Журнал «Юность» №03/2022

Очень хочется спуститься и забраться в шкаф, уйти за Тетины платья и пальто, переждать там в мягкой, спокойной темноте.

Но дверь уже открыли. В квартиру прокрадывается подъездный сквознячок.

– Ленка где? – слышен особый голос папы, он говорит таким, когда приходит от друзей.

Дальше мама с папой спорят: мама говорит, что Ленка в порядке, папа не верит, он собирается Ленку увезти. Он много раз ей говорил не забирать Ленку, ты поняла, овца, ты поняла меня?

– Час ночи! Придурок, ты куда ее везти собрался? Спит она!

Грохот, треск – будто деревянную планку сломали пополам. Секунда слепящей тишины, потом мама и Тетя запоздало ахают. Дачтожтыделаешь, вопит Вторая Бабушка с пьяным трагическим надрывом.

– Ленка! – Папа кричит из коридора, а Ленка притворяется, что все же спит, хотя как под такое уснешь? Может, не услыхав ответа, папа развернется и уедет? Унесет с собой сквозняк, крики, неуют.

Но нет: как есть, в огромном пуховике и ботинках, он заходит в комнату, заглядывает на второй кроватный ярус, хватает Ленку за плечо, трясет. От него пахнет спиртом, застарелый дух, вчерашний. На лысине в венце светлых волос блестят капли, будто снег растаял.

– Ленка, вставай, поехали.

Что делать – Ленка выбирается из-под одеяла. Натягивает колготы с выпуклой полоской, джинсы, свитер с зеленым Микки-Маусом, косичку заплетать ей некогда. Обувается, поглядывая на вмятину в двери, ведущей в туалет. В разломе видна стружка соломенного цвета, дээспэшные двериные кишки. Папа стоит, ждет, следит, как Ленка возится с молнией сапог.

– Мам, пока.

Мама не отвечает, стоит, привалившись к стене, накрыв рот рукой. Аня машет из спальни. Ленка машет ей в ответ. Ей очень неудобно, что так вот вышло. Не будь ее здесь, Аня бы сейчас спала.

В папиной «девятке» душно и накурено, пахнет бензином, как в автобусе, только сильнее. Еще пахнет мокрой псиной. Чтобы не укачало, Ленка смотрит перед собой и дышит на раз-два.

– Чо недовольная такая? – спрашивает папа. – Вся в мать.

Ленка молчит, немного подбирается. Ей больше хочется быть как Тетя с Дядей, но ей, наверное, не судьба.

Бабушка, кажется, даже не удивлена, что Ленка с папой приехали в два ночи. Ленка устала, она уходит в комнату и садится на кровать. Вот ее энциклопедия, вот кружка с холодным чаем, в нем растворены три ложки сахара, Ленка допивает его залпом.

– Мишенька, может, покушаешь?

– Не, мать, поеду. У тебя тысяча будет? Пятнадцатого перечислят, я верну.

– Да, конечно. – Слышно, как бабушка шуршит в тканевой авоське, что висит на вешалке в прихожей. Шуршит авоська, шуршат купюры.

– Ага. Ленка, пока.

– Леночка, папа уходит!

Леночка выглядывает в коридор, машет рукой. Папа кивает и уходит, утаскивая за собой табак, собачью шерсть и спирт. Леночка снимает свитер с зеленым Микки-Маусом (волосы потрескивают электричеством, липнут к лицу), джинсы. Колготы так и остаются внутри, свисают из джинсовых штанин пустыми лапками, как сброшенная хлопковая кожа. Подтянувшись, Леночка забирается с ногами на подоконник – широкий, каменный, нагретый батареей, напоминающий своим теплом о лете в Крыму. По ночному проспекту Мира плывут звездочки-машины, два потока, один по часовой стрелке, другой – против. Папина машина выруливает из арки, вливается в автомобильный млечный путь в направлении Мытищ, уменьшается, становится звездой.

Леночка сидит и ждет.

Ариэль Городецкий

Города

– Астрахань.

– Норильск.

– Кенигсберг.

– Говори по человечески – Калининград, – поправил его папа.

Пете всегда больше нравился Кенигсберг – он отдавал чем-то ликерным, с привкусом горького шоколада. А Калининград скорее был похож на обычную кислую клюкву.

– Ну Калининград, ладно, – исправился Петя.

Ему не хотелось спорить с папой. Тем более что он был прав: Кенигсберг – это название старое, а потому не считается. Папа хлебнул чаю, серьезно сморкнулся в платок, продолжил:

– Дмитров.

И выдав «Дмитров», он снова залип в телик. Там крутили какую-то советскую тягомотину. Петя взял из большой древней пиалы в белый цветочек конфетку. Медленно развернул золотистую обертку. Это был «Осенний вальс». Конфеты в принципе ничего такие, но ему больше нравилась «Ласточка». «Ласточки» нравились ему с детства и так и остались его самыми любимыми конфетами. Если б он умер, он бы и в гроб положил бы себе пару «Ласточек», ну или хотел бы, чтобы кто-нибудь положил.

– Маня! – заорал отец.

– Угу, – одобрил отец и задумался.

Сколько Петя себя помнил, они все время играли в города. С самого детства. Города. Города. Города. Иногда, бывало, резались в морской бой или в дурачка, но это было скорее исключением, праздником, что ли. На лавочке в парке, в машине на дачу, на пляже с кукурузкой, на койках в плацкарте, у бабушки в гостях, просто вот так, сидя на кухне и зыря телик – везде царствовали города. Было только одно правило, но оно было священно – играли исключительно в города России. Никаких тебе Гамбургов или Нью-Йорков с Бомбеями. Все только наше, родное.

– Александров.

Раньше Петя пытался спорить, но напрасно. С папой вообще многое было напрасно. Этим можно было даже восхищаться, находить что-то хорошее, если бы не выглядело порой таким жестоким и тупым.

– Вязьма. – Папа аккуратно и важно погладил поверхность стола, словно Вязьма значила что-то большее, чем все остальные города.

Петя украдкой поглядел на него и на автомате, как и он, уставился в ящик. Шла документальная нарезка кадров Второй мировой или типа того под заунывную классическую музыку: бегущие люди, взрывы авиабомб, прощающиеся с родителями дети.

– Архангельск.

Мама уютно хлопала шкафчиками, возилась с мисками, стучала ложками с вилками, что-то при этом напевая и бубня под нос. Петя вздохнул и зло поджал губы. Дежавю тем временем плескалось перед ним, словно издеваясь, и все вокруг, даже самое хорошее, почти святое, показалось вдруг Пете избитым и бессмысленным. Он аккуратно свернул фантик вчетверо, затем снова развернул его и слепил шарик. Его вдруг стало невыносимо раздражать папино сёрбанье чаем. А еще его серьезные откашливания и обильные сморкания в платочек. Да и мамина суета тоже – ее усталые цоканья и ленивые охи – хоть и нечаянно, но ужасно Петю раздражали.

– Ковров.

«А ведь могли бы, в конце концов, о чем-нибудь поговорить, – думал Петя. – Ну, например, вот об этом унылом фильме». Петя представил себе разговор и сразу понял, что разговора не получилось бы. И даже не потому, что фильм нудняк, а просто потому, что Петя с родителями если и говорили, то очень редко, и случалось это приблизительно так же часто, как игры в дурачка или в морской бой.

– Ну как на работе, Петь? – Мама наконец закончила убираться и села за стол. Налила себе чаю. Добавила ложечку сахарного песка. Размешала по часовой стрелке. Все как обычно.

И на работе у Пети тоже по часовой. Как обычно. Работа как работа. Когда как хреновая, когда как даже ничего. Что тут расскажешь?!

– Ничего, – ответил он.

Получилось довольно грубо, но сказать больше, чем «ничего», он не мог. Петя сделал усилие, чтобы придумать, о чем поговорить или о чем он мог бы рассказать, но в голову лезла одна дрянь. Позавчера он напился с друзьями в пивнухе, и на него опасно быковал у метро жирный хряк. Хряка быстро угомонили его же кореша и засунули на заднее сиденье в машину, откуда он еще продолжал что-то вякать, смешно пытаясь перекричать газанувшую вместе с ним «мицубиси». А вчера он опоздал на работу и получил выговор от старшего Ивана, отвратительного типчика с морем маленьких прыщиков на лбу. Завтра, кстати, на работу, и опаздывать нельзя, поэтому Петя бросил себя насиловать и тут же решил медленно допить остатки чая и свалить домой.

– Воркута, – брякнул папа.