Ким

– Тогда, ради Бога, надень синий вместо красного, – сказал Махбуб, говоря об индусском цвете тюрбана Кима.

Ким ответил старой пословицей: «Я переменю мою веру и постельное белье, но ты должен заплатить за это».

Барышник расхохотался так, что чуть не упал с лошади. В лавочке в предместье города произошла перемена, и Ким появился магометанином, по крайней мере, по внешнему виду.

Махбуб нанял комнату около железнодорожной станции, послал за лучшим обедом со сладким кушаньем из творога с миндалем («балушай» по-местному) и мелко изрубленным табаком.

– Это будет получше того мяса, что я ел с сейком, – с улыбкой сказал Ким, усаживаясь на корточки, – и уж конечно в моей «мадрисса» не дают такой пищи.

– Мне хочется послушать об этой «мадрисса». – Махбуб набивал себе рот большими катышками приправленной пряностями баранины, жаренной с капустой и коричнево-золотистым луком. – Но скажи мне прежде всего совершенно откровенно, как ты бежал. Потому что, о Всеобщий Друг, – он распустил свой готовый лопнуть пояс, – я не думаю, чтобы сахибы и сыновья сахибов часто убегали оттуда.

– Как бы они это сделали? Они не знают страны. Это был пустяк, – сказал Ким и начал свой рассказ. Когда он дошел до переодевания и до свидания с девушкой на базаре, вся важность Махбуба Али исчезла. Он громко расхохотался и ударил рукой по бедру.

– Шабаш! Шабаш! Отлично сделано, малютка! Что скажет на это врачеватель бирюзы! Ну, теперь расскажи медленно, что случилось, шаг за шагом, ничего не пропуская.

Шаг за шагом Ким рассказал свои приключения, останавливаясь только тогда, когда крепкий табак попадал ему в легкие, и он начинал кашлять.

– Я говорил, – проворчал Махбуб Али про себя, – я говорил, что пони убежал, чтобы поиграть в поле. Плод уже созрел: ему нужно только научиться определять расстояния, пространство и пользоваться компасом. Выслушай меня. Я отвел хлыст полковника от твоей шкуры, и это немалая услуга.

– Верно. – Ким продолжал спокойно курить. – Все это верно.

– Но нельзя же думать, что хорошо так бегать взад и вперед.

– Это были мои свободные дни, хаджи. Я был рабом в продолжение многих дней. Почему я не мог бежать, когда школа была закрыта? К тому же, подумай, что, живя с друзьями или зарабатывая себе хлеб, как, например, у сейка, я избавил полковника от больших издержек.

Губы Махбуба дернулись под его подрезанными по-магометански усами.

– Что значит несколько рупий, – патан небрежно махнул рукой, – для полковника-сахиба? Он тратит их с целью, а вовсе не из любви к тебе.

– Это я знаю уже очень давно, – медленно сказал Ким.

– Кто сказал?

– Сам полковник-сахиб. Не этими именно словами, но достаточно ясно для того, у кого не совсем глупая башка. Да, он сказал мне, когда мы ехали по железной дороге в Лукнов.

– Пусть будет так. Ну, тогда я скажу тебе больше, Всеобщий Друг, хотя таким образом я выдаю свою голову.

– Она и так была в моих руках, – сказал Ким с чувством глубокого удовлетворения, – в Умбалле, когда ты посадил меня на лошадь после того, как маленький барабанщик побил меня.

– Говори яснее. Всем можно лгать, но не нам друг другу. Ведь, и твоя жизнь в моих руках, стоит мне только поднять палец.

– И это известно мне, – сказал Ким, поправляя уголек в трубке. – Это крепко связывает нас. Я больше в твоей власти, чем ты в моей, потому что кто хватится мальчика, забитого насмерть или брошенного в колодец при дороге? С другой стороны, многие и здесь, и в Симле, и в горных проходах скажут: «Что случилось с Махбубом Али?» – если бы его нашли мертвым среди его лошадей. Конечно, и полковник-сахиб стал бы наводить справки. Но, – лицо Кима приняло хитрое выражение, – он не стал бы очень расспрашивать, чтобы не пошли разговоры, почему полковник-сахиб так интересуется этим барышником. Но я – если бы я остался жив…

– Ну, все же ты, наверно, умрешь.

– Может быть. Но, говорю я, если бы я остался жив, я, и только я один, знал бы, что некто – может быть, простой вор – забрался в помещение Махбуба в караван-сарае и там убил его, прежде или раньше, чем обыскал все его тюки и осмотрел подошвы его туфель. Что, это будет новостью для полковника, или он скажет мне (я не забыл, как он послал меня за футляром для трубки, которого не оставлял): «Что для меня Махбуб Али?»

В воздухе поднялся целый столб дыма. Наступило долгое молчание. Потом Махбуб проговорил тоном, полным восхищения:

– И со всем этим на уме ты ложишься спать и встаешь вместе с маленькими сыновьями сахибов в «мадрисса» и покорно учишься у своих учителей?

– Таково приказание, – кротко сказал Ким. – Кто я, чтобы оспаривать приказание?

– Истинный сын Ада! – сказал Махбуб Али. – Но что это за рассказ о воре и обыске?

– Это я видел в ту ночь, когда мой лама и я были рядом с твоим помещением в караван-сарае. Дверь была не заперта, что, кажется, не в твоем обычае, Махбуб. Он вошел, по-видимому, уверенный, что ты не скоро проснешься. Я приложил глаз к дырочке в доске. Он искал что-то – не одеяло, не стремена, не узду, не медные горшки, – что-то маленькое и тщательно запрятанное. Иначе зачем бы он ковырял железным прутиком подошвы твоих туфель?

– А! – Махбуб Али ласково улыбнулся. – Ну, и видя все это, какой рассказ ты придумал, Источник истины?

– Никакого. Я взял в руку мой амулет, который всегда висит у меня на шее, и, вспомнив о родословной белого жеребца, которую я выкусил из мусульманского хлеба, пошел в Умбаллу, убедясь, что на меня возложено важное поручение. В тот час, если бы я захотел, ты поплатился бы головой. Нужно было только сказать этому человеку: «У меня есть бумага насчет лошади, которую я не могу прочесть». И тогда? – Ким взглянул на Махбуба из-под опущенных век.

– Тогда, впоследствии, ты наглотался бы воды дважды, может быть, и трижды. Не думаю, чтобы больше трех раз, – просто сказал Махбуб.

– Это верно. Я подумал немного и об этом, но более всего о том, что я любил тебя, Махбуб. Поэтому я, как тебе известно, отправился в Умбаллу, но (этого ты не знаешь) спрятался в саду, в траве, чтобы посмотреть, что сделает полковник Крейтон-сахиб, когда прочтет родословную белого жеребца.

– А что он сделал? – спросил Махбуб, потому что Ким внезапно прервал рассказ.

– Как поступаешь ты? Сообщаешь новости по любви или продаешь их? – спросил Ким.

– Я продаю и покупаю. – Махбуб вынул из-за пояса монету в четыре анны и протянул ее.

– Восемь! – машинально следуя торгашескому инстинкту восточного человека, сказал Ким.

Махбуб засмеялся и спрятал монету.

– В этой торговле легко проиграть, Всеобщий Друг. Расскажи мне по любви… Мы держим в руках жизнь друг друга.

– Хорошо. Я видел, как Джанг-и-Ланг-сахиб (главнокомандующий) приехал на большой обед. Я видел, как он вошел в канцелярию Крейтона. Я видел, как оба они читали родословную белого жеребца. Я слышал, как отдавались приказания насчет начала большой войны.

– А! – Махбуб кивнул головой. Глаза его горели глубоким внутренним огнем. – Игра хорошо сыграна. Война осуществилась, и зло, мы надеемся, остановлено раньше, чем успело расцвесть, – благодаря мне и тебе. Что ты сделал потом?

– Я употребил эту новость как крючок, на который ловил пищу и почести среди жителей одной деревни, жрец которой дал зелья моему ламе. Но я унес кошелек старика, и брамин ничего не нашел. И рассердился же он на следующее утро! Ой как! Я воспользовался этими новостями и тогда, когда попал в руки белого полка с его Быком.

– Это было глупо. – Махбуб нахмурился. – Новости нельзя разбрасывать, как навоз, с ними надо обращаться экономно.

– Теперь я думаю то же, и к тому же это не принесло мне никакой пользы. Но это было очень давно, – худой, смуглой рукой он сделал жест, как бы отгоняя все прошлое, – с тех пор, в особенности по ночам в «мадрисса», я очень много думал.

– Дозволено ли спросить, к чему привели Рожденного Небом его мысли? – с утонченным сарказмом сказал Махбуб, поглаживая свою ярко-красную бороду.

– Дозволено, – совершенно тем же тоном сказал Ким. – В Нуклао говорят, что сахиб не должен говорить черному человеку о своих ошибках.

Махбуб быстро сунул руку за пазуху. Назвать патана «черным человеком» – значит нанести ему кровную обиду. Потом он опомнился и рассмеялся.

– Говори, сахиб, твой черный человек слушает тебя.

– Но, – сказал Ким, – я не сахиб, и я говорю, что сделал ошибку, когда проклял тебя, Махбуб Али, в тот день в Умбалле, подумав, что патан предал меня. Я был неразумен, потому что меня только что поймали, и я хотел убить этого мальчика-барабанщика низшей касты. Теперь я говорю, что ты хорошо сделал, хаджи; и я вижу перед собой путь к хорошей службе. Я останусь в «мадрисса», пока не буду совершенно готов.

– Отлично сказано. Для этой игры надо особенно хорошо изучить расстояния, числа и уметь обращаться с компасом. В горах тебя ожидает тот, кто научит тебя всему этому.