элементов, правил и отношений еще недостаточно – требуется также ввести и понятие поля. Например, излюбленный пример Ф. Соссюра, шахматы – помимо описания фигур и ходов, требуется и понятие доски, которая также является некоторым набором знаков и отношений [Lotman, 2012]. М. Лотман под полем понимает скорее сферу действия формальных операций, т.е. синтактику, и определяет поле применительно к знаковой системе. Мы считаем уместным распространить данный подход на знак, его семантику и прагматику (последнее предполагает обращение к текстовым структурам и здесь не рассматривается).]. Оно не произвольно, а детерминировано, с одной стороны, контекстом высказывания (где и когда), с другой – тем компонентом семантики знака, который с определенными оговорками можно назвать каузальной историей имени (С. Крипке, К. Доннеллан): цепочкой его употреблений, начиная с момента «первокрещения», первого названия, т.е. памятью о предыдущих контекстах. Разумеется, границы этого поля денотации (радиус действия имени) могут быть изменены за счет создания новых текстов или же новых интерпретаций имеющихся. Во всех этих случаях действует прагмасемантический механизм, останавливаться на описании которого в данном случае не имеет смысла. Он достаточно исследован, с одной стороны, в работах по модальной семантике и прагматике (Р. Столнейкер, Д. Каплан, Д. Льюиз, Ю. Степанов и др.), с другой – в исследованиях по интертекстуальным отношениям, цитации, прецедентным текстам, концептам и т.д.

Приведем несколько примеров, показывающих зависимость имени собственного от темпоральных характеристик. Например, нижеприведенные предложения:

1. Москва – столица России.

2. Москва была столицей России.

3. Будь Москва столицей России.

4. Неверно, что Москва столица России.

5. Возможно, что Москва будет столицей России.

6. Возможно, что Москва не будет столицей России.

В некоторых, но не во всех, контекстах являются истинными, поскольку денотаты имени Москва будут локализованы в различных мирах. В некоторых исторических мирах Москва была столицей России, в некоторых – нет, в будущем она может быть столицей России, но может и не быть. Эта отнесение имени Москва к тому или иному темпоральному миру осуществляется за счет эксплицитных (содержащихся в предложении модально-временны?х показателей) или имплицитных форм (времени контекста высказывания). Но одно и то же предложение: Москва – столица России – может быть истинным или ложным в зависимости от контекста его высказываания – высказывается ли оно в XIX или XX в., в мире романа Льва Толстого «Война и мир» или же повести Кабакова «Невозвращенец» и т.п. Разумеется, оценка того или иного высказывания – это факт не только языка, но и истории России, но эта история существенна для правильного использования имени «Москва» и, значит, для знания его семантики. Соотнесенность между модально-темпоральными характеристиками смысла имени и его денотата наглядно проявляется при изменении имени, а стало быть, и смысла. Изменение имени не может повлиять на физические объекты, но изменяет не только смысл, но и его денотацию, поскольку со смыслом оказывается ассоциировано и модально-темпоральное измерение (поле, пространство, рамка) смысла. Так, переименование города никак не может повлиять на сам город, но приводит к изменению денотата. Поэтому возможны предложения: «Санкт-Петербург – это Ленинград» и «Ленинград – это Санкт-Петербург», поскольку эти два имени синонимичны (взаимозаменимы в некоторых контекстах, но не во всех); они не тождественны и не симметричны[65 - Этот случай отличен от достаточно редких случаев так называемой абсолютной синонимии, когда имеет место полная взаимозаменимость имен: «Лингвистика – это языкознание» и «Языкознание – это лингвистика». Здесь мы не рассматриваем и те смысловые отличия, которые принято связывать с так называемой «внутренней формой» слова – в предложениях «Ленинград был назван в честь Ленина», «Санкт-Петербург был назван в честь святого Петра» (при абсурдности «Ленинград был назван в честь Святого Петра») – эти имена перестают быть взаимозаменимыми безотносительно к какому-либо временно?му контексту. Определение синонимии как взаимозаменимости в некоторых, но не во всех контекстах, и определение многозначности как наличие у слова двух и более рядов синонимов дано нами в: [Золян, 1991]. Там же намечено и разграничение между синонимией и семантическими и прагматическими характеристикам равноинтенсиональности и равноэкстенсиональности.]. Употребление этих высказываний ограничено определенными контекстуальными временны?ми рамками. «Санкт-Петербург – это Ленинград» – высказывание, истинное после 1991 г. – когда Ленинград был переименован в Санкт-Петербург. И напротив, высказывание «Ленинград – это Санкт-Петербург» истинно в момент от 1924 до 1991 г. Поэтому возможны и такие предложения, как «Ленинград был Санкт-Петербургом» или же «Санкт-Петербург был Ленинградом». Но неверным будет: «Петроград был Ленинградом», тогда как истинным – «Ленинград был Петроградом» (истинным будет – «Петроград стал Лениградом»). Таким образом, Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград – это разные имена одного и того же города, но при этом мы видим, что их денотат не всегда один и тот же, поскольку может быть локализован в различных временны?х мирах. Поэтому денотаты этих имен не тождественны, но связаны линией межмировой соотнесенности, поскольку миры, в которых они локализованы, достижимы один из другого: один мир есть мир, который был (есть, будет) этим другим миром. Что же касается обозначения одного и того же города, то нам потребуется ввести еще одно собственное имя: «город, который в разные времена назывался Санкт-Петербургом, Петроградом, Ленинградом» (как то делается в справочниках – дается нынешнее название, а в скобках – прежние). Приведенные случаи весьма похожи на приводимые Фреге как примеры имен, имеющих различные смыслы, но тот же денотат (это имена Венера, Вечерняя звезда и Утренняя звезда) – в духе сказанного положение об идентичности денотатов у этих имен должно быть уточнено[66 - Один из примеров Фреге прямо показывает соотнесенность имени с временны?ми характеристиками. Ср.: «Предположим, что у данного предложения есть денотат. Заменим в нем некоторое слово на другое слово с тем же денотатом, но с другим смыслом; это никак не должно повлиять на денотат предложения в целом. Мы увидим, однако, что выражаемое предложением суждение изменится: так, например, в предложениях (6) Утренняя звезда – это небесное тело, освещаемое солнцем и (7) Вечерняя звезда – это небесное тело, освещаемое солнцем выражены разные суждения. Если не знать, что Утренняя звезда и Вечерняя звезда суть имена одного и того же небесного тела, то одно суждение можно счесть истинным, а другое ложным. Таким образом, суждение нельзя считать денотатом предложения; его надо рассматривать как смысл предложения» [Фреге, 1977, с. 189]. Ситуация меняется, если считать, что смыслы имен Вечерняя звезда и Утренняя звезда имеют различные темпоральные характеристики и их денотаты локализованы в различных, периодически сменяющих друг друга временны?х мирах, в отличие от денотата имени Венера, которая не имеет подобного ограничения.].

Аналогичный подход можно распространить и на имена нарицательные. В условиях конкретного речевого акта они начинают ввести себя как имена собственные, указывая не на класс объектов, а на определенный объект. Тем самым, можно считать, что к неизменному компоненту языкового смысла (его внутрисистемным характеристикам) прибавляется тот, который мы определили как модально-темпоральное поле, характеристики которого определяются коммуникативным контекстом (кто – кому – где – когда говорит), подобно тому, как имя Москва в высказывании «Москва – столица России» синхронизировано со временем контекста его высказывания. Так, в высказывании «Дом покосился» имя соотнесено с тем объектом, который имеют в виду собеседники – будь то реальные сегодняшние собеседники, исторические личности или же вымышленные собеседники из романа. Тем самым смысл имени нарицательного в речи получает дополнительные модально-темпоральные характеристики, которые определяют модально-темпоральную локализацию его денотата (мир и время). Впрочем, не только в речи, но и в языке смысл имени может иметь темпорально-модальные характеристики. Например, в предложении «Вчера я купил лапти» имя лапти будет интерпретировано как шутливое обозначение некоторой обуви, поскольку никак не соотносится с современными мирами. Но в контексте «Вчера в магазине сувениров я купил лапти» это же имя будет интерпретировано в соответствии со своим прямым смыслом. Аналогично, смыслы имен кентавр, единорог, ведьма и т.п. включают указание, что их область интерпретации – это сказочные и литературные миры. Поэтому возможно высказывание «Петя верит, что он убил единорога» при аномальности «Петя убил единорога». Если же коммуникативный контекст высказывания требует интерпретации имени в актуальном мире, то прямой смысл изменяется на переносный; ср.: «Иванушка-дурачок обманул ведьму» и «Начальница Ивана – ведьма».

4

Мы приходим к заключению, что конституирующее знак отношение между означаемым и означающим (смысл знака, по Фреге) должно быть дополнено модальным компонентом (темпоральные отношения принято рассматривать как разновидность модальных). Это уточнение позволяет дать адекватное решение тем сложностям или кажущимся исключениям («несовершенству языка»), которые возникают при игнорировании этого аспекта.

В той версии семантической теории, которая была предложена Фреге, центральным является понятие смысла, благодаря чему возможна денотация, т.е. рассмотрение знака и его соотнесенности с экстралингвистическими объектами. Подобная сконцентрированность теории на смысле позволяет обезопасить семантику знака от ее растворения в мире объектов. Вместе с тем основная идея Фреге, что смысл есть отношение (функция), соотносящая языковые выражения с нелингвистическими объектами, может естественным образом пониматься и как отношение, заданное вомножестве возможных миров. Такое расширение тем более уместно, что именно концепция Фреге стала основой теоретико-множественной семантики, которая и используется в модальной семантике (но не была перенесена в семиотику)[67 - В семиотике использование идеи Фреге ограничивается (и, возможно, блокируется) приписываемым ему семантическим треугольником, в котором потеряно столь существенное понимание смысла как отношения. Например, то существенное уточнение, которое приводит Эмиль Бенвенист применительно к соссюровской концепции произвольности знака, по сути, в более «психологизированной» форме воспроизводит идею Фреге, но без каких-либо отсылок. Ср.: «Хотя Соссюр и утверждает, что понятие “сестра” не связано с означающим s-?-r, он при этом тем не менее мыслит о реальности этого понятия. Говоря о различии b-?-f (франц. “бык”) и o-k-s (нем. “бык”), он вопреки себе опирается на тот факт, что оба эти слова относятся к одному и тому же реальному предмету. Вот здесь?то предмет, вещь, сначала открыто исключенная из определения, проникает в него теперь окольным путем и вызывает в этом определении постоянное противоречие.. Таким образом, существует противоречие между способом, каким Соссюр определяет языковой знак, и природой, которую он ему приписывает …означающее и означаемое, акустический образ и мысленное представление являются в действительности двумя сторонами одного и того же понятия и составляют вместе как бы содержащее и содержимое. Означающее – это звуковой перевод идеи, означаемое – это мыслительный эквивалент означающего. Такая совмещенная субстанциальность означающего и означаемого обеспечивает структурное единство знака» [Бенвенист, 1974, с. 91, 93].].

Но вместе с тем теория Фреге не затрагивает вопроса о том, откуда появляются, как определяются и как существуют смыслы. Безусловно, частичный ответ можно найти в теории Соссюра – смыслы определяются той системой, в который данный знак функционирует. Но смысл не может быть ограничен исключительно отношением между знаками внутри системы, он предполагает и выход за ее пределы.

Смыслы формируют новые системы, которые хотя и существуют в виде знаковых конструкций, уже не сводимы к тому, что можно рассматривать как манифестацию этих систем в речи. (Подобно тому, как текст нельзя рассматривать как одну из возможных реализаций системы того языка, на котором написан текст – естественный язык есть лишь один из аспектов текстопорождения.) Это уже не только отношения между знаками, но и такие системы, конструкции или, лучше сказать, модели, или возможные миры (в модальной семантике это синонимы). Это некоторые знаковые конструкты, используя которые мы в состоянии эксплицировать то, что принято называть условиями истинности, а также (продолжим) условиями денотации. Смысл некоторого предложения в модальной семантике принято определять как множество возможных миров, в которых оно истинно. Такой подход есть продолжение классического подхода, связывающего понимание предложения, т.е. экспликацию его смысла, со знанием условий его истинности: каким должен быть мир, чтобы предложение соответствовало или не соответствовало бы тому, что имеет место. Эти условия истинности предложения могут быть представлены как некоторая знаковая конструкция, описание: «Все то, что может быть описано, может и случиться» [Витгенштейн, 1958, 6.362]. Формой существования подобных конструкций явятся тексты – как существующие, так и потенциально возможные.

Аналогично, применительно к имени: его смысл можно представить только как функцию, т.е. чисто формальное отношение, которое не имеет и не требует какой-либо материализации. Но к этому определению смысла можно добавить и содержательный аспект: это условия денотации, т.е. применительно к каким мирам и посредством каких текстов и коммуникативных контекстов может быть осуществлена денотация. Тем самым смысл как отношение может быть реализован и как описание модели соотнесения, и как описание модуса существования в этой модели (в некотором множестве возможных миров) некоторого объекта (смысл имени собственного) или класса объектов (смысл имени нарицательного). Это есть соотнесенное с данным знаком его модальное измерение. При актуализации данного знака модальные характеристики соотносятся с миром-контекстом коммуникации, в результате чего определяется денотация данного знака применительно к некоторому миру-контексту.

5

Обобщая, можно наметить принципы той версии семиотики, которая исходит из модального понимания семантики знака, что влечет за собой ряд других принципов. Традиционная, или классическая семиотика – это теория знаков и знаковых систем, которая «изучает роль знаков и знаковых систем в социуме» (соссюровский подход, подход Пирса к семантике как к формальной системе получил развитие в основном в логике). Основные семиотические процессы – это сигнификация, т.е. процессы соотнесения знака и его означаемого (Соссюр), или же интерпретация – процессы соотнесения некоторого предмета, выступающего как знак, с другим объектом, замещаемым этим знаком (Пирс). Тем самым ни сигнификация, ни интерпретация не предполагают коммуникации, но при этом являются бесконечным процессом: и при интерпретации, и при сигнификации один знак отсылает к другому знаку без какого-либо указания на пределы, когда этот процесс можно считать завершенным. Согласно Пирсу, этот процесс определяется отношениями между предметами, по Соссюру – внутрисистемными парадигматическими и синтагматическими отношениями. Процессы коммуникации, равно как деятельности, процесса оперирования знаками, если и присутствуют в описании, то как нечто привнесенное извне.

Та версия семиотики, которую можно назвать модальной, не ограничивается вышеописанным модальным пониманием знака, а требует привлечения и иных принципов, в первую очередь тех, что давно выработаны в логической семантике. Это, во?первых, основанная на концепции Фреге теоретико-множественная семантика, во-вторых, теории истины и значения (Витгенштейн, Тарский), в-третьих, теория языковых игр (Витгенштейн). Основой же явится семантика возможных миров.

Основными отличиями модальной версии семиотики от классической будут следующие:

1. Модальная семиотика основывается на семантике возможных миров и связанных с ней концепциях (семантика пропозициональных установок, интенциональность и т.д.). Соответственно, она будет предусматривать теоретический и дескриптивный инструментарий для рассмотрения таких явлений, как соотнесенность между модальностями, проявления субъективности и так называемых объективных модусов в языке и речи, зависимость смысла и денотации от контекста, выражение и обозначение возможных и несуществующих объектов, возможность описания будущего и прошлого, в том числе и их альтернатив, и т.п., всего того, что для описания средствами немодальной референтной семиотики представляет значительные трудности, если вообще возможно.

2. Подобная семиотика будет контекстно-зависимой. Это будет касаться самого определения знака – смысл и денотат знака не абсолютны, а определяются контекстом. Но контекстуальным отношением является не только соотнесение имени и объекта, но и внутренние принципы организации языкового смысла; уже в самой языковой системе имя характеризуется контекстуально-зависимым смыслом. Неизбежная при модальном понимании смысла релятивизация денотации соотносится с контекстуальной релятивизацией, как внешне-, так и внутритекстовой. Еще одним типом контекстуальной зависимости могут быть различные конфигурации интертекстуальных отношений.

3. Корреллятом контекстно-зависимой семантики в экстралингвистической сфере явятся межмировые отношения (модельные структуры, по Крипке). Множества возможных миров и отношения между ними – это не только область интерпретации, но и компонент смысла, т.е. механизма самого соотнесения мира и знаковой системы. В свою очередь, системы этих миров для своего выражения имплицируют создание новых знаковых систем и транформацию имеющихся.

4. Модальная семиотика может быть рассмотрена также и как функциональная семиотика, семиотика в действии. Уже само описание знака и знаковых отношений, если оно берется как контекстуально-зависимая величина, имплицитно предполагает коммуникацию. Тем самым оно дополняет традиционную, которая ограничивается уровнем сигнификации, или интерпретации (Ч. Пирс, У. Эко), или же структурными аспектами системы (Соссюр), не предполагая коммуникации. Мы видим тесную связь между структурными, интерпретативными и коммуникативными характеристиками знаков и знаковых систем, но и вместе с тем их относительную независимость. Поэтому, при всем желании соединить эти аспекты в рамках единой теории, следует допустить, что могут быть и соответствующие версии семиотики.

5. Как предполагал еще Э. Бенвенист, объектом «семиотики второго поколения» явится не изолированный знак, а высказывание и текст [ср.: Бенвенист, 1974, с. 89]. Именно текст является формой существования множества возможных миров, которое, в свою очередь, является семантикой текста. Тем самым модальная семиотика, не ограничиваясь изучением собственно семиозиса, или семиозиса первого уровня (конструирование знака и знаковой системы), оказывается ориентированной на описание таких процессов, как конструирование текстов, их функционирование, интерпретация, интертекстуальные отношения и т.д.

6. Описывая не только то, что существует, но и что могло и даже не могло существовать, семиотика из инструмента описания мира становится инструментом его создания и понимания. Уместно вспомнить мысль Ч. Морриса о том, что семиотика одновременно и самостоятельная наука, и в то же время – «инструмент всех наук» [Моррис, 1983, с. 37]. Думается, если «сузить» сферу действия гуманитарными науками, то идея Ч. Морриса имеет больше оснований, чем то имело место в 30-х. Ч. Моррис, продолжая подход Ч. Пирса и Г. Фреге, ориентировался на точные науки, претендующие на возможность адекватного отображения действительности посредством некоторых знаковых операций. Безусловно, что в таком случае нужды в привлечении модальности не было, а возникающие трудности объяснялись несовершенством языка. Между тем, хотя знаковые системы точных наук допускали достаточно простую семиотическую интерпретацию, сами они особой нужды в семиотике как «универсальном инструменте» не испытывали: их вполне устраивал их собственный.

Но при обращении к гуманитарным наукам ситуация существенно меняется. Здесь реальность заменяется ее описанием, модальность становится ключевым понятием, определяющей становится семантика возможных миров и пропозициональных установок, а кажущиеся «изъяны» языка оказываются свидетельством его гибкости и полифункциональности. Естественный язык – механизм, в первую очередь, для сотворения мира, и уже потом – для его описания. Семиотика в ее модальной версии предоставляет адекватный инструментарий для описания этих двух функций. Идеи, равно как и методы модальной семиотики, позволяют описывать социальные и исторические процессы так, как они осмысляются их участниками и интерпретаторами, и могут оказаться весьма существенными для выработки новых методологических концепций гуманитарных наук. Семиотика, превращающаяся из науки о знаках в науку о смыслах и текстах, выступает, по емкому выражению М.В. Ильина, как «алгебра гуманитарных наук», призванная описывать не столько знаки, сколько смыслы, тексты и интерпретации.

Литература

Бенвенист Э. Общая лингвистика. – М.: Прогресс, 1974. – 477 с.

Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. – М.: Изд-во иностранной литературы, 1958. – 131 с.

Витгенштейн Л. Философские исследования // Новое в зарубежной лингвистике. – М., 1985. – Вып. 16. – С. 79–128.

Горный Е. Что такое семиотика? // Радуга. – Таллинн, 1996. – С. 168–175.

Данто А. Аналитическая философия истории. – М.: Идея-Пресс, 2002. – 292 с.

Деррида Ж. О грамматологии / Пер. Н. Автономовой. – М.: Ad Marginem, 2000. – 512 с.