Созвездие разбитых сердец

– Ох, Павлуша, Павлуша, допрыгаешься ты однажды… – грустно констатировал Андрей и сочувственно улыбнулся, как понимающий старший брат или добрый друг.

Мария только пожала плечами, искренне не понимая, при чем тут вообще она. Павел Бердянский был тот еще «принц золотые яйца», раз за него уже вовсю шла нешуточная женская борьба. Но встревать в чужие ревнивые разборки было вовсе не в правилах Марии Лазич, хотя врага номер один она, похоже, себе уже нажила – сама того не желая.

«Ну что же, день первый, счет один: один. Посмотрим, что дальше будет…» -Мария философски подвела первую черту и отправилась принимать заказы у новых посетителей.

Глава 3. Мендельсон или Лорка

Войновский в задумчивости прохаживался взад-вперед по гримерке, пока Павел безуспешно шарил по сумке в поисках ключей от машины; внезапно остановился и вдохновенно пояснил:

– Я кажется понял, почему у тебя не идет сцена на Тайной Вечере!

– И почему же?

– Твоему Иуде жалко Христа. Жалко, понимаешь?

– Ну и что с того? Мы же вроде от этого и отталкивались?

Антон покачал головой:

– Нет. Ты ведь ощущаешь себя предателем, а его – жертвой, и вот, тебе его безумно жалко. Но тогда вся сцена становится пронизана фальшью. В этот момент они оба знают, что готовится предательство, и понимают друг друга… «Не я ли, Господи? – Ты знаешь, кто»…

– Так, и что? – обронил Бердянский, теперь так же озабоченно проверяющий свои карманы на предмет все тех же ключей.

– А то, что петля на шее Иуды еще не затянута, он в состоянии изменить ситуацию, так как поцелуй в Гефсиманском саду – его свободный выбор…

– Погоди, погоди… – Павел провел рукой по лбу, на время оставив поиски и сосредоточившись на том, что ему вещал режиссер. – Ты же сам хотел усилить мотив обреченности, а тут вдруг говоришь про свободу выбора для Иуды…

Войновский торжествующе щелкнул пальцами, и взгляд его загорелся от прилива вдохновения:

– Ааа, вот это весьма тонкий момент! Обречены все они – Иисус, Иуда, Магдалина, Пилат, но обречены-то они вовсе не изначально, улавливаешь? Страшное пророчество сбывается именно потому, что каждый участник этой драмы обречен на осуществление своей свободной воли! Понимаешь теперь?

– Хммм… ну да, но все равно какая-то сомнительная это свобода – как оказаться между молотом и наковальней… Но давай к самой сцене. Значит, ты считаешь, что Иуда должен Христа… ммм… ненавидеть? Презирать, как неудачника, в кого он верил, но кто не оправдал его ожиданий? Так?

– Да, да, именно! – воскликнул Антон, и лицо его исказилось страданием, когда он продолжил излагать новое прочтение сцены – Ты и любишь его, и ненавидишь в то же время! И ненавидеть начинаешь больше, когда он тебя гонит прочь, отталкивает… и вот тогда ты принимаешь окончательное решение предать… обвиняешь его, ищешь его вину, а себе оправдание… Паша, я тебя частенько браню за экспрессию, за то, что ты рвешь на части сердце там, где не надо, но вот здесь… здесь как раз не сдерживай себя, выплесни на зрителя и обиду, и обманутые надежды, и страх перед будущим, угрозы, как попытку предупреждения… Ну в общем все, как ты умеешь!

– Антоша, не переживай. – Павел, наконец, выудил ключи из заднего кармана джинсов, и теперь следил за метаниями режиссера, расслабленно развалившись в удобном кресле – Это ты себя на части рвешь с этой постановкой, она же тебя просто высасывает…

– Ох, Бердянский, гореть нам всем в аду из-за этого моего вИдения и прочтения…

– Да нету никакого ада, расслабься! – фыркнул бывший канатоходец. – Я из первых рук узнавал.

– Эх, Павлуша, все под Богом ходим… – Войновский остановился и устремил взгляд куда-то вверх, словно хотел того самого Бога разглядеть сквозь потолочные перекрытия и слои смога и плотных дождевых облаков; потом вдруг резко повернулся к Павлу и пытливо спросил:

– А ты никогда не жалел, что из цирка ушел?

Павел ответил не сразу, потянулся за пачкой сигарет на столе, прикурил и, медленно выпустив дымную струю в сторону режиссера, ответил:

– Никогда и ничуть.

– И что же, совсем не скучаешь?

– По чему? По жесткой проволоке и вонючим опилкам? – глаза Бердянского опасно сузились, добавив сходства с диким котом. – По залатанным трико и ржавой трапеции? Или, может, по тому козлу-технику, у которого нет мозгов и руки растут из жопы, раз он забыл проверить крепление троса? Или по гипсовому панцирю и десяти сломанным костям? «И вот лежу я на спине загипсованный, каждый член у мене расфасованный…» – напел он, искусно сымитировав голос Высоцкого, стряхнул пепел в пустой стакан и зло так ощерился:

– Какого хрена ты меня спросил про цирк?

– Я же видел тебя на арене, здесь, в Москве. А увидев, поклялся сманить тебя оттуда к нам в труппу. Цирка тебе было мало, твой актерский талант сцены требовал, а не этого шапито… И вот только я об этом подумал, как… ну в общем, ты понял. Может, то и правда была судьба, а не пьяный техник?

Павел зябко передернул плечами и резко оборвал Войновского:

– Ну все, хватит ностальгических воспоминаний, не хочу больше об этом говорить. Поехали, сам же меня торопил, вот ключи, нашлись.

***

На улице опять дождило, казалось, что низкие набрякшие тучи уже никогда не разойдутся, а мокрый туман и смог будут висеть над городом до самой весны. По крайней мере, ветер стих, и было довольно тепло для середины ноября.

С утра Павел не очень удачно припарковался в переулке, и теперь его старушка-«ауди» стояла посреди огромной лужи. Чтобы добраться до водительской двери, пришлось пожертвовать ботинками и носками.

Пока продрогшие Антон, Андрей и Димон устраивались на своих местах, Павел завел мотор и принялся протирать стекла, моментально запотевшие от дыхания четверых мужчин. Он делал это не спеша, любовно, как будто нарочно, но настоящая причина медлительности крылась в том, что в спину и руку опять вернулась боль… Весной и осенью, особенно в сырую погоду, сросшиеся переломы часто ныли, но сейчас он точно знал, что причина в разговоре с Войновским.

Этот чертов разговор всколыхнул в памяти то, о чем помнить вовсе не хотелось. На травмы Павлу было плевать, тогда еще при цирке работали отличные хирурги и костоправы, они ловко собрали его разбитое тело и починили все сломанное в нем. Все, кроме одного – панического страха высоты.

Первая же попытка доказать себе самому, что он сумеет вернуться на арену и возобновить выступления, кончилась полным провалом, едва он решился подняться под купол. Его не хватило даже на половину высоты, когда приступ тошноты и леденящий ужас от ощущения пустоты под ногами сковали его тело почище гипсовых колодок…

Тогда-то и пришло мучительное осознание, что с цирком покончено навсегда, что номер «Между небом и землей» больше никогда не будет им повторен…

В тот вечер он напился до совершенно свинского состояния, а пару дней спустя, выйдя из алкогольного анабиоза, нашел визитку режиссера Войновского и сам ему позвонил…

…Минаев пребольно ткнул его под ребра, возвратив в реальность:

– Эй, командир, поехали уже, а? Кончай грезить о том, как новую тёлочку завалишь прямо на барную стойку!

– Что? Какую еще тёлочку? – Бердянский не сразу сообразил даже, о ком речь, но Димон живо его поправил:

– Да ладно! Как будто никто из присутствующих, ну разве что за исключением товарища режиссера, не видел, как ты ей авансы раздавал, а она тебе глазки строила! Ну эта, новенькая из кафе, с такой попкой, что я бы ей… эээ… ну прямо вдул бы… А сиськи? Ты видал, какие у нее сиськи?.. Ммммм, персики просто! И ножки, ну от ушей же растут! Чего она официанткой пришла работать, такие бы ножки да мне на плечи… ну то есть, к нам на сцену, в кордебалет! А? Что, скажете, я не прав?

Павел только теперь вспомнил ту официантку, которая их обслуживала утром вместо Фаи, и признал, что Димон не так уж и не прав, фемина была вполне достойна чего-то получше роли подавайки в переднике. Но сейчас его думы были как никогда далеки от флирта и уж тем более – эротических фантазий, а вот над образом Иуды определенно стоило еще поразмыслить до следующей репетиции…

– Напрасно стараешься, Купидоныч, наш Аполлоша весь поглощен искусством, ему в таком состоянии твои стрелы, что слону дробина… – пошутил Андрей Петренко, как всегда тонко почувствовав настроение друга.

Но Дима Минаев деликатностью не отличался, особенно когда сам западал на хорошеньких танцовщиц или вот – официанток. Илона при первом же подкате дала окорот, Фаина по уши влюбилась в красавчика Бердянского, танцовщицы же на разминках и прогонах обзывали Минаева неуклюжим медведем… На личном фронте дела у него шли с переменным успехом – только и оставалось, что утешаться с фанатками… те-то на все были готовы, только подмигни. А тут – такая аппетитная девка, прямо на блюдечке, ну грех же не приволокнуться за ней на виду у всей труппы! Ну и хорошо, что Бердянский ее не заметил или не оценил по-достоинству. А может, и правда, собрался остепениться? Нина на это намекала прямым текстом…

– Ясно все с тобой, приятель… – печальнейшим голосом констатировал Димон. – Похоже, скоро салатиков поедим под трам -там -тарам -там-там-там -там- тарарам -тарарам! – и он забарабанил пальцами по подголовнику водительского кресла в такт известной мелодии.

– Не поминай Мендельсона всуе, придурок… – беззлобно ухмыльнулся Павел.

– Аааа, значит, я прав? Решили все-таки с Нинкой расписаться, да? – Минаев сунулся между сиденьями, жарко дохнув пивом на сидящих спереди друзей.

Павел промолчал, желая подвесить интригу, но тут вдруг оживился Войновский и спросил его с самым серьезным видом: