Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

– Но если я скажу вам, что вы причините мне невыразимое страдание… что я чувствую себя как человек, борющийся с волнами, которые тотчас поглотят его, потому что единственная рука, которая может еще спасти его, не поможет ему… Неужели вы дадите ему погибнуть?

Что это значило? Было ли это объяснение в любви ни дурная шутка? Конечно, ни то, ни другое. Лицо, обращенное ко мне и освещенное резким светом газа, конечно, не принадлежало ни влюбленному, шутнику, это было, как он сам говорил, лицо человека, предвидящего смертельную опасность и с отчаянием ищущего спасения.

К счастью, я вовремя вспомнила и страстный тон его писем к г-же Фришауер, и ее рассказы о его сумасбродствах, что и помешало мне сделать какую-нибудь глупость. Я решительным и спокойным тоном объявила ему, что не может быть и речи о новой встрече между нами. Тогда он просил позволения писать мне, а также предлагал послать мне те из его книг, которые я еще не читала.

От этого я была не в силах отказаться: переписка с Захер-Мазохом, конечно, не могла быть лишенной интереса. А книги! Как я жаждала прочесть их!

Я согласилась, но с условием, что он обещает никогда и никоим образом не разузнавать, кто я; он обещал. Он сказал, что лучше всего мне сохранить имя Ванды Дунаевой для писем и просил завтра же послать на почту.

На этом мы расстались. Прощаясь, я протянула ему руку, которую он поцеловал почти с робостью.

Когда я вернулась к г-же Фришауер, то нашла ее расстроенной моим долгим разговором с Захер-Мазохом, который, впрочем, длился не более четверти часа. Она просила меня передать ей слово в слово все то, что он говорил о ней, и когда я сказала ей, что мы совсем не касались ее, она, по-видимому, оскорбилась. О чем же мы могли разговаривать столько времени?

– Мы говорили о литературе, – сказала я, подавая ей письма, и быстро направилась домой.

Меня больше всего поразило, что Захер-Мазох нисколько не был смущен бедностью моего туалета, так как я знала, что он ценил изящество и роскошь в женщине еще более, чем красоту. Я поняла это уже гораздо позже: он видел в этом маскарад, цель которого – помешать ему узнать меня, если случай столкнет его со мной. «Я тем более был в этом уверен, – говорил он мне впоследствии, – что ничто в твоем существе не соответствовало твоей одежде».

На следующий день моя мать принесла мне с почты письмо и целую связку журналов и книг. Я встретила ее восторженным криком: у меня было чтение на несколько недель! Письмо было довольно короткое. Он еще раз благодарил меня за свидание, советовал обратить внимание на некоторые из присланных рассказов и просил написать ему мое мнение о них.

Я пропустила целую неделю, прежде чем ответила. Затем между нами наступил непрерывный обмен писем и книг.

Мне кажется, что в моих письмах к нему я была откровеннее, чем могла быть девушка моих лет, знающая жизнь; но я не знала жизни, и даже гораздо позже я все-таки плохо научилась понимать людей.

Наступила весна. Г-жа Фришауер, которая уже не так часто посещала нас, рассказала мне, что. Захер-Мазох перестал посещать театры и, по словам Бертольда, делал длинные прогулки, прекрасно влиявшие на его здоровье, так как вечером он работал еще с большим усердием. Это вполне соответствовало тому, что Захер-Мазох писал мне о своей тогдашней жизни, а так как он уверял меня в своих письмах, что наша переписка заменяла ему все развлечения, я уже готова была вообразить, что имею на него некоторое влияние.

* * *

За несколько дней до Пасхи я получила от Захер-Мазоха письмо, которое меня очень тронуло. Он писал, что читает мои письма с возрастающим интересом и пришел к убеждению, что во мне таится литературный талант. Если я намерена попробовать, то он с радостью предлагает свои услуги и будет руководить мною на первых порах; он советовал мне сделать описание какого-нибудь случая из виденного или пережитого, коротенькое описание в размере фельетона, и прислать ему; если это окажется удачным, он пристроит его в какой-нибудь журнал.

Я была преисполнена какой-то робкой радостью. Неужели это возможно?

Возможно не умереть в молодости от нищеты и одиночества, обеспечить старость моей матери, не испытывать пустоты жизни?..

Но радость моя была непродолжительна.

Надежда и энергия уступили место сомнению и тысяче различных соображений. Чтобы сделаться писательницей, мне не хватало образования, а также жизненного опыта и знания людей: чтобы я ни написала, мое невежество будет слишком явно. И снова меня охватывал страх жизни, который пугал меня больше, чем мысли о смерти.

Нет, мне ничего больше не оставалось, как сидеть себе смирно и спокойно ждать конца.

В продолжение целого дня я ломала себе таким образом голову, но, когда наступал вечер, я уже не читала, как прежде, а писала, сидя возле окна.

Через несколько дней я послала свою работу Захер-Мазоху, и он в тот же день дал мне знать, что она была удачна, что он уже отослал ее и что мне следовало, бы приняться за что-нибудь более значительное. Я принялась писать, но еще до окончания моей второй работы я получила от него письмо, содержавшее 10 флоринов, расписку для подписи из одной венской газеты и мой напечатанный фельетон.

Я протянула деньги матери, но она не взяла их; она крепко стиснула свои бедные, исколотые иголкой руки, чтобы я не заметила, как они дрожали, и смотрела на меня смущенно и застенчиво, как будто ей было стыдно.

Я написала новый, более длинный рассказ. Он последовал за первым и принес мне 30 фл. Я перестала шить перчатки и начала небольшой роман, который окончила через три месяца и за который мне заплатили 300 фл. Такой быстрый успех показался бы невероятным, если б то время не было исключительно благоприятно для писателей; это было в 1872 г., за год до всеобщего краха – время, когда все наживали деньги и когда новые газеты вырастали точно плевелы. К тому же, меня представил Захер-Мазох который был тогда на верху своей славы: это вполне объясняет то, что иначе казалось бы непонятным.

* * *

Совершенно новая жизнь началась для нас. Мы остались в том же доме, но уже не занимались больше шитьем; мы питались хорошо, одевались прилично и всякий день совершали небольшую прогулку. Как все это поправило нас! Моя мать поздоровела и стала счастливее и веселее, чем когда-либо. Что касается меня, то я чувствовала точно головокружение; счастье пришло слишком внезапно, слишком неожиданно, я едва верила в него, меня угнетал какой-то смутный страх. Раньше я боялась жизни, теперь я не доверяла счастью. Одно только я сознавала и чувствовала ясно – это благодарность к Захер-Мазоху. Меня очень огорчало, что я не могла выразить ему свою благодарность так, как этого хотела. Все то, что я ему писала, казалось мне таким холодным, таким тусклым в сравнении с тем, что я чувствовала! Но каким образом выразить то, что я хотела? Чтобы он понял, что он для меня сделал и насколько мог рассчитывать на мою благодарность, мне следовало объяснить ему мое положение… а этого я не желала.

* * *

Первые письма Захер-Мазоха были кратки и осторожны, со временем они сделались длиннее и задушевнее. Он писал мне изо дня в день все то, что он делал и что с ним случалось. Таким образом, его письма приняли форму дневника, который он давал на мое усмотрение, чтобы я могла следить за его жизнью. Когда я начала заниматься литературой, он высказывал свое мнение и давал советы, как взяться за это, говорил о своих первых шагах на этом поприще.

Позже в его письмах стал проглядывать и другой оттенок. Он писал мне: «С тех пор, как я имею счастье знать Вас, т. е. с тех пор, как Вы милостиво разрешили мне писать Вам и отвечали на мои письма, мои мысли и чувства совершенно изменились. Мне кажется, что я нашел мой потерянный идеал: надежда и вера вернулись ко мне…»

«Все мои планы относительно будущего связаны в моем воображении с Вами».

«Мое сердце и мой ум одинаково полны Вами. Я ничего не знаю о Вас, я не знаю, кто Вы, я не видел Вашего лица, и, однако, от Вас исходит таинственная сила, которой я должен покориться без сопротивления, как какой-то силе природы».

«Моя жизнь принадлежит Вам, делайте с ней, что хотите».

«Я не нахожу названия тому, что я испытываю к Вам – этому нет названия. Если Вы подумаете об этом, Вы поймете, как мне неловко, когда Вы благодарите меня за те ничтожные услуги, которые я Вам оказал».

«Как должен буду я благодарить Вас когда-нибудь!»

«Не тревожьтесь: я ничего не сделаю помимо Вашего желания и против данного мною обещания».

«Вы – моя судьба так же, как я – Ваша. Если кто-нибудь из нас, Вы или я, захочет ускорить или замедлить ход событий, это будет напрасно. Все придет в свое время, как рождение или смерть».

«Я Вам пишу это потому, что хочу, чтобы Вы знали это, и потому, что иначе это был бы недостаток правдивости с моей стороны».

Я чувствовала себя подавленной, читая эти письма. Что будет? Я не могла отвечать ему в том же духе, а между тем его письма глубоко волновали меня. Я нисколько не сомневалась в правдивости его слов, и это-то именно и пугало и радовало меня…

Он часто писал мне, что уже в продолжение многих лет не чувствовал такого настроения и легкости в работе; ему приходилось делать усилия, чтобы оторваться от работы и выйти из дому, и едва только он возвращался, как снова принимался за нее. «И этим, – говорил он, – я обязан исключительно Вам. Мне кажется, что мой талант начал развиваться по-настоящему лишь с тех пор, как я нахожусь под Вашим влиянием, только моя мать действовала таким образом на меня».

Разве могла бы я не чувствовать себя счастливой? Значит, я тоже что-то могла дать ему – ему, который дал мне столько! Мог ли быть другой, более прекрасный и благородный способ уплатить ему мой долг? И, несмотря на это, я все-таки не была спокойна. Судя по его письмам, я поняла, что он считает меня за женщину, принадлежащую к высшему свету. А у него была некоторая слабость к такого рода женщинам. Не изменятся ли его чувства ко мне, если он узнает всю правду? Я боялась ответа на этот вопрос. Но к чему открывать ему истину? Если иллюзия, в которой он пребывает, так благотворно действовала на его талант, к чему отнимать ее у него? Возможно ведь, что интерес, который я ему внушала, происходил от таинственности, окружавшей меня. А если это так, то что нам за дело до истины? Не лучше ли сохранить как можно дольше его счастливое настроение? Жизнь сама позаботится о том, чтобы счастье не было продолжительным.

* * *

Холодная, дождливая осень сменила лето. Я привыкла получать известия от Захер-Мазоха ежедневно, вдруг они внезапно прекратились.

Я страшно беспокоилась от неизвестности, когда наконец прочла в газетах, Что Захер-Мазох серьезно заболел воспалением легких. Я тотчас же написала ему, что приду к нему в этот же день, в пять часов, если он этого хочет и не находит неудобным.

Я прошла с письмом до Паулустор, где отдала его комиссионеру, чтобы он отнес его в Янгассе и вернулся с ответом в это же место, где я должна была ожидать его. Комиссионер очень быстро вернулся с ответом, в котором было написано: «Сегодня в пять часов я буду счастливейшим человеком на земле».

До назначенного часа оставалось еще много времени, и я могла на свободе обсудить поступок, на который решилась.

Когда, испуганная внезапным известием о болезни Захер-Мазоха, я написала ему, что приду, мною руководило опасение возможности неблагоприятного исхода болезни и боязнь, что человек, которому я была обязана всем, мог умереть, не услыхав слова благодарности лично от меня.

И теперь, несколько успокоившись, я нашла, что поступила хорошо.

Ясно было, что встреча рано или поздно неизбежна. Я взяла с Захер-Мазоха обещание не добиваться свидания со мной, и он исполнил его. Значит, я должна была сделать первый шаг. Если бы это приключение оставалось тем, чем было для меня вначале, т. е. развлечением, я и не подумала бы так поступить.

Но Захер-Мазох имел такое громадное влияние на мою жизнь, он возвысил меня так, как я и не мечтала никогда, и теперь мы были так тесно связаны, что все мои мысли были всегда направлены к нему.

Я знала, что он и его брат Карл жили вместе с отцом и появление женщины в их доме не вызвало бы особенного удивления.