Метод. Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. Выпуск 3: Возможное и действительное в социальной практике и научных исследованиях

((~1) & (~2)) => ((3) \/ (4)),

т.е. состояние ((~1) & (~2)) совместимо с состояниями как войны, так и мира.

Для полноты картины рассмотрим также и состояние (~3) и (~4). Возможность подобных состояний предполагается некоторыми очевидными логическими преобразованиями. С одной стороны, это предпочтения лучших миров худшим: (4) > (~4); (~3) > (3), так и модальное преобразование: Р => ? (Р) => ? (Р \/ ~Р). Как видим, речь опять-таки идет только о возможности (в будущем) и предпочтительности. Другое дело, как интерпретировать (~3) и (~4): принять ли, что возможны только два состояния – войны или мира, и тем самым, что (~3) ? (4), а (~4) ? (3), или же допустить и иные возможности – считать, что состояние не-войны не обязательно есть состояние мира, а отсутствие мира еще не есть состояние войны. Выбранный ответ никак не влияет на результаты исследования. Мы сами, считая, что непривычность оперирования выражениями (~3) и (~4) носит не логический, а лингвистический характер (см. ниже), склоняемся ко второму решению, но читатель, для которого это решение неприемлемо, может проигнорировать все те формулы, где будут встречаться выражения (~3) и (~4), в особенности их конъюнкцию, которая при таком подходе оказывается противоречивой, и считать достаточными только (3) и (4). Но вместе с тем очевидно, что состояния (3), (4), (~3) и (~4) не являются независимыми друг от друга и определенным образом соотнесены между собой. Единственное, что можно предположить, что (~3) и (~4) если не эквивалентны, то шире, нежели, соответственно, (4) и (3) – они не могут не включать их в качестве подмножества, т.е. в мирах (~3), в которых не имеет место состояние войны, может иметь место либо состояние мира, либо некоторое состояние одновременно не-войны, но и не-мира: (~3) ? (4) \/ ((~3) & (~4). Аналогично (~4) ? (3) \/ ((~3) & (~4). Это может быть прочитано и в модальной форме: не во всех возможных мирах, где не имеет место состояние войны (мира), имеет место состояние войны (мира).

Поскольку интерес представляет то единственное состояние (~1) & (~2), которое может привести к состоянию (4), то дополним приведенную выше формулу состояниями (~3), (~4) и (~3) & (~4) и получим:

((~1) & (~2)) => (3) \/ (4) \/ (~3) \/ (~4) \/ (~3) & (~4).

В силу вышеприведенных эквивалентностей состояния (~3) и (~4) путем сокращения элиминируются, что приводит к: (~1) & (~2)) => (3) \/ (4) \/ (~3) & (~4).

Что касается ранжирования этих альтернатив по предпочтительности, то, в отличие от предыдущего, в данном случае предпочтения участников те же: ((4) > (3)), из чего следует также (~3) > (3) и (4) > (~4). Заменяя (~3) и (~4) на их эквиваленты и произведя соответствующие сокращения, мы получим также и: (4) > (~3) & (~4)) > (3), т.е. состояние (~3) & (~4) хуже лучшего, но лучше худшего: после сокращений некоторых возможных экзотических формул возникает трехчленная градация от наилучшего состояния (4) к менее предпочтительному (~4)) & (~3) и наихудшему состоянию (3).

Таким образом, при выбранной нами «широкой» интерпретации состояний (~3) & (~4) мы несколько расширяем спектр позитивных возможностей. При «узкой» интерпретации были возможны как оптимистический – ((~1) & (~2)) => (4), так и пессимистический – ((~1) & (~2)) => (3) – сценарии будущего. Между ними располагается третья возможность – мира, которая хуже оптимистических вариантов и лучше пессимистических:

((~1) & (~2)) => ((~3) & (~4))

Таким образом, если в мирах, где имело место (1) или (2), неизбежно (в рамках данной модели) имело место и (3), то при изменении первых двух пропозиций не исключаются и другие возможности: (4), (~3 & ~4). Таким образом, мир, в котором имеет место ((~1) & (~2)), является не только единственно совместимой версией будущего для обеих сторон конфликта, но и также и той единственной альтернативой, которая пусть и не исключает наиболее нежелательное состояние (3), но вместе с тем допускает спектр в той или иной мере отрицаюших его состояний – начиная от состояния мира до альтернатив, отрицающих состояние войны. При этом это состояние ((~3) & (~4)) с точки зрения всех участников предпочтительнее, чем состояние (3). Более того, подобная интерпретация окажется единственно приемлемой, если в нашей модели мы «ужесточим» позиции сторон, приняв: что не только ((1) \/ (2)) => (3) -, но также и ((1) \/ (2)) => (~4), и ((~1) \/ (~2)) => (~4), – «нет и не будет мира, если Карабах не наш». Тем самым в силу вышеприведенной эквивалентности (~4) ? (3) \/ ((~3) & (~4) исключается возможность вышеприведенного «оптимистического» варианта, и при таком подходе единственной позитивной альтернативой оказывается состояние (~3 & ~4):

(1) \/ (2) \/ (~1) \/ (~2) => (~4),

где, заменяя (~1) \/ (~2) на их эквиваленты, мы в результате сокращения получаем:

(1) \/ (2) \/ ((~1) & (~2)) => (3) \/ (~3 & ~4),

т.е. при «ужесточенном» подходе состояние мира ни при каком состоянии реализовано быть не может. Но вместе с тем введение в рассмотрение подобного состояния (~3) и (~4) позволит также не столь жестко связывать состояние (3) c состояниями (1) или (2), которые приводят к несовместимому для сторон будущему. В нашей модели мы исходили из того, что (1\/ 2) => (3) – следуя заявлениям сторон: «Если Карабах не наш, то война». Но возможна и вышерассмотренная позиция: «Не может быть мира, если Карабах не наш», где не-мир (~4) можно интерпретировать не только как эквивалент состояния войны (3), но и предложить более широкую интерпретацию – как (3) \/ ((~3) & (~4)). Это делает возможным актуализацию состояния с (~3) & (~4) совместимого не только с состоянием (~1) & (~2), но и с состояниями (1 \/ 2). Понятно, что стороны, исходя из политических целей, связывая (4) только с лучшим для себя состоянием дел и даже декларативно не признавая иных, не лучших для себя ситуаций тем не менее могут, «сохранив лицо», достичь совместимого общего будущего – не достигнув мира, избежать войны. Этому в данном случае может и способствовать отсутствие четких наименований для подобных неопределенных ситуаций.

Полученный результат может показаться экстравагантным и далеким от реальных политических процессов. Ведь политический процесс, казалось бы, направлен на поиск определенности – установление прочного мира, исключающего ситуацию конфликта, и такое окончательное уяснение статуса Карабаха, которое было бы приемлемо для всех сторон. Поэтому образом будущего должны были бы быть миры (1 \/ 2) & (4). Но, согласно представленному подходу, такой мир, декларируемый как конечная цель политического процесса, наступить не может – как мы показали выше, (1) или (2) приводит к (3). Мы склонны считать, что «нормальное», требующее однозначности решение есть иллюзия, создаваемая языком, который представляет интересы одной из сторон как единственную возможность.

Что касается того, насколько возможен мир ((~1) \/ (~2)) & (4), который выводим логически, то его «необычность» или же «политическая невозможность» носит даже не «политический», а скорее лингвополитический характер. Как было отмечено выше, установление мира – состояние (4) – связывается сторонами с мирами (1 & 4) \/ (2 & 4): «мир может наступить лишь тогда, когда Карабах будет наш». Как ни парадоксально, но та же позиция, выраженная той же формулой, но только в иной нотации – (1 \/ 2) & (4), характеризует позицию «международного сообщества»: «Не важно кому принадлежит Карабах, но мир возможен, если Карабах будет принадлежать кому-либо». Так что мир ((~1) & (~2)) & (4) пусть и логически возможен, но не входит в «горизонт предпочтений»[16 - Горизонт возможностей или предпочтений, согласно фон Вригту, включает не все возможные состояния, а только характеризующие субъекта: «Ошибочно представлять себе пространство состояний как включающее в себя все состояния, которые можно реализовать или не реализовать в мире, и представлять полные описания как полные состояния реального мира. Пространство состояний, внутри которого существуют холистические предпочтения, ограничено. Я буду говорить, что оно определяет горизонт предпочтения субъекта в определенное время. Это означает, грубо говоря, что оно включает состояния, которые субъект принимает во внимание как образующие соответствующие обстоятельства, с которыми он согласует свое предпочтение или не-предпочтение между обстоятельствами» [Вригт, 1986, с. 422].], так как (4) связывается только с состояниями (1) или (2) и поэтому оно оказывается вне возможных артикулируемых версий приемлемого (совместимого) будущего, что и было смоделировано нами в «ужесточенной» модели.

Что касается ситуации (~4) & (~3), то и она, на наш взгляд, вовсе не является фантомным результатом логических операций, которому ничего не соответствует в действительности. Напротив, она представляется нам экспликацией некоторого «негласного компромисса» – того состояния, которое не может быть открыто заявлено, которое нельзя признавать ни политически[17 - Свидетельством тому являются многочисленные заявления, в которых говорится о недопустимости «состояния ни мира, ни войны и необходимости установления мира». Вместе с тем в обиходе используются некоторые перифразы для этих состояний – «отказ от применения силы», «прекращение огня», «перемирие» и т.п.], ни лингвистически – для этого нет подходящих языковых выражений, но которую стороны конфликта согласны по крайней мере терпеть (пусть и заявляя время от времени, что их терпение скоро иссякнет). Очевидным образом это состояние хуже чем (4), но оно по крайней мере лучше, чем нежелательное для всех (3).

Как видим, возможны миры, которые будучи выразимы логически, не выразимы в отражающем лексическую организацию языка существующем словаре политико-правовых отношений. Тем самым, помимо интересов сторон, нацеленных на достижение максимального результата, конфликту способствуют и антонимическая организация естественного языка. Так, существуют специальные обозначения только для антонимических отношений (бинарных противопоставлений, оппозиций) – «мир» – «война», а двучленная оппозиция – это и есть семантическая форма конфликта (подробнее см.: [Лотман, 1992; Золян, 1999]). Что касается иных типов отношений, то соответствующие обозначения отсутствуют – в языке оказываются невыразимы такие отношения, как (~1) & (~2), равно как и (~4) & (~3) – «ни мира, ни войны», поскольку антоним «мира» в естественном языке – это «война», и наоборот[18 - Разумеется, мы несколько схематизировали реальную картину – в языке возможны не только бинарные лексические оппозиции, а также такие многочленные, как: «мужчина – женщина – гермафродит – человек», где предпоследний член совмещает признаки первых двух, а в последнем происходит нейтрализация этих признаков. Кроме того, возможны описательные выражения (типа приведенного «ни мира, ни войны», или же: «ни в городе Иван, ни в селе Селифан»), а также особый риторический прием – оксюморон – «мирная война», «живой труп» и т.д. В некоторых случаях к подобным выражениям приближаются и термины политического лексикона, напоминающие словообразовательные модели Орвелловского «двоемыслия» (doublethink): например, модное в последнее время выражение «peace-enforcing» – его переводом должно служить скорее выражение «военный мир», «мир, достигаемый и поддерживаемый посредством войны», нежели «принуждение к миру». Очевидно, однако, что все эти средства лежат на периферии лексико-семантической и семантико-синтаксической организации языка.]. Это, конечно же, сужает спектр лингвистических выражений для логически и физически возможных состояний. Соответственно, эти состояния оказываются исключены из рассматриваемого политико-правового горизонта предпочтений.

Так что речь может идти о двух политических процессах – том, который декларируется и требует однозначности (и кроме того, может быть описан средствами языка), и том, который хотя и игнорируется в политических описаниях (как де-юре несуществующий), но тем не менее определенным образом соотносится с реальностью (как недолжное де-факто). Для этого игнорируемого процесса предложенные формулы оказываются более адекватным инструментом описания, и реальная практика политических решений в самом деле склоняется к парадоксальной формуле:

(((~1) & (~2)) & ((~3) & (~4)))

Именно такое состояние, при котором не реализуются одновременно как лучшие, так и худшие для сторон возможные состояния дел, в результате оказывается наиболее устойчивым (поскольку лучший для одной из сторон мир оказывается худшим для другой). Поэтому, наблюдая реальную историю Карабахского конфликта начиная с 1988 г.[19 - Наше видение Карабахского конфликта изложено в [Золян, 2001].], можно заметить маятникообразное возвращение к такому состоянию дел: после силовых попыток добиться лучшего (и в языковом отношении однозначного) политического решения устанавливается неопределенная ситуация: неопределенная как в отношении статуса, так и ситуации мира/открытого противостояния. Если вначале преобладает логика силовых решений – как инструмент «реальной» политики, то на следующем этапе она уступает место логике предпочтений.

Покажем это на двух примерах – первая ситуация имела место в рамках СССР, вторая – после распада СССР. Так, в 1988 г., после того, как высшие органы власти Армении и Азербайджана приняли взаимоисключающие решения, соответствующие состояниям (1) и (2), интенсивно обсуждались следующие возможности: повышение статуса автономии Нагорного Карабаха вплоть до придания ему статуса союзной республики, а также прямое президентское правление или прямое подчинение союзному центру. Все эти варианты если и не укладывались в формулу ((~1) & (~2)), то приближались к ней. Был создан так называемый Комитет особого управления (КОУ), который, безусловно, был шагом по выводу Карабаха из административного подчинения Азербайджану и в случае его более продолжительного существования привел бы к реализации ситуации «ни Армении, ни Азербайджану». При этом хотя и имели место постоянные столкновения между проживающими в Карабахе армянами и азербайджанцами, но их масштаб и интенсивность были намного ниже, чем в предыдущий и последующий периоды (имело место состояние «ни мира, ни войны» – ((~3) & (~4))). Изменение ситуации в 1989 – начале 1990 г. – расформирование Комитета особого управления и попытки союзных властей восстановить административное подчинение Карабаха Азербайджану, т.е. восстановить состояние (2), – приводят к эскалации конфликта и его переходу в вооруженное противостояние.

Следующий этап наступает после распада СССР. Состояние ((~1) & (~2)) уже может быть реализовано не как подчинение союзному центру, а как провозглашение независимой Нагорно-Карабахской Республики, либо же как некоторая форма международного протектората со стороны ООН, ОБСЕ, СНГ и т.п., или же как (кон)федеративные или договорные формы отношений между Нагорным Карабахом, с одной стороны, и Арменией и Азербайджаном – с другой. К настоящему времени первый вариант был реализован в решениях властей Нагорного Карабаха (1991– 1992) и состоявшимся в конце 1991 г. референдума, возможности третьего варианта обсуждались, хотя и без особого успеха (к этому варианту могла бы привести идея «общего государства», выдвинутая в 1999 г. посредниками – Минской группой под эгидой ОБСЕ, а также неофицильный проект «Пакт стабильности для Южного Кавказа», выдвинутый группой Эмерсо на – CEPS 1999). Аналогичные промежуточные варианты были реализованы и в случаях других конфликтов (наиболее известные случаи – это Кипр, Дейтонское соглашение по Боснии, первоначальный вариант соглашения по Косово – до ситуации международного признания независимости Косово). Закономерно, что во всех этих случаях реализуется состояние ((~3) & (~4)) – нет боевых действий, сохраняется состояние «не-войны», но за счет значительного международного военного присутствия (войска ООН на Кипре и в Боснии, НАТО в Косово), а также высокой степени вооруженности сторон конфликта. В случае Карабаха международное военное присутствие отсутствует, но ситуация «ни мира, ни войны» зафиксирована в заключенном между Азербайджаном, Арменией и Нагорным Карабахом при посредничестве России соглашении о прекращении огня 1994 г.

Как видим, в реальном пространстве политических процессов могут оказаться наиболее устойчивыми, в том числе и во временном отношении, промежуточные неопределенные схемы. Их неопределенность заставляет думать (или создает такую иллюзию), что в будущем они должны воплотиться в более определенные «окончательные» решения. Но можно допустить, что если и не во всех, то во многих случаях наша уверенность в возможности «окончательных» решений диктуется языком – как обыденным, так и языком международного права и политики. Напротив, реальная практика показывает, что устойчивость или неустойчивость промежуточных решений

((~1) & (~2)) & ((~3) & (~4))

оказывается в зависимости от того, насколько они приближаются к «окончательным» – так, в случае Карабахского конфликта эскалация насилия возникала тогда, когда состояние дел приближалось к реализации либо состояния (1), либо (2) – одна из сторон начинала действия, направленные на срыв реализации худшего для нее состояния. Устойчивость / неустойчивость подобных схем будет зависеть от того, насколько строго выполняются промежуточные «недоопределенные» условия, не являющиеся «худшими» ни для одной из сторон, и не происходит ли их «ухудшение» для какой-либо из сторон.

Если обратиться к документам, в которых описывается текущая ситуация, можно заметить, что в них наличествует попытка преодолеть ограниченность языковых средств за счет введения особых модальных операторов – это описание ситуации де-факто и описание ситуации де-юре. Такой язык, использующий два типа модальности, смягчает жесткость исходных установок и позволяет описывать политическую ситуацию как в ее декларируемом участниками процесса виде («де-юре»), так и в их реальном видении («де-факто»). Но тем не менее подобное преодоление языка еще не является достаточным. Оно обрекает на лингвополитический дальтонизм (или орвелловское «двоемыслие») – не имеющие референции к реальности термины и схемы обретают статус долженствующего быть, в то время как описывающие реальность – как нечто недолжное, хотя и имеющее место. Тем самым сама реальность выступает как нечто недолжное и требующее «редактирования» или устранения. Поэтому требуется более радикальный пересмотр используемого языка[20 - В логической семантике дело обстоит «проще» – каждый исследователь волен предложить некий новый формальный язык, что применительно к логике предпочтений и было сделано в: [Bienvenu, Lang, Wilson, 2010]. К сожалению, конструкция предложенного соавторами языка, как нам представляется, не предусматривает какой-либо соотнесенности с естественными языками.]. Так, основываясь на идеях Ю.М. Лотмана [Лотман, 1992], можно рассмотреть возможности такого мета- и самоописания политических и социокультурных процессов, которое, во-первых, основывалось бы не на бинарных противопоставлениях (оппозициях), а на многочленных и градуальных, а во-вторых, использовало бы принцип множественности языков описания и точек зрения.

Что касается полученных нами результатов, то они могут быть развиты в двух направлениях: с одной стороны, это последующая формализация, с другой стороны, напротив, это многоаспектная содержательная интерпретация. Так, абстрагируясь от реалий Карабахского конфликта, можно, основываясь на идеях различных версий модальной логики и модальной семантики (логики предпочтений, временной логики, семантики возможных миров и т.п.), предложить формализацию и дать логическую интерпретацию основным понятиям конфликта и моделям их решения. В частности, перспективным представляется: a) экспликация понятия компромисса (не лучшее, но и не худшее ни для одной из сторон множество миров), b) представление приемлемого решения конфликта как образа будущего, совместимого с горизонтом предпочтений участников, c) описание этого решения как процедур, позволяющих от дизъюнктивных формул, т.е. от исключающих друг друга набора миров, перейти к конъюнктивным, т.е. совместимым друг с другом. Такой подход может привести к изменению методологии поиска оптимального решения – это отход от попыток найти «лучший» мир, который может оказаться худшим для другой стороны, и основываться не на том, чего хотят стороны конфликта, а обезопасить их от того, чего они не хотят.

Полученная схема может быть применена как к собственно Карабахскому конфликту, так и к существующей практике разрешения конфликтов в целом. Как и любой другой, Карабахский конфликт может осмысляться по-разному: могут меняться представления о сторонах конфликта и их позициях, его содержании и принципах решения. Мы попытались воспроизвести официальную международную позицию, зафиксированную в формате ведущихся переговоров по проблеме Нагорного Карабаха. Но могут быть и иные: например, в качестве сторон могут быть рассмотрены Азербайджан и Нагорно-Карабахская Республика, или же армянская и азербайджанская общины Нагорного Карабаха, под содержанием конфликта могут пониматься не интересы сторон, а соотнесенность между принципами территориальной целостности и самоопределения, или как соответствует «факт независимости страны с ее существованием при правлении другой страной» [Вригт, 1986, с. 415]. Безусловно, каждая подобная интерпретация будет не просто ничего не меняющей иллюстрацией, но потребует в том числе и изменения аппарата, но в целом принципы описания вполне применимы к спектру самых различных содержательных интерпретаций Карабахского и других конфликтов.

Другой аспект – логико-семантический анализ документов, используемых для описания конфликтов и их решения, а также эксплицитное и системное представление существующего политико-правового режима и обслуживающего его языка. В частности, можно показать логическую противоречивость и тем самым политическую неосуществимость ряда формул, вошедших в обиход миротворческого и переговорного процесса. Так мы постарались показать, что нахождению приемлемого образа будущего в некоторых случаях мешает не «злая воля» сторон, а логическая противоречивость или преднамеренная или непреднамеренная многозначность. Результаты подобной экспликации могут быть учтены в политико-правовой практике – как попытка изменить существующий концептуальный язык международных отношений, описывающий ситуации регионального конфликта как бинарную оппозицию и тем самым имплицирующий решения, исходящие из подобного крайне жесткого описания [Zolian, 1994, Zolyan, 2006].

Литература

Бенвенист Э. Природа языкового знака // Бенвенист Э. Общая лингвистика. – М.: Прогресс, 1974. – С. 90–96.

Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Витгенштейн Л. Избранные работы. – М.: Территория будущего, 2005. – С. 14–221.

Вригт Г.Х. фон. Новый подход к логике предпочтения // Вригт Г.Х. фон. Логико-философские исследования. Избранные труды. – М.: Прогресс, 1986. – С. 449–482.

Золян С. Описание регионального конфликта как методологическая проблема // Полис. – М., 1994. – № 2. – С. 131–142.

Золян С. Проблема и конфликт – попытка логико-семантического описания // Полис. – М., 1996. – № 4. – С. 95–105.

Золян C.T. Между взрывом и застоем: Постсоветская история как культурно-семиотическая проблема // Логос. – М., 1999. – № 9. – С. 80–86.

Золян C. Язык политического конфликта – логико-семантический анализ // Research support scheme. – 2000. – 74 с. – Режим доступа: http://e-lib.rss.cz/diglib/pdf/105.pdf (Дата посещения: 27.11.2011.)

Золян C.T. Нагорный Карабах: Проблема и конфликт. – Ереван: Лингва, 2001. – 306 с.

Касториадис К. Воображаемое установление общества. – М.: Гнозис, 2003. – 480 с.

Лотман Ю.М. Культура и взрыв. – М.: Прогресс, 1992. – 270 с.

Мандельштам О. Разговор о Данте // О. Мандельштам. Cобрание сочинений: В 4 т. – М.: Арт-Бизнес-Центр, 1994. – Т. 3. – С. 216–259.

Прайор А.Н. Временная логика и непрерывность времени // Семантика модальных и интенсиональных логик. – М.: Прогресс, 1981. – С. 76–97.

Прайор А. Предтечи временной логики: (фрагмент из книги «Прошлое, настоящее, будущее») // Логос. – М., 2000. – № 2. – С. 98–112.

Смирнов В.А. Определение модальных операторов через временные // Модальные и интенсиональные логики и их применение к проблемам методологии науки. – М.: Наука, 1984. – С. 14–31.

Хинтикка Я. Проблема истины в современной философии // Вопросы философии. – M., 1996. – № 9. – С. 46–58.

Якобсон Р. В поисках сущности языка // Семиотика. – М.: Радуга, 1983. – С. 102–117. A stability pact for the Caucasus / Ed. by S. Celac, M. Emerson, N. Tochi. – Brussel: Center for European policy studies, 2000. – 88 p. – Mode of access: http://www.ceps.eu/book/stabilitypact-caucasus (Дата посещения: 27.11.2011.)

Ashton C. EU high representative for foreign affairs and security policy and vice president of the European Commission. Speech on Nagorny Karabakh at the European Parliament. – Strasbourg, 2011. – 6 July. – Mode of access: www.europa-eu-un.org/articles/en/article_11195_en.htm (Дата посещения: 27.11.2011.)

Bienvenu M., Lang J., Wilson N. From preference logics to preference languages, and back // Proceedings of the Twelth international conference on the principles of knowledge representation and reasoning. – Toronto, 2010. – P. 414–424.

Zolian S. Conflict as a logico-semantic problem // Synopsis. – Yerevan, 1995. – Vol. 5: Encounter of cultures: From collision to dialogue. – P. 93–101.