Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

Я вышла из комнаты, думая таким образом положить конец этой сцене, но ошибалась. Мари отколотила его так, как он этого желал, изо всей силы, даже в другой комнате я слышала звук ударов по его спине.

Минуты показались мне вечностью.

Наконец пытка окончилась. Он вошел ко мне как ни в чем не бывало и сказал:

– Ну! Она меня великолепно отколотила! У меня вся спина, наверно, в синяках! Ты не можешь себе представить, какая у нее сила в руках. При каждом ударе мне казалось, что мое тело разрывается на части.

Мне не хотелось поддерживать этот тон, и я молчала. Он посмотрел на меня и увидел, что я вовсе не расположена шутить.

– Что с тобой? – спросил он меня. – Тебе что-нибудь не нравится?

– Мне не нравится, что ты заставляешь служанку бить себя.

– Вот как! Ты видишь в этом что-нибудь дурное? Значит, тут что-то кроется… Но разве мне могло прийти в голову, что ты можешь ревновать к такой примитивной особе, как Мари?

– Я нахожу неприличным, чтобы служанка била своего господина. Это ставит всех нас троих в крайне ложное положение. А кроме того, не рассчитывай, что Мари будет молчать; при ее живости она, конечно, разболтает всякому встречному. Что о нас подумают?

– Но ведь ей можно запретить болтать!

– Ты ничего не можешь запретить девушке, которая тебя била, тем более, что это придаст всему еще более подозрительный вид. Надо, чтобы Мари немедленно оставила наш дом. Таким образом мы заглушим скандал, здесь по крайней мере.

– Ты права. Я об этом не подумал. Да, отошли ее как можно скорее, лучше всего сегодня же вечером.

Мари уехала на следующее утро с первым поездом в Грац. На ее место я взяла сорокалетнюю женщину, лишенную всякой прелести.

* * *

В это же самое время я познакомилась с одним другом моего мужа, который сделался и моим другом.

Еще в августе, когда мы приехали в Брюк, нам сообщили, что барон Фердинанд Штауденгейм жил, тут с женой и ребенком. Это было приятной неожиданностью для Леопольда, так как барон был другом его детства, которого он не встречал уже несколько лет. Баронесса с ребенком вернулась в Брюк в октябре, но Штауденгейм, который охотился у каких-то друзей, должен был приехать гораздо позже.

Когда Он вернулся, его первый визит был к нам. Оба друга были рады и тронуты встречей в маленьком заброшенном городке после стольких лет разлуки, когда оба уже были женаты.

Штауденгейм нравился решительно всем, кто встречал его, он обладал мужественной красотой, полной силы и гибкости, свойственной спортсменам; он привлекал к себе своей свежестью и здоровьем, а также красивым лицом, открытым и простым, одним из тех лиц, которые не раздражают, потому что за ними, не кроется ничего тревожного или; страшного. А какая в нем была радость жизни! Когда он смеялся, я чувствовала точно прикосновение теплой руки к моему сердцу.

Штауденгейм в первый же свой приход объявил, что он не ладит с женой и предпочитает не знакомить ее с нами, чтобы этим не портить себе удовольствия бывать в нашем обществе. Мы не противились его желанию, и с этим вопросом было покончено.

На Рождество мы все получили богатые подарки, более ценные, чем позволяли нам наши средства, но дело в том, что купцы открыли Леопольду неограниченный кредит, и он воспользовался им широко, чтобы провести Рождество так, как ему было приятно.

Самая счастливая во всем доме была, конечно, наша служанка Лиза. Сначала ей было предназначено одно черное платье, но как раз в это время кто-то рассказал нам, что у нее было девять человек детей, которые все умерли вскоре после рождения без всякой болезни, вследствие чего все стали подозревать ее и «фабрикации ангелов». С этих пор Леопольд нашел ее очень интересной и очень часто отправлялся на кухню поговорить с ней. «У нее злые глаза, – говорил он, весьма возможно, что она отличается жестокостью…»

Благодаря своим злым глазам она кроме платья получила прекрасную меховую вещь.

* * *

Леопольд снова с большим усердием принялся за работу, что было необходимо, потому что у нас совершенно не было больше денег и мы жили в кредит. Одно время мы надеялись, что Тереза Бентзон, с особенным старанием продолжавшая переводить лучшие рассказы Захер-Мазоха в «Revue des deux Mondes», решится наконец прислать автору хотя бы скромную часть полученного ею гонорара. Но этого не случилось, и когда Леопольд, потерявший терпение, деликатно черкнул ей об этом два слова, она имела смелость отвечать, что Бюлоз не платит молодым авторам, которые должны считать себя щедро оплаченными честью сотрудничать в первом журнале в свете. Даже тогда нам это показалось маловероятным, а позже, когда Захер-Мазох вступил в личные сношения с Бюлозом, мы прекрасно поняли, что г-жа Бентзон нагло солгала. Чтобы вознаградить Леопольда за отсутствие гонорара, она прислала ему свой фотографический портрет.

В феврале снег шел целую неделю, и дороги были гак покрыты им, что мы надолго принуждены были отказаться от наших прогулок. Чтобы не сидеть неподвижно, без всяких развлечений, Леопольд вздумал научить меня игре на бильярде. Я охотно согласилась, и мы каждый день отправлялись в единственное кафе в городе напротив нашего дома, в часы, когда оно было совершенно пусто.

Штауденгейм приходил тоже в сопровождении нескольких офицеров 9-го батальона стрелков, стоявших в городе; Штауденгейм и Гендль познакомили нас с некоторыми из них.

Все они помогали моему мужу учить меня, и каждый старался показать свой любимый удар. Под руководством стольких учителей я вскоре была в состоянии играть порядочно. Мой муж научил меня также фехтованию, которое мне понравилось больше, чем бильярд. Само собой разумеется, что при этом я должна была надевать на себя мех, потому что без меха всякие удовольствия были лишены прелести для Леопольда.

Я предпочитала вечера. Леопольд работал у себя в комнате в то время, когда мы с Штауденгеймом играли в шахматы в гостиной, двери которой ввиду их безобразия мы заменили портьерами. Так как моя мать имела обыкновение ложиться спать тотчас после обеда, а Лиза регулярно каждый день исчезала в этот час, в квартире царила необыкновенная тишина, прерываемая только шелестом бумаги, когда Леопольд кончал страницу, или легким стуком шахматных фигур.

Мы с Штауденгеймом сделались добрыми приятелями, и потому наши отношения отличались непринужденностью и простотой. Его счастливый и открытый характер имел на меня благотворное влияние; с ним я чувствовала себя более легко и свободно; постоянное напряжение ума, происходившее от новизны моей жизни, несколько ослабевало, и она казалась мне проще и естественнее. В промежутках между работой Леопольд приходил к нам и смотрел на игру. Иногда он так увлекался, что оставался до конца партии, которая очень часто затягивалась за полночь.

Однажды вечером он по обыкновению пришел посмотреть на нашу игру. Я находилась в очень плохой позиции, и в несколько ходов мой партнер сделал мне мат. Тогда мой муж заметил Штауденгейму:

– Меня изумляет спокойствие, с каким ты играешь и почти всегда выигрываешь у моей жены. Я играю, несомненно, лучше ее, а между тем я почти всегда проигрываю.

– Почему же это?

– Ты ведь знаешь, какие красивые руки у моей жены. Так вот, когда она сидит против меня, обдумывая ход, а ее белая рука с трепещущими пальцами двигается среди фигур, у меня является ощущение, что сейчас эта рука протянется к моему сердцу… я испытываю страх… теряю присутствие духа… и партию. Играть в шахматы с женщинами всегда рискованно, в особенности тому, кто влюблен в своего партнера так, как я в Ванду…

Сначала Штауденгейм с удивлением слушал его, не понимая, наверно, что Леопольд хотел этим сказать. Одну секунду он был смущен, но затем очень быстро нашелся и сказал мне:

– Если вам вздумается протянуть вашу руку за моим сердцем, сделайте это, и вы встретите его на полпути.

И обратился к Леопольду:

– Нет, нет, мой дорогой поэт, я не боюсь красивых женских рук, даже этих, – сказал он, указывая на мои руки, которые я спрятала под стол, – хотя они самые красивые, которые я когда-либо видел.

Несколькими днями раньше, во время игры на бильярде, я слыхала, как Леопольд выражал одному из присутствовавших офицеров свое сожаление о том, что женщины не особенно любят бильярд, между тем как грациозность движений в этой игре больше, чем во всякой другой, давала возможность выказать красоту их форм. С этого дня я перестала играть. У меня, впрочем, нашелся для этого хороший предлог: я снова была беременна и заявила моему мужу, что резкие движения могли повредить мне.

Я боялась, чтобы выходка моего мужа не испортила моих отношений с Штауденгеймом, но этого не случилось. Между нами было как бы молчаливое соглашение не давать никому возможности нарушить то удовольствие, которое мы испытывали в обществе друг друга. Мы были спокойны и уверены в себе, сильные чистотой наших отношений.

* * *

Было очень жарко. Одетая в легкий капот с открытой шеей, я занималась глаженьем кружев в столовой. Мой муж и Штауденгейм разговаривали, сидя против меня. Пара ласточек, свивших свое гнездо на широкой раме картины, то влетая, то вылетая из окна, порхала над нашими головами, солнце, блестевшее широкими пятнами на паркете, заливало всю комнату светом.

– Взгляни на свою жену, – сказал Штауденгейм Леопольду, – во всем ее блеске, на солнце! Много ли найдется женщин, которые решились бы на это? Она точно расцветает на солнце.

– Отлично! Ухаживай за моей женой в моем присутствии! – заметил Леопольд.

– Именно в твоем присутствии! – возразил Штауденгейм с оттенком нетерпения в голосе. – Не будь она твоей женой, я, конечно, ухаживал бы за ней только наедине.

– Жалуйся еще! Вместо того, чтобы быть мне благодарным!

– Каким же образом ты хочешь, чтобы я доказал тебе мою благодарность? Позволив мне поцеловать ее… вот тут, за ухом?

Он встал и указал пальцем. Он сделал это так невыразимо забавно, что мы все расхохотались.

– Итак, ты позволяешь?

– Попробуй, – сказал Леопольд, – только советую тебе держать ее за руку, а не то я ни за что не отвечаю.

Штауденгейм подошел ко мне сзади, и не успела я поставить на место горячий утюг, как он схватил меня за руки и крепко, по-братски поцеловал.