Канун дня всех святых

Стоило только Джо Пипкину сказать: «Марш!» – все сорвались с места.

Побежали.

Полквартала они пробежали задом наперед, чтобы видеть, как Пипкин машет им рукой.

– Поторопись, Пипкин!

– Я догоню! – Закричал он издалека.

Ночь поглотила его.

Они бежали, а когда оглянулись, он исчез.

Они ломились в двери. Орали: «Пакости или сладости!», и бумажные коричневые пакеты стали наполняться сказочными сластями. Они бежали вприпрыжку с губами, запечатанными розовой жвачкой и красным воском, озарявшим их лица.

Но все, кого они встречали в дверях домов, выглядели двойниками их мам и пап, отлитыми на шоколадной фабрике. Словно они из дому не уходили. Слишком много доброты излучали окна и парадные входы. А им-то хотелось услышать драконий рык из подземелий и стук в крепостные ворота.

И вот, по-прежнему оглядываясь на Пипкина, они достигли окраин города, где цивилизация растворялась в темноте.

Овраг.

Овраг, пересыщенный ночными шумами, ползучими черными чернильными ручьями, тысячелетним томлением огненно-бронзовых листопадов. Бездна порождала грибы и мухоморы, хладных лягушек, речных раков и пауков. Под землей пролегал длинный туннель, куда просачивались отравленные воды, и эхо без устали взывало: «Приди, приди, приди», и если послушаешься, то сгинешь навеки среди капели, шелестов, шепотов, шорохов, и никогда-никогда не ходи, не ходи, не ходи…

Мальчики выстроились на границе тьмы, вглядываясь вниз.

И Том Скелтон, похолодев в своем костюме из костей, издал свист, подобный дуновению ночного ветра сквозь сетку на окне спальни, и показал рукой.

– Эй, послушайте… так вот куда нас послал Пипкин!

Он испарился.

Все взглянули. И узрели крохотную фигурку, летящую по грунтовой тропинке в миллионы тонн ночи, вдавленных в колоссальное ущелье тьмы, мрачное подземелье, чарующе страшный Овраг.

Издав истошный вопль, они нырнули следом за ним.

Их место заняла пустота.

Город остался наедине со своей слащавостью.

Глава 4

Они неслись вниз по Оврагу, не разбирая дороги, хохоча, толкаясь локтями, соударяясь лодыжками, храпя, запыхавшись и задыхаясь, как трудяги, и затормозили, налетев друг на друга, когда Том Скелтон остановился и показал на тропу.

– Вот, – прошептал он, – единственный дом в городе, куда стоит заглянуть в Хэллоуин! Вот!

– Да-а-а! – грянули все в ответ.

В самом деле. Дом был особенный, изысканный, высокий и погруженный во мрак. Должно быть, в его стенах проделали тысячу окон, отражающих холодное мерцание звезд. Казалось, он высечен из черного мрамора, а не срублен из бревен. А изнутри? Как знать, сколько в нем комнат, залов, галерей, чердаков – получше, похуже, повыше, пониже, забитых пылью, паутиной, сухой листвой или золотом, запрятанным над землей, затерянным под небесами, так высоко, что во всем городе не сыщется лестницы, чтобы до него добраться.

Дом зазывал своими башнями. Манил запечатанными дверями. Пиратские корабли будоражат. Древние форты – дар божий. А что же тогда дом с привидениями в канун Дня Всех Святых? Восемь сердечек бешено заколотились в предвкушении славы и похвал.

– Вперед.

Но они уже устремились гурьбой по тропинке. Пока не оказались перед обветшалой стеной, задирая головы всё выше и выше, глядя на кровлю старинного дома, напоминавшую большой некрополь. Ибо именно такое впечатление она и производила. Островерхий горный пик особняка, казалось, усеивали черные кости или железные штыри и множество труб для подачи дымовых сигналов из трех дюжин закопченных каминов, сокрытых в мрачных недрах чудовищного дома. При таком изобилии труб крыша казалась большим кладбищем, а каждая труба – гробницей древнего бога огня или заклинательницы пара, дыма и искрящих светляков. Прямо у них на глазах четыре дюжины труб выдохнули жутковатую сажу, еще больше омрачившую небосвод, затмив даже пару-другую звездочек.

– Вот это да, – сказал Том Скелтон, – Пипкин свое дело знает!

– Ничего не скажешь, – согласились все.

Крадучись, они двинулись заросшей тропой к полуразвалившемуся крыльцу.

Том Скелтон в одиночку, сгорая от нетерпения, поставил ногу на первую ступеньку. Остальные, разинув рты, восхищались его смелостью. И вот, обливаясь потом, дрожащие мальчишки плотной толпой поднялись на крыльцо под истошные вопли досок под ногами. Каждому хотелось отшатнуться, повернуть назад и дать стрекача, но их зажимали спереди или сзади. Так, выпуская то одну ложноножку, то другую, амебообразное создание, источая мальчишечий пот, перемещалось перебежками и урывками к парадной двери дома, высокого, как гроб, но вдвое у?же.

Они долго топтались на месте, протягивая руки, словно лапы огромного паука, чтобы повернуть холодную ручку или дотянуться до дверного молотка. А деревянные половицы на крыльце прогибались и раскачивались под ногами, угрожая при каждом смещении веса опрокинуть их в тараканью бездну. Доски, настроенные то на «ля», то на «фа», то на «до», пели свою жутковатую мелодию, стоило шаркнуть по ним тяжелым башмаком. И если бы хватало времени и был бы полдень, они сплясали бы мертвецкий ригодон под покойницкий мотив, иначе кто бы устоял перед древним крыльцом, которое, подобно гигантскому ксилофону, только и мечтало, чтобы на нем попрыгали и сыграли мелодию?

Но они о таком даже не задумывались.

– Смотрите! – вскричал Генри-Хэнк Смит (а это был именно он), сокрытый под костюмом Ведьмака.

И все посмотрели на дверной молоток, к которому тянулась дрожащая рука Тома, чтобы потрогать.

– Молоток с головой Марли!

– Что?

– Ты же знаешь, Скрудж и Марли – «Рождественская песнь»! – прошептал Том.

В самом деле, личина на дверном молотке напоминала лицо человека с ужасной зубной болью, перевязанной челюстью, спутанными волосами, выпавшими зубами, безумным взглядом. Марли, «мертвый, как гвоздь в притолоке», друг Скруджа, обитатель загробного мира, осужденный на вечное скитание по земле до тех пор, пока…

– Постучи, – сказал Генри-Хэнк.

Том Скелтон взялся за холодную и жуткую челюсть старикашки Марли, поднял ее и отпустил.

Все так и подскочили от сотрясения!

Весь дом содрогнулся, загремев костями. Тени исказились, заставив окна распахнуть страшные глаза.

Том Скелтон по-кошачьи вскочил на перила, глядя вверх.

Зловещие флюгеры на крыше завертелись. Двуглавые петухи закрутились на ветру. Горгулья на западном торце здания изрыгнула двойную струю печной пыли. А из длинных змееголовых извивающихся водосточных труб, когда ветер стих и флюгеры замерли, на черную траву высыпались случайные клочки осенних листьев и паутины.

Том обернулся, чтобы взглянуть на едва подрагивающие окна. В стеклах трепетали подсвеченные луной блики, словно косяки перепуганных пескарей. Затем парадная дверь вздрогнула – ручка повернулась, Марли скорчил гримасу – и распахнулась настежь.

Ветер, внезапно поднятый дверью, чуть не сдул мальчиков с крыльца. Они закричали, ухватив друг друга за локти.

Затем засевшая в доме тьма сделала вдох. Сквозь зияющий дверной проем ветер подул внутрь дома, втягивая, заволакивая мальчиков через порог. Им пришлось упираться, чтобы не погрязнуть в глубинах мрачного зала. Они сопротивлялись, кричали, хватались за перила. Но потом ветер улегся.

Во тьме зашевелилась тьма.