Моховая, 9-11. Судьбы, события, память

Кирилл во 2-м классе. Ксана ведёт его в школу. На дорожке прыгает воробей. Кирилл: «А воробей похож на кролика…». Чем? – «Прыгает, как кролик».

Пишет письмо Паше (на компьютере): «Я тебя огорчу, но я на уроках не отвечаю. Я стесняюсь. Но я стесняюсь не как девочка, а как мальчик» (это ответ на мои поддразнивания: «стесняешься, как девочка»).

«Наше правительство заботится только о взрослых (смотрит в окно): им вон какие большие дома выстроило, а детям – только вот такую маленькую площадочку.

«Смотрим на видео «Ералаш»: там девочки в бантиках ехидничают. Кирилл: «Девчонок-то я, конечно, обожаю».

2006 год.

Делаем уроки. Я что-то объясняю по русскому языку. Кирилл говорит: «Всё равно ты знаешь меньше, чем учительница Наталья Васильевна. Но не огорчайся. Знаешь поговорку? Кто много будет знать, тот скоро состарится. Вот она и состарилась, а ты – нет» (мне – 70, а ей – лет 45).

2007 год.

Собирается в гости, там – три девочки. Ему говорят об этом. Кирилл отвечает:

«Три девочки – это хорошо. Это повысит мой рейтинг».

Кириллу купили аквариум. Мама велит делать уроки, а то скажет рыбкам, что он плохой, не делает уроки. Кирилл бежит к рыбкам и, наклонившись, шепчет прямо в аквариум:

– Рыбки, я – хороший, я уроки делаю.

2008 год.

«С кем поведёшься»… – говорит ему его сестра Камилла… – «От того и убежишь», – продолжает Кирилл.

2009 год.

Мама говорит ему в метро: «Прекрати читать. Зрение портится. Видишь, никто не читает». Кирилл: «Им легко. У них нет моей наследственности».

* * *

А на три курса младше нас учился студент из Италии Бернардино (Дино) Бернардини.

Это он женился на моей сестре. (Перипетии описаны мною выше). С 60-х годов Дино, в качестве главного редактора, издаёт в Риме журнал под названием сначала «Советское обозрение» («Rassegna Sovietica»), а теперь – «Славия» («Slavia»). Приведу, с разрешения автора, его эксклюзивные воспоминания о филологическом факультете, опубликованные им в третьем номере журнала Slavia в 2005 году (продолжение печаталось и в последующих номерах):

Дино Бернардини

Из того, что вспомнилось

Первые дни сентября 1956 года. В Московском Университете им. М.В.Ломоносова, знаменитом МГУ, занятия, как и каждый год, начались первого сентября. Я был единственным и самым первым итальянским студентом в истории филологического факультета. Преподавание состояло из общих, фундаментальных лекций и спецкурсов, которые читали штатные профессора кафедр в Большой Аудитории. Кроме того, проводились семинарские занятия. На лекциях присутствовало около 300 студентов моего курса, а на семинарах для групп – по 10–15 студентов. Эти группы были очень похожи на наши лицейские классы. На лекциях студенты только слушали и кое-что записывали, а на семинарах велись обсуждения, давали домашние задания, проводили опрос. На каждом семинаре был свой преподаватель. Мои знания русского языка были очень ограничены, и я с трудом понимал смысл лекций и обсуждений. Особенно неприятно было, когда профессор говорил что-нибудь остроумное, все мои товарищи смеялись, а я сидел молча.

В эти дни произошел один невероятно смешной эпизод, почти по Чаплину. Занятия шли уже 2–3 недели, как вдруг женщина в летах, куратор нашего курса, спросила меня, почему это я ни разу не присутствовал на занятиях по военной подготовке, которые обычно происходили каждую субботу на двух последних часах. Мои советские товарищи были обязаны посещать их все пять лет обучения, и, кроме того, они каждое лето проводили один месяц в военном лагере. Надо сказать, что студенты были этому очень рады, потому что в конце пятого курса получали звание младшего лейтенанта запаса и освобождение от военной службы, которая в то время в России длилась три года. По правде говоря, я не ходил не только на военную подготовку, но и на занятиях по физкультуре не был ни разу. (По этому последнему пункту у меня с куратором произошла дискуссия «лингвистического» характера. Дело в том, что на доске расписания занятий физическое воспитание действительно фигурировало, но рядом в скобках было написано «факультативно», а слово это я, естественно, знал гораздо лучше нашего куратора. Я сказал ей, что если занятия факультативны, то я предпочитаю на них не ходить. Ответ был такой: факультативный – значит факультативный, т. е. у нас – обязательный. Я ответил, что пока будет написано «факультативно», я туда не пойду. И так длилось все пять лет учебы).

Но ситуация по Чаплину, о которой я сказал выше, была не эта.

Упрекнув меня в пропусках занятий по военной подготовке, куратор вдруг обнаружила какое-то замешательство и даже нечто большее, какое-то опасение, основания для которого я, ещё мало что знавший про жизнь в СССР, в тот момент не понял. Серьезным голосом, не угрожающим, а почти сочувствующим мне из-за неприятностей, которые, как она боялась, я могу иметь в будущем, она меня горячо попросила пойти поговорить с преподавателем в следующую субботу.

Что я и сделал. Вместе со всеми моими товарищами мужского пола я вошел в аудиторию и, в ожидании преподавателя, принял участие в той обычной кутерьме, которая происходит в классах, когда преподаватель ещё не вошел. И вот входит полковник Советской Армии. Это и был преподаватель, почти лысый человек, лет пятидесяти. Тут же все стихло. Я поднял руку и попытался заговорить с ним, но он не дал мне сказать ни слова. Полковник развернул какой-то чертеж и прикрепил его к доске. Потом, водя указкой, начал его объяснять. Это был чертеж советского истребителя. Я понял, что надо что-то делать и снова попросил слова, но в ответ услышал только: «Молчать! Не вставать с места!». Уж не знаю даже, как мне это пришло в голову, но только я тоже крикнул: «Я солдат НАТО!». Надо было видеть лицо полковника, который тут же бросился к чертежу, закрывая его всем телом и широко распахнутыми руками. Испуганный, заикаясь, он спросил меня, что я тут делаю. Я ответил, что и сам хотел бы это знать. «Но вы не можете здесь находиться!» – «Согласен. Скажите, могу ли я выйти?». Вот так и закончилось мое первое и единственное занятие по военной подготовке, а также и моя карьера в Советской Армии.

Другой эпизод, если память мне не изменяет, произошел на первой общей лекции, где я присутствовал. Предмет назывался «античная литература», сюда входили история древнегреческой и древнеримской литературы. Курс читал Сергей Радциг, светило из дореволюционного ещё поколения, специалист по Древней Греции, но также и страстный поклонник Рима, который Радцигу ни разу не удалось посетить. После лекции я спустился в вестибюль, чтобы взять пальто, и тут произошло нечто такое, из-за чего я оказался в центре всеобщего внимания и чего я никогда не забуду. Видимо, кто-то из студентов, окруживших Радцига после лекции, сообщил ему, что на нашем курсе в этом году появился студент-римлянин. Что тут произошло! Сергей Иванович бросился к лестничной площадке над вестибюлем и принялся кричать: «Эй, римлянин! Эй, римлянин!». Читатель должен знать, что в те времена Советский Союз только-только начал открываться Западному миру (после длинной сталинской ночи) и что в советские времена, целыми десятилетиями, единственными «римлянами», о которых могла идти речь, были римляне Древнего Рима. Во всяком случае, возглас профессора был понят студентами, толпившимися в вестибюле, как если бы он прокричал: «Эй, древний римлянин!». Я находился в студенческой толпе, но не понял, кого ищут и что происходит. Никто меня не знал, все были в недоумении: уж не сошел ли с ума старый Радциг?! Наконец, кто-то из студентов понял, что Сергей Иванович Радциг имел в виду меня и указал мне на профессора, стоявшего на верхней ступеньке лестницы. Когда я подошел к нему, он принялся забрасывать меня вопросами: я прямо из самого Рима? как далеко мой дом от Капитолия? а от Колизея? Он назвал ещё несколько мест столь любимого им Рима, «вечного города», который он так хорошо знал и которого никогда не видел. Он заметно волновался, глаза его увлажнились. Это было первое проявление горячего ко мне чувства на филологическом факультете МГУ.

(Перевод с итальянского Евгении Бернардини)

* * *

Мне остаётся добавить, что сын Дино и моей сестры Жени – Марк Бернардини – синхронный переводчик с итальянского, сейчас живёт в Москве, а его пятилетняя дочь Верочка наверняка поразит филологический мир своими изречениями. Моя племянница Катя Левина, дочь моей сестры Жени, тоже окончила филологический факультет МГУ (отделение русского языка и литературы), вышла замуж за итальянца, живёт в Риме и помогает некоторым жителям «вечного города» изучать наш великий русский язык.

Вот так отразился филфак в жизни моей семьи.

Непраздные рассуждения непостороннего

Владимир Ионов

Славно, что пять лет назад вышла книга наших воспоминаний, посвященная пяти годам, отставшим от нас на пять десятилетий. Ну, что же, пять – неплохое число. Мне, правда, не приходилось останавливаться в пятизвездочных отелях, но пятерки в зачетке когда-то гарантировали возможность отметить получение стипендии бутылкой коньяка, хоть и не с пятью звездочками, или, на худой конец, портвейном с тремя семерками.

В этой книге, которая мила нашим сердцам уже самим фактом своего появления, мы избегали острых углов. И правильно делали. Предыдущее десятилетие, «лихие» девяностые, конечно, стало для некоторых Клондайком, но так резко размежевало российское общество! В пятидесятые этого не было. Никто не придавал особого значения тому, кто твои родители. Не существовало понятия «элита» в его нынешнем облике, довольно неприглядном. Все мы были на равных, и поэтому наши души были открыты, наши сердца легко воспламенялись и братскими, и более нежными чувствами. Как и положено тому возрасту. И не случайно большинство из нас, независимо от того, сложилась ли его жизнь так, как ему хотелось, или не сложилась, видят то время немного в голубом и розовом свете (слава Богу, для нас тогда не существовало другого значения этих слов).

В первый месяц четвертого курса я написал:

За отдернутую занавеску
солнце навзничь льется рекой.
Ах, скажите – зачем, на кой
столько солнца и столько блеска!
Ничего не имею против
золотой водопадной струи,
но, как лодки в водовороте,
закружились глаза мои.

Тот, кто читал мои стихи, может возразить: а как же понимать: «У солнца путь не близкий, не далекий: из облака да в тучу и… закат»? Это стихотворение постстуденческое, но тоже из пятидесятых. Да, было в то время и такое, что давало немало поводов для «сомнений и тягостных раздумий». Были, были эти противоречия, казавшиеся одним из нас значительными, другим – не очень. Как в словах «оптимистическая трагедия». Какое слово здесь более весомо – первое или второе? Все зависит от обстоятельств и последствий. Время и события показали, что второе. Но кто тогда об этом догадывался!

Настроение того времени я бы определил строками из В. Луговско-го, опубликованными в 57-м. Уже немолодой поэт за полгода до кончины вспоминает о двадцатых годах, когда он был таким же, как мы в пятидесятых:

Бедны мы были, молоды, я понимаю.
Питались жесткими, как щепка, пирожками.
И если б я сказал тогда, что умираю,
Она до ада бы дошла, дошла до рая,
Чтоб душу друга вырвать жадными руками.