Рождественская ночь. Рассказы и стихи для детей

– У дверей нашли!..

– Милые вы мои!.. Дай вам Бог…

Она быстро упала на колени и поклонилась нам в землю.

Петя побежал от неё с такой поспешностью, будто он спасался от погони.

Я бросился за ним.

Когда мы уже сбегали с крылечка вокзала, раздался второй звонок.

Едва переводя дух, уставшие, остановились мы посреди улицы и молча взглянули друг на друга.

Я не знаю, что в эту минуту чувствовал Петя, но мне было как-то особенно хорошо, так хорошо, как никогда ещё я не чувствовал себя… именно в эту минуту…

– Домой? – спросил я тихо Петю.

– Куда же? – отвечал он вопросом.

И мы пошли домой…

Почти всю дорогу мы молчали. Только подходя к дому, Петя обратился ко мне:

– Тебе не жаль?

Я ничего не отвечал.

– Нельзя было, Саша… ведь сын умирает, а мы… Как она рыдала!.. Обойдёмся и без ёлки один год! Я рад… ей-богу, рад!

Я и сам был рад. Мне было жалко, что мы остались без ёлки, но в то же время чувствовалось, что дело сделано хорошее, что иначе и не следовало… Я сердцем сознавал, что, поступи иначе, может быть, воспоминание о рыдающей старухе отравило бы всё наше веселье…

Мы остались без ёлки – и всё-таки нам было весело…

При виде нарядной ёлки у купца мне стало невольно грустно от мысли, что вот и у нас могла бы быть такая же… Но только на одну минуту смутилось моё сердце, полное счастья.

Это было то внутреннее, глубокое счастье, которое испытываешь только тогда, когда чувствуешь себя виновником чужой радости, когда сознаёшь, что хотя чуточку людского горя, да убавил, что чрез тебя хотя одною слезою меньше стало в мире!.. Года пройдут, и не забудешь этих минут… Счастье, счастье!.. Есть одно только счастье, друзья мои! Наше счастье – в счастии других. Счастлив тот, кто разливает вокруг себя радость, свет: облегчает горе, осушает слёзы! И нет тяжелее муки, как сознание, что чрез тебя плачет кто-нибудь в мире. Скоро ли, долго ли, но эти слёзы отравят всю твою радость, всё твоё шумное, блестящее веселье – мнимое, ошибочное счастье жизни!

Валентина Евстафиева

Ваня

Уткнувшись своим хорошеньким розовым личиком в подушку дивана, Милочка горько плакала. Судьба так жестоко и неожиданно послала ей первое тяжёлое разочарование. Она с таким нетерпением ожидала того дня, когда ей исполнится шестнадцать лет, когда она из девочки превратится во взрослую барышню, наденет длинное кисейное, «в мушки», платье и поедет на свой первый бал. Она так мечтала об этом платье. И вдруг… мать объявила ей сегодня, что платья не будет и что о бале и думать нечего, что средств на это нет.

Эти ужасные слова как громом поразили её. Милочка к этому совсем не была подготовлена. Она так избалованна, так привыкла к роскоши, которая её окружала ещё так недавно. В её хорошенькой головке никак не могла вместиться мысль, что со смертью отца иссяк источник этой роскоши, что полтора года, прошедшие со дня его кончины, совершенно разрушили её материальное благополучие и создали ей новую, полную горя и лишений жизнь, о которой она не имела ни малейшего представления. Она приехала из института домой на рождественские праздники с заветною мечтой о первом бале, и вот эту мечту пришлось теперь хоронить. Это было ужасно. В доме шли приготовления к сочельнику, но Милочка, вся поглощённая своим горем, ничего не замечала. Порою она поднимала от подушки своё заплаканное личико и, обращаясь к стоявшему перед нею гимназисту лет девятнадцати, с отчаянием повторяла:

– Ты понимаешь, Ваня, это была моя мечта, заветная мечта! – и, забывая на минуту о своём горе, она продолжала: – Мы с Таней Лукинской… помнишь Таню? Ещё такая маленькая, рыженькая?.. – Гимназист кивнул головой. – Так вот, мы с Таней всё мечтали о первом бале и решили, что у ней должно быть розовое кисейное платье, а у меня – белое «в мушки»… А мама сегодня сказала… что и ей-то не в чем идти со мною, что всё… всё хорошее продала… Не будет моего бала… моего первого бала… – через слёзы договорила Милочка и снова, уткнувшись в подушку, разрыдалась.

Ваня стоял над плачущей сестрой и что-то соображал. Потом неровной, угловатой походкой направился в переднюю. Проходя мимо комнаты Анны Николаевны, своей мачехи, он с беспокойством оглянулся на дверь, как бы желая удостовериться в том, что он может уйти незамеченным, и стал торопливо надевать пальто.

– Ах, оставь меня в покое! – раздался в соседней комнате раздражённый голос Анны Николаевны – Я уже тебе сказала, что ёлки не будет. А если ты не перестанешь хныкать, то я тебя выгоню вон из моей комнаты.

Это энергичное предупреждение, однако, не помогло. Через минуту до слуха Вани долетел ещё более резкий возглас мачехи: «Так ты так слушаешь маму?.. Марш в детскую!..» На пороге с шумом отворившейся двери появилась Анна Николаевна, ведя за руку упиравшуюся и горько плакавшую девочку лет пяти. «Марш!» – повелительно повторила Анна Николаевна, толкая девочку по направлению к детской.

– Аты куда это опять отправляешься? – недовольным тоном спросила Анна Николаевна, увидев Ваню в пальто и с фуражкой в руке.

– Я сейчас… то есть скоро приду, – ответил Ваня, угрюмо смотря в сторону и неловко напяливая на себя фуражку.

Анна Николаевна остановила на юноше свой холодный, почти враждебный взгляд и тем же недовольным тоном произнесла:

– Мне очень не нравится твоё постоянное отсутствие. Не понимаю, куда ты всё ходишь? Вот уже два месяца, как ты дома бываешь только во время еды. Ты даже не считаешь нужным говорить мне, куда ты идёшь. А ведь вся ответственность за твоё поведение лежит на мне. Посторонние люди могут сказать, что я для тебя злая мачеха, что я не занимаюсь твоим воспитанием, что я не уберегла тебя от дурного влияния.

– Но, уверяю вас, мамаша, что я ничего дурного не делаю. Я иду на репетицию.

– Ну, сегодня-то уж мог бы посидеть и дома. Ведь знаешь, что перед праздником много работы. Мог бы в чём-нибудь помочь мне. Да, кстати, почему это ты всегда запираешь на ключ свою комнату?

Юноша смешался; густой румянец покрыл его щёки.

– Так… у меня там… боюсь, что Соня и Митя мои книги попортят… бумаги порвут…

– Какая заботливость! Давно ли ты стал беречь свои книги? – поджимая губы, процедила Анна Николаевна и, круто повернувшись, пошла в свою комнату.

Ваня посмотрел вслед уходившей мачехе и, нахлобучив фуражку, поспешно вышел из дому.

В столовой всё ещё плакала Милочка. В детской Соня и семилетний Митя, перебивая друг друга, рассказывали старушке няне, какая у них была давно-давно чудная огромная ёлка. Они с огорчением жаловались няне, что Боженька взял их папу и что мама говорит, что ёлки уже больше никогда не будет. Личики их печальны. Старушка няня ласкает детей, гладит их головки и в утешение рассказывает о чудном Божественном Младенце, который много лет тому назад родился в пещере. Что большая звезда появилась тогда на небе и привела пастухов и волхвов в ту пещеру, где в яслях на сене почивал Спаситель мира. Долго говорит няня о чудном Младенце. Дети жмутся к старушке и, забыв о своём горе, с восторгом и любопытством слушают простой и таинственный рассказ своей няни.

А в это время в спальне на неубранной постели сидит Анна Николаевна и думает свою невесёлую думу. Мысли вереницей проходят в печально склонённой голове. Вспомнилась её девичья жизнь в доме родителей, жизнь безбедная, беззаботная, годы учения, подруги по гимназии; вот и желанные шестнадцать лет – она уже взрослая барышня. Каким ясным, заманчивым казалось ей будущее. Сердце радостно билось и рвалось навстречу этому неизвестному, но милому будущему.

Семнадцати лет она страстно влюбилась и вышла замуж за молодого вдовца. Муж её любил и баловал. Ничто, казалось бы, не должно было омрачать счастливых дней новобрачных; но, однако, у семейного очага их нередко происходили горячие вспышки, а порою и продолжительные ссоры. Анна Николаевна, безумно любившая своего мужа, не могла примириться с мыслью, что другая женщина была ещё так недавно близка и дорога её мужу. Что эта женщина оставила, как залог своей любви, годовалого ребёнка, которого отец обожал. Этот ребёнок, этот капризный, некрасивый и вечно пасмурный ребёнок, Ваня, кидавший на неё исподлобья злобные взгляды и отвечавший на каждую ласку отца самой горячей порывистой лаской, казалось ей, отнимал от неё сердце её мужа. Этот ребёнок и был всегда причиной разлада в их жизни. Она возненавидела его и с трудом сдерживала в себе это неприязненное чувство. И теперь вот, сидя на кровати, вспоминая свою прошлую жизнь, она ни на секунду не задумывалась над своим несправедливым недружелюбным отношением к пасынку. Она думала только о своих детях, о грозившей им бедности. Она находила, что судьба несправедлива и к ней. «Вот до чего я дожила, – думалось ей, – до того, что сижу одинокая, всеми забытая. Дочь Людмила ещё слишком молода, слишком эгоистична для того, чтобы понять всю тоску разбитого сердца, все заботы и огорчения матери-семья-нинки, оставленной на тяжёлом жизненном пути без средств к жизни, без подготовки к самостоятельному труду». И вспомнилось ей, как много лет тому назад молодая, цветущая, окружённая богатством, нежной заботливостью мужа и толпою поклонников, она проповедовала идею равенства, она страстно увлеклась этой идеей и тоном непоколебимого убеждения утверждала, что давно прошло то деспотическое время, когда жена зависела от мужа, что теперь жена – такой же равноправный член семьи, как и муж, и что даже жена и мать гораздо больше значат в семье, чем муж. Вспомнила Анна Николаевна своё молодое самомнение и горько улыбнулась. «Да, – прошептала она, – равноправность моя осталась, а всё остальное… остальное в могиле». Анна Николаевна, несмотря на свои тридцать пять лет и красивую ещё наружность, со смертью мужа стала считать себя старухой. Всецело отдавшись воспитанию детей, оберегая их, насколько возможно, от нужды и лишений, она почти забывала себя. Только тоска по любимому мужу да вечный страх за будущее детей мучили её постоянно. Чувство одиночества и беспомощности росло в ней с каждым днём всё сильнее и сильнее, и сегодня это тоскливое чувство не даёт ей покоя. Она вспоминала прежние рождественские праздники, роскошный ужин, толпу нарядных весёлых гостей, и сердце её тихонько сжалось. Она тяжело вздохнула и, смахнув слезинку, медленно поднялась с кровати. Пора было накрывать на стол.

Уже смеркалось. На потемневшем небосклоне кое-где показались звёзды, проливавшие мягкий серебристый свет на погружавшуюся во мрак землю.

– А где же Ваня? Опять его нет? – спросила Анна Николаевна, садясь за стол, вокруг которого в ожидании обеда сидели одетые по-праздничному Митя и Соня и грустная, с распухшими от слёз глазами Милочка. – Вечно он где-то пропадает, – раздражённо докончила Анна Николаевна, принимаясь наливать детям уху.

Видя, что мать сердита, дети присмирели и молча стали есть. В маленькой уютной столовой царит тишина, нарушаемая только стуком ложек о тарелки. Но вот и он стих. Все сидят молча, неподвижно, углубившись каждый в свою думу. Только маленький краснощёкий Митя озирается кругом, словно ищет чего-то. Наконец он обернулся к стоящей за его стулом няне и шёпотом спросил:

– Няня, а Ангелочки уже прилетели?

– Прилетели, прилетели, родной мой. Будь паинькой, как я тебя учила, а то они улетят и ёлочку назад к Боженьке унесут.

При этих слова Анна Николаевна сделала нетерпеливое движение и резко заметила:

– Ты, няня, рассказывай детям сказки когда-нибудь в другое время, а не за столом.

– Да нешто это, барыня, сказки? Я им только сказала, чтобы чинно себя вели, а то ёлки не получат.

– Получат или не получат – это моё дело! – перебила её Анна Николаевна. – А Ангелы-то тут при чём?

– Как при чём? – обиженно спросила старуха. – Известное дело, что в сочельник Ангелы Господни промеж хороших людей летают и милость Божью разносят. Кто чего хочет, то от Господа и получает. А детям одна радость – ёлка да гостинцы, больше им ничего не надо. Вот Боженька им эту радость через своих Ангелов и посылает, ежели они хорошо себя ведут, – наставительно докончила няня, гладя Митю по головке.