Состояние – Питер

– Горько, – тихо продолжил я.

– Макс, перестань смущать гостей.

– Целоваться – это вкусно. Я пробовала, – завернула в свою очаровательную улыбку эту шутку Белла и подала к столу, заставив Альберта покраснеть, а нас с Фортуной улыбнуться.

– Прямо на мосту?

– Прямо по центру.

– Нет, это не то, вся суть в том, что целоваться надо под мостом.

– В реке?

– Да, берете экскурсию или катер по Мойке и под мост. Тогда вы почувствуете силу.

– А вы уже так делали?

– Ну, конечно! Как только «любовная лодка начинает биться о быт», сразу туда, – включил я Маяковского, и лодку мою понесло в открытое море.

Альберт и Белла, как по команде, уставились на Фортуну. Будто она была среди присяжных и своим словом могла решить чью-то судьбу.

«Да, женщинам доверяют больше. Я и сам доверяю, когда речь идет об интуиции». Макс съел еще одну клубничку.

– По рекам и каналам, – произнесла отрешенно Фортуна.

– Мне лично понравилось по Неве, – вспомнил Альберт.

– А что именно?

– «Кресты», – пришло на ум Альберту.

– Понимаю, грехи, – произнес с нарочитой серьезностью Макс. – Мешают, не дают покоя. «Кресты» тоже своего рода место силы.

– Скорее бессилия, – не согласилась Белла. – Каждый день в течение почти двух лет к стенам «Крестов» приходила поэтесса Анна Ахматова, в надежде получить весточку о муже и сыне.

– Бессилия и насилия, – согласилась Фортуна, будто лично была знакома с порядками тюрьмы, а может быть, даже лично с Ахматовой. Я знал, что у нее к поэтессе было свое лирическое отступление.

– Короче Бастилия, – подытожил я. – Вам рассказали, что в восемнадцатом столетии на месте «Крестов» находился «Винный городок», как он превратился в центральную пересыльную тюрьму. От винного до виновного – один шаг, один слог, – взял я бокал и стал философски рассматривать всех через стекло.

– Нет, но сказали, что архитектор, построивший тюрьму в форме креста, намекая арестантам об их грехах, полагал, что это поможет им быстрее раскаяться. В тюрьме девятьсот шестьдесят камер, и, согласно легенде, изначально в тюрьме была еще одна, девятьсот шестьдесят первая камера: в нее якобы замурован сам архитектор, со всеми тайнами и чертежами здания.

– Томишко, – добавил к рассказу фамилию творца Макс и снова посмотрел на Беллу. «У вашего мужа тоже хорошая память».

– Да, точно, – помню что-то с книгами было связано, – пригубил бокал Альберт. Он почти не пил и не ел. Хотя есть особо было нечего. Колбаса, сыр да клубника. Но вообще хорошие гости с собой что-нибудь да приносят.

– А может быть, от слова «томиться», – добавила филологии его жена.

«Она вполне могла бы преподавать на филологическом, или даже учиться на последнем курсе».

– Мало кому удалось бежать оттуда.

– Пять попыток побега, две из которых оказались успешными, – снова отличился Альберт. Макс посмотрел на него с уважением. Он никогда не слушал экскурсии, он знал их наизусть. К тому же их монотонный слог начинал утомлять со второго предложения и невольно уводил в свое неведомое подсознание, будто голос этот специально ставили годами тренировок для того, чтобы рядом с достопримечательностью открыть человеку свое потаенное, свою 961 камеру. В школе классная называла это проще – «витать в облаках».

– От судьбы не убежишь, – вдруг заговорила Фортуна. Я знал, что в ее словах всегда был заложен какой-то двойной смысл. Но сейчас не мог понять, к чему она клонит.

– Это ты к чему? – спросил я.

– Это я к тебе.

– Откуда?

– Ниоткуда.

– С любовью?

– Надцатого мартобря, – села на своего любимого конька жена. Бродский и Ахматова – две темы, которые она могла развивать бесконечно.

– Иди, поцелую, – протянул я руку к жене.

– Бродский? – разбила нашу семейную идиллию Белла.

– Да! – крикнул я громко. – Ну раз уж мы до него добрались, напротив Крестов, на набережной Робеспьера, лежат самые молодые в Питере сфинксы. Установлены в честь жертв политических репрессий.

– Так установлены или лежат, – улыбнулась мне Фортуна.

– А это смотря с какой стороны на них смотреть, – вывернулся я. – Половина лица у них выедена до самого черепа. Жутковатое зрелище… если смотреть с Невы, – добавил я.

– А мне еще понравился Смольный собор, – почувствовал я вальс Шопена в голосе Беллы. – Что-то есть в нем легкое и небесное, будто он парит где-то в облаках и дела ему нет до наших проблем.

– Гений Растрелли, – поднял я бокал, будто в его честь. – Можно сказать создал 3D-барокко.

– Вроде его отстранили от строительства храма, – вспомнил Альберт.

– Не дали закончить, – усмехнулся я и сделал хороший глоток.

– Елизавета не дала.

– А тому ли я дала, – вырвалась у Макса фраза из песни. – Что? Разве я не прав, – снова поймал я вызывающий взгляд Беллы. – После этого захотелось Елизавете в монастырь, потом Семилетняя война, а потом посмотрела она в зеркало: «Что я буду делать такая хорошенькая в монастыре?» Расхотелось. А что было дальше, вам наверное рассказали.

– Ну не совсем так. С началом Семилетней войны денег в казне стало не хватать. Проект Растрелли завершен не был. После победного окончания войны с Пруссией желание императрицы уйти в монастырь угасло, – предоставил историческую справку Альберт.

– А я что говорю. Желание угасло. С одной стороны – какая жизнь без секса? Но с другой, что делать женщине в монастыре, если желания всякие уже угасли? Никакой душевной работы. Никаких физических мук. Скучно. Неинтересно. Неперспективно.

– Макс, – услышал я голос Фортуны.

– Шучу, конечно. Все упирается в деньги, что сегодня, что вчера.

– Но ведь достроили все-таки.