Умей нести свой крест и веруй! Книга первая: Проулки жизни

«Вас постигло искушение не иное, как человеческое; и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести».

Из записок человека на склоне лет.

О ВОЗРАСТЕ. «Месяцы, дни, минуты… катастрофически ускоряются. События мелькают словно кадры за окном скорого поезда. И неровное, частое биение изношенного сердца опережает стук колёс на железнодорожном мосту.

Шум в ушах мешает услышать бой настенных часов и только дальнозоркие глаза старика в нетвёрдой памяти угадывают время, которое никак не остановить и не вернуть…».

Задолго до моего появления в семье после возвращения отца из госпиталя – ранен был на войне, – родилась девочка, Софья. К несчастью, ушла из жизни в младенчестве…

Два моих младших брата: Винер, Валерик и сестра появились позже. Очень рано ушли из жизни…

Моя мама, в девичестве – Тоусия Шакировна Музафарова, – была необыкновенно добрым и светлым человеком. Оберегала мужа, детей… Святая женщина!

Но судьба… оба брата и сестра погибли – ушли в мир иной молодыми: им не было и тридцати лет – … остался я один.

Берегите себя и своих близких!

16. Талисман для сына

«В начале было Слово…»

Прадеду, деду, отцу и моему сыну – воевавшим и победившим, – посвящается!

Телефонный звонок из Алтынска, заставший меня в Болшево, на творческой даче кинематографистов под Москвой, – был неожиданным. Голос мамы, как всегда ровный и спокойный, не вызывал тревоги, но я вдруг ощутил смутное беспокойство. Разговор был обычным: «как здоровье?… Когда приедешь к нам?..». Насторожила меня фраза «…отец хочет видеть тебя». Нельзя сказать, что наши отношения с отцом были особенно тёплыми.

Я рано начал жить самостоятельно – учился в другом городе, там же женился и, наверное, только чувство благодарности за поддержку детских моих увлечений, да и то, что сейчас я сам был отцом взрослого сына, – только это, пожалуй, привязывало меня к отцу.

Отец всегда жил своей особенной жизнью. Он был человеком увлекающимся и чрезвычайно компанейским – и все мы, я и два моих младших брата, – решали свои бесконечные вопросы, в основном, с мамой.

И только иногда, когда отец уставал от своих друзей, различных дел и прожектов, которых у него было превеликое множество и он отдыхал в домашнем кругу… – вот тогда-то и для нас у него находилось время…

Дел в Москве оставалось немного. Сценарий, в целом, был одобрен художественным советом киностудии, были, правда, и замечания. Рекомендовали внести несколько уточнений в эпизод ухода одного из главных героев фильма Кинзи Арсланова – после подавления пугачёвского восстания, – в казахские степи…

Времени для этого было достаточно и я решил навестить родителей. Звонить предварительно не стал – не знал как будет с билетом, да и как-то не принято это было у нас, хотя мама всегда обижалась – она любила встречать «хорошо накрытым столом».

На алтынском аэровокзале, прямо у выхода, в кооперативном киоске купил у пожилого таджика десяток лимонов с тонкой кожицей – мама любит такие.

Модный дверной звонок пропел неведомой мне птичьей трелью и я – в родительском доме. Здесь, как всегда, полно гостей. Мой двоюродный брат, нефтяник из Нижневартовска, заехал с семьёй по дороге в Молдавию на минуточку проведать дядю.

Отец, обычно жизнерадостный и с достоинством руководивший застольем, был непривычно суетлив. Меня поразил его болезненный вид. Истончившаяся и изжелта-бледная кожа на лице растянулась и складками спадала с плохо выбритых щёк на высокий воротник шерстяного свитера. В подглазьях набухли мешки. А тонкий с горбинкой и красивый когда-то нос стал напоминать клюв хищной птицы. Седой чуб, который он, бывало, лихо вскидывал пятернёй наверх, сильно поредел и сквозь волосы просвечивала кожа.

Говорили за столом обо всём и ни о чём. Пересказали все новости и, как водится между редко встречающимися родственниками, перешли к воспоминаниям. Отец достал из книжного шкафа большую и толстую книгу в кожаном с тиснениями переплёте.

Это был семейный коран (очень древний!), в котором на чистых листах записывались основные события – …кто и когда родился и всё такое касающееся нашего рода. Как говорила мне бабушка – мать отца, – этому корану было не менее четырёхсот лет.

Листая его страницы, я натолкнулся на вложенный в книгу листок бумаги косо вырванный из ученической тетради для прописей. Чернила выцвели, но можно было разобрать какую-то небрежно нарисованную схему, подписанную торопливым, а потому и неразборчивым почерком.

Увидев у меня в руках этот пожелтевший от времени листок, мама засмеялась и воскликнула:

– Вот, отец, твоя охранная грамота!..

– Мама, расскажи, что это за чертёж? – попросил я, предполагая услышать необычную историю.

Мама взяла в руки эту бумагу, положила на стол перед собой, бережно разгладила её на ветхих сгибах и начала рассказывать…

Говорила она поначалу скованно, как бы через силу, и каким-то странным казённым языком. Вспоминая потом её рассказ, я удивлялся этому, но потом сообразил, что говорила мама, в первую очередь, для меня, писателя. Зная, что я записываю разные истории, она думала, видимо, облегчить мне работу и пыталась передать свой рассказ отстранённо, словно стыдясь своего участия в этой истории…

«… Отец твой, мой муж, родился в 1925 году. Только вошел он в призывной возраст, как началась страшная война. Германец, как говорил на колхозном собрании председатель сельского совета Искандер – агай, коварно напал на нашу страну. В 1942 году забрали на войну и моего будущего мужа. Закончив ускоренные офицерские курсы, он до самого сорок пятого года находился на передовой… Без единой царапины прошёл с боями многие города, а при переправе через Днепр был впервые ранен. Попал в медсанбат и уже через две недели, недолечившись как следует, ушёл догонять свою часть. И так до самого Берлина.

Но здесь его при взрыве мины тяжело контузило и он почти полгода пролежал в госпитале без слуха и речи… Только в сорок седьмом году вернулся домой в деревню.

Ранней весной, в марте, при первой же нашей встрече мы дали друг другу слово пройти вместе весь определённый нам жизненный путь. Вот так и началась наша с ним жизнь. Хотя я пришла невесткой в богатый по тем временам дом: корова, коза, три овцы… – за бедность и сиротство моё (отец ушёл добровольцем на фронт и не вернулся) свекровь не любила меня.

У моей матери осталось из семерых детей ещё две незамужние мои сестрёнки…

Муж мой меня любил и жалел, но сам от последствий контузии и ранений страдал очень сильно. Едва ли не каждую ночь во сне он сильно кричал и хрипел от удушья, а проснуться сам никак не мог. Я будила его, растирала грудь, руки, ноги… и только после этого он отходил немного.

Свекровь была глубоко верующим человеком и очень верила старым религиозным книгам, хотя читать их сама не могла. А в деревне, в то время, жила одна грамотная старушка, Нафиса-апай, которая заговаривала от болезней, – вот, она-то и посоветовала моей свекрови переложить из священной книги на бумагу «бэтэу» – (с арабского: «заговор, талисман…» – примечание автора) и вшить его в одежду сына. Это, мол, по древнему поверью излечит его от болезни. Свекровь взяла мою тетрадь, – я работала тогда в колхозе учётчицей, – и Нафиса-апай переписала туда нужные строки из корана. Эта тетрадь пролежала на полке несколько дней, – свекровь ждала, пока муж мой уедет на сенокос, – и только тогда вырвала из тетради листок с записью, сложила его вчетверо и аккуратно вшила в гимнастёрку сына…

Мы не знали об этом. А муж мой после сенокоса начал спать спокойно. Я решила, что время излечило его. Свекровь молилась. И только коза наша «перебралась» в хлев целительницы. Я не спрашивала «почему?» – слово свекрови было законом в доме.

Прошло несколько лет. Однажды я разобрала старую одежду и распустила её на лоскутки, чтобы сшить для детей матрасики. И вот тут-то я обнаружила, что вместо листочка с арабскими письменами из корана, который остался в тетради, свекровь по неграмотности своей вшила в гимнастёрку сына листок со схемой колхозных полей с моими пометками. Показала я листок мужу и смеюсь, – это я, мол, тебя хранила… А тетрадка не сохранилась – пустили на растопку печи.»…

Гости уехали, родители уснули, а я долго ещё лежал без сна в своей комнате и всё размышлял над рассказом мамы. Вспоминал лицо отца, который, казалось, слушал без особого внимания. Только глаза его, ставшие ясными и слабая, словно случайная, улыбка молодили лицо человека, который вдруг сегодня стал для меня родным и очень близким.

17. Ай эм сорри!

Под настроение

На кабельном телевидении, повторили передачу из программы Андрея Малахова «Пусть говорят». Публикую, с горечью, ещё раз это эссе от 15 ноября 2011 года.

«…Случайно вклинился в программу телеведущего Андрея Малахова и увидел в передаче «Пусть говорят» …Георгия Грыу – молдавского, и, когда-то, популярного, актёра.

Все присутствующие в студии гости наперебой и взахлёб желали ему выйти из «нездорового» состояния (пьёт) и, в конце-концов, дружно решили «отправить» его в монастырь… Под аплодисменты.

Я знал Георгия Гриу, знал и актёра Сергея Подгорного известного исполнением популярной песни «Смуглянка-молдаванка…» в фильме Леонида Быкова: " В бой идут одни старики». -, – о нём тоже вспоминали…, – но речь, сейчас, о другом. В этой передаче неожиданно для себя увидел видеосюжет об известной актрисе Ирине А… ой (фильм «Экипаж»).

Живёт она нынче в Кинешме и болеет временами «общеизвестной» болезнью. Говорили о ней спокойно, без издёвки… с сожалением.

А вспомнил я как много лет назад приезжал на «побывку» из подмосковного Голицыно к родителям на Южный Урал.

Это было зимой… В старом городе столкнулся у входа в «Военторг» – были такие магазинчики, – с давним своим знакомым Валерием Л.,.-: начинающим поэтом и нештатным сотрудником «Комсомольской правды». И была с ним очень красивая юная девушка в шубке из «каракульчи» и пушистой шапочке…

«…Ирина.» – представилась она. А в, слегка – по-восточному, – раскосых глазах стояли слёзы, выступившие от мороза… У неё – тогда десятиклассницы, – было нежное наивное лицо и приятный тембр голоса.

Родители её служили ведущими актёрами в местном театре.

С ней я более не встречался, хотя знал от коллег, что замужем она за режиссёром известного московского театра. Видел только в фильмах… – замечал как она меняется и «во что» превращается: но передо мной всегда стоял образ Снегурочки с застывшими слезами в глазах…».