Устриц едят живыми. Письмо на тот свет

Посмотрите мне прямо в глаза
Это вовсе не сложно.
Это синее небо! Там страшного нет ничего.
Время крутит в часах свою тонкую нить… осторожно.
Остановится вдруг и помашет пустым рукавом.
И останется вам лишь одно – только с горя напиться.
И истошно орать в пустоту в своем пьяном бреду.
Если я улечу в те края, где гнездится жар-птица,
То оттуда уж точно сюда никогда не приду.
Улыбается время тогда, когда нам не до шуток.
И идет по воде по песку… как всегда налегке.
Посмотрите скорей, сколько жизни в глазах незабудок!
Только каждая жизнь качается на волоске.

Три часа ночи. Шуршу на кухне, пытаюсь еду приготовить. А ты кричишь из комнаты:

– Чего ты там творишь, иди сюда, все равно говно сваришь.

Ну, Воф…

Терпеть не мог, когда я начинала дома убираться. Категорически ненавидел.

– Воф, ну к нам же люди приходят. Будут думать, что у тебя жена засранка.

– Пусть думают что хотят, тебе-то что за дело до них.

— В чистоте то самим приятнее.

— Отстань со своей чистотой. Чистота это совсем другое.

— Дай хоть пол протру в коридоре. Натоптали ведь. Грязь вся по комнатам растащится.

— Я сказал не надоооо (орет). Иди и сядь вон в кресло. Сядь и сиди. Стихи пиши, а полы пусть другие моют.

Сидим и футбол смотрим. Обсуждаем, как наши в «собачку» играют. Так ночь и проходит.

Володя все про футбол знал. Много рассказывал. А еще мы биатлон любили смотреть и олимпийские игры. К открытию олимпийских игр всегда готовились. Наберем вкусной еды, жуем и смотрим. Обязательно торт – творожная полоска. И в шахматы резаться любили. Он очень круто играл. Я не уступала. Добивал меня до последней фигуры. На доске один Король оставался. Ему нравилось со мной играть. Говорил, хорошо защищаюсь. Умение играть в шахматы и рассчитывать ходы противника спасало меня неоднократно. Шахматы развивают стратегическое мышление. И так я осталась на шахматной доске одна… как шахматный король…

Рассказывал, как они в студенчестве с Валерием Гергиевым в настольный теннис играли. Тоже ведь спорт! Однажды Валерий Абисалович после вечернего концерта в Иркутском музыкальном театре приехал к Володе со свитой, и, вспоминая эти игры, сказал: «Мы ни о чем тогда не думали, у нас был только маленький, белый шарик, который надо было отбить» А еще сказал, что «огромный театр может быть пустышкой, а маленький театр на пятачке великим…». Прав Валерий Абисалович, действительно маленький театр может быть великим, если во главе стоит великая душа…

Но ты ушел и театр перестал быть великим. Мы с Валерием Абисаловичем часто об этом говорим. И слава богу, что он есть в моей жизни. Он очень расстроился, что я позвонила ему только через полтора года. Шумел на меня. Но ты же сам сказал, чтобы я набрала Валеру только тогда, когда пойму, что не справляюсь сама. Я пыталась справиться. Честно пыталась. Но однажды стало невмоготу. После того, как мне перерезали провода на компьютере, причем на твоем. После тебя я на нем работала. Но меня выживали из театра всеми силами, не гнушаясь даже таких грязных методов. Конечно, под покровительством Гергиева, мне стало спокойнее жить. У меня не было цели отобрать театр. Цель была защитить твой дух, твои идеи, твой мир, твою жизнь… отданную Иркутску, память о тебе, так бесчеловечно растоптанную нелюдями. Знаешь, что они должны были сделать в первую очередь – поставить тебе достойный памятник, а не меня добивать. Но они не поставили тебе памятник. Об этом позаботился мой добрый друг Сергей Алексеевич и его друзья. Хотя они очень далеки от мира музыки. Это мои коллеги юристы из прошлой жизни. Они не знали тебя, но памятник поставили именно они, совсем чужие тебе люди.

Композитор Владимир Соколов и дирижер Валерий Гергиев в Иркутске. Вместе учились в Ленинградской государственной консерватории имени Римского-Корсакова.

Словно в кадре немого кино
Я к тебе постучалась в окно
Дверь открылась, и мы вышли в ночь
В нашу долгую белую ночь
Пальцы легкие, черный рояль,
Плечи тонкие, старая шаль.
Наша долгая белая ночь
Гонит мысли печальные прочь
Сумрак ночи, вуаль на глазах,
Шепот ветра в твоих волосах,
Свет и тени слились в тишине —
Образ твой я увидел во сне.
Санкт-Петербург – светлая даль.
Белая ночь, спящий фонарь,
Санкт-Петербург – светлая даль,
Белая ночь, черный рояль…

Глава 8

Только сейчас, оглядываясь назад, я понимаю почему ты так тяжело реагировал на посторонние звуки, называя их «суетливым бездельем».

У тебя была необычайная слуховая впечатлительность, очень тонкий слух ко всем звукам. Ты слышал их, хотел того или нет. Даже если я на цыпочках ходила, все равно слышал. Меня же, звуки не раздражали, раздражала эстетически несовершенная картинка. Потому я и старалась все привести в порядок, в «божеский вид», сделать идеальным. Но это все было внутри, все мои желания. Снаружи ты не позволял что-либо менять, не позволял нарушать твою гармонию. Но мы с тобой были красивисты, каждый по своему. Любили все красивое – звуки, слова, людей…

Владимир Соколов

Проси. А не выпрашивай
Рисуй. А не раскрашивай
Давай. А не одалживай
Имеешь – не жалей.
Молись, а не вымаливай
На пальцах разговаривай
А коль уйти надумаешь,
На посошок налей.
Себе, кричащий нотами,
Бессонницей измотанный,
Смеющийся и плачущий
Среди глухих теней…
Они твои попутчики.
Пророки и лазутчики.
Тебя с улыбкой преданной
Проводят до дверей…
Немеют пальцы,
Не дыша, бежит по клавишам душа,
И эхо тихо вторит ей
«Не уходи, живи, Орфей…»

Меня долго ломало, но главными были все же твои звуки. И дар господний и наказание. И все, что входило в резонанс с ними, выбивалось из твоей гармонии, все приводило тебя в отчаяние. Ты мучился. Не имея возможности отделить себя от звука. А Музыка была и телом твоим и душой. Ты ею, как говорится, и исповедовался и причащался.

Ты, если можно так сказать, находился в постоянном состоянии творческого нарциссизма. Посторонние звуки очень часто доводили тебя до нервного срыва. А репетиции в театре до натуральной истерики. Ты мог неудержимо кричать, костерить всех, топать ногами на непопадающих в ноты артистов, или делающих что-то не так. Для тебя это было настоящей трагедией.

Некоторые этого вынести не могли и уходили, убегали, удирали, разбрызгивая в разные стороны сопли и слезы. Абсолютный слух не позволял допускать ошибок. Ты доводил до абсолюта все в своей жизни, требуя от окружающих жизни на высоких нотах.

Ах, мое сердце, куда же ты катишься,

Так безрассудно спешишь…