– Неважно, – резко осадила Катя. – Документы могут быть у кого угодно, они ничего не докажут.
Костя взглянул на девушку, которую безответно любил уже семь лет.
– Публикация будет наша – значит, это мы, – тоскливо вздохнул он.
– В прошлый раз ты тоже сомневался, но все закончилось хорошо, – еще раз зашла с того же угла Катя, почувствовав знакомую слабину. Даже отблески пламени в глазах стихли, она немного улыбнулась, предвкушая привычную победу.
* * *
Год назад они сидели у нее дома на тридцать седьмом этаже новенького небоскреба. Костя курил сигарету за сигаретой, и только что купленная Катей мебель постепенно теряла свой блеск в облаке серого дыма. Она не сомневалась, что сможет убедить его в чем угодно. Сломался он после фразы «Я лучше уволюсь и уеду с Юрой». Катя увидела, как тогда Костины плечи поникли, даже глаза будто заслезились. Она запомнила этот прием.
– Я и тогда был против, – сказал он, возвращая девушку в реальность.
Костя помнил, что произошло спустя три дня. Помнил убогую обстановку кабинета майора, перегар и красную рожу. Служака брызгал слюной и орал что-то про интересы государства и долг каждого. Запомнилась только финальная фраза: «Батрачить будешь на нас или сядешь». Катя обо всем этом не знала. Он не сказал ей, оберегая, как и всегда.
– Никто нам ничего не сделает, – сказала девушка. Костя молчал.
– Если ты так боишься за свою зарплату… – начала Катя.
– При чем тут зарплата, – взвился мужчина, срываясь на шипение. – Дай сюда папку, – истерично крикнул он, а затем дернул ее из рук девушки.
У той остался лишь один листок. Костя потянулся и за ним. Катя увернулась, толкнула его, он повалился в грязь.
– Трус, – сплюнула девушка, развернулась и быстро пошла к Костиной машине, на которой они оба приехали поговорить без лишних ушей на опушку леса.
Костя лежал в грязи, он чувствовал, как заползает мокрый холод в дорогие итальянские ботинки, пятнами уродует пальто тонкой английской шерсти. Ему было все равно, он даже не стал поднимать из мерзкой жижи свои очки. Просто лежал и плакал.
Ему было страшно и больно, как в детстве, когда родители ушли в гости к друзьям, а в доме отключили свет. Маленький Костя тогда сидел под столом, забившись в самый угол, и дрожал. Мама вернулась лишь под утро, уставшая и посеревшая. Накричала и отшлепала мальчика. Потом разрыдалась сама и сказала, что папе пришлось срочно ехать в командировку.
Только спустя десять лет Костя узнал, что его отца отправили в психушку. В пьяном угаре он подрался с друзьями и чуть не убил маму. Больше папу он не видел никогда – тот так и не вышел из больницы.
В свои тридцать пять Костя рыдал, как в детстве – под столом в темной квартире, – и много раз после, когда его мама сама стала выпивать и вычеркнула сына из жизни.
Он боялся своих кураторов в строгих костюмах, которые сменили пьяницу-майора. Те несколько раз звонили ему, многозначительными паузами и смешками намекали на болезненные последствия. Они давили на самое больное: на старушку-мать, все еще пьющую и выжившую из ума, на будущие унижения в тюрьме и нищету после, на незавидную судьбу Кати.
Но сильнее всего ужасало то, что он навсегда потерял девушку, которая никогда и не была его. В тот момент, когда Катя плюнула в лицо словом «трус», Косте на миг показалось, что перед ним – тот самый майор.
Мужчина понял, что продрог. Пришлось шарить руками в поисках папки. Ранка на пальце болезненно щипала. «Столбняк подхвачу», – нервно пронеслось у него в голове. Наконец он обнаружил документы – те не пострадали от скандала.
Грязный, мокрый и белесый, с трясущимися руками – в деревне он нашел дом, где горел свет. Хозяин – грузный и в камуфляже на голое тело – был пьян, потому пустил обсушиться и дал позвонить.
Телефон Юры Костя хорошо запомнил за те три года, что пробивал по всем базам, стремясь понять, почему его выбрала Катя.
– Это Костя. Бери Катю – и сегодня же уезжайте из страны, – бросил он в трубку.
Второй номер – не менее знакомый – куратора:
– Документы у меня, один листок потерян, дайте ей уехать. – Голос сорвался на плач.
Трубка помолчала полминуты и ответила:
– Хорошо… Где вы?
Костя просто протянул телефон хозяину, а сам лег на пол, уткнулся головой в грязное дерево половиц и снова зарыдал.
Елена Толстова
Я вернулся…
«Мне отмщение и аз воздам».
Я вернулся домой. Не так я себе представлял нашу встречу.
Никогда не забуду эти страшные черные глаза! Мне хотелось убежать от этого взгляда, но парализующий страх поселился в моем теле. От них некуда было спрятаться, они с детства наблюдали за мной.
В пять лет отец учил меня плавать. Мы тогда отдыхали под Одессой. Рано утром вышли на лодке в море, доплыли до каменной косы, там бросили якорь и разложили удочки. В лодке я сидел на скамейке рядом с отцом. Он сгреб меня в охапку и бросил в воду подальше. Затем наблюдал за мной. Судорожно вдыхая воздух вперемешку с водой, я плыл к лодке. Его лицо было искажено солеными каплями. Я отражался в его черных непроницаемых очках. Когда я подплыл, он за руку с силой выдернул меня из воды. Я вскрикнул, рука после этого долго болела. – Я хочу, чтобы он стал настоящим мужиком, а не нытиком, – объяснял он матери.
В то лето я научился неплохо плавать, но стал бояться воды – начинал задыхаться. По ночам мне снились черные очки и я, барахтающийся в каждом из пластиковых стекол. Я поджимал колени к подбородку и так засыпал.
Однажды, когда мы на мопеде возвращались с рыбалки, я, как тюк, свалился с заднего сиденья – подскочили на кочке. Отец не заметил, что потерял меня. Я лежал на дороге и смотрел на облако пыли до тех пор, пока мопед не исчез вдали.
Когда он вернулся за мной, я уже дошел до развилки, ведущей к нашей даче. Мне пришлось долго ковылять по пустынной дороге: я ушиб левое колено, моя левая рука опухла и сильно болела. Мне было восемь лет, и я был очень одинок.
– Что ты разнюнился, щенок? – Страшные черные глаза глянули на меня так, что всхлипы застряли в горле.
После этого я никогда не плакал. Рука оказалась сломана – она долго и плохо срасталась. Отец долго не верил, что рука болит, считал, что я притворяюсь, чтобы меня пожалели.
Страшный взгляд черных глаз – с тех пор я часто видел эти глаза по ночам. Тогда я кричал и просыпался от ужаса.
Отец был известным хирургом, его часто не было дома, он работал сутками в нескольких больницах и стационарах города. Я записался в кружок игры на гитаре в Доме пионеров. Когда отец узнал об этом, он сказал матери:
– Я не позволю, чтобы мой сын стал музыкантом. Он будет врачом, пойдет по моим стопам.
– Петр, но он такой музыкальный, талантливый… у него абсолютный слух. – Мама пыталась убедить отца.
– Не порть мне сына. Музыкант – это не профессия. Ему нужна настоящая мужская специальность. Я решил! Он будет поступать в медицинский. Мать дала денег на гитару, остальные я сэкономил на школьных обедах. Приходилось прятать ее под кроватью и играть, пока отца не было дома. Мама всегда поддерживала меня, она считала, что музыка – это мое призвание. Она часто пела, когда отец был на работе и мы оставались с ней вдвоем. Она же, когда я был маленьким, обнаружила, что я синестетик, то есть вижу музыку в цвете, как Скрябин или Сибелиус.
– Со-о-оль, – пела мама, и нота звенела в полутемной комнате.
– Нота соль золотистая, как солнце. – Я любил играть с нотами.
– А эта? Ре-е-е. – Звуки разлились синими волнами.
– А ре – море, поэтому она синяя, как море.
– Удивительно! Почему они цветные? Ты их правда видишь… эти звуки?
– Мама, это же очень просто. У каждого звука есть свой цвет, и когда играет музыка, я вижу картинки и кино.