Люблю. Ненавижу

Люблю. Ненавижу
Роберт Курганов

Социопат, который и так жил один, остался единственным человеком на Земле. Почти не почувствовал разницы, почти не заметил пустот. Но разница была.

Роберт Курганов

Люблю. Ненавижу

К весне он стал самым богатым человеком. Это неплохо. И закончилась зима, конец холодной зимней рыбалке. Это еще лучше.

Он не знал куда девать золото, даже сплел себе гамак из толстых золотых цепочек и заменил все металлические предметы в доме, каким сыскалась замена, золотыми. Потом засыпал землю в цветочных горшках ограненными каменьями и жемчугом – будет вроде гравия.

Наслаждаться богатством ему надоело быстро, занятие это скучное и не имеющее практической пользы. Да и гамак тяжелый и неудобный. Он пристроил его к плетистому винограду в своем садике – золото не ржавеет, вот где его ценность.

В том, чтобы быть единственным человеком в городе, имелись и недостатки. Например, не было интернета. Он приучился читать книги, но все они были пусты, просто потому, что описывали какой-то иной мир, в котором еще жили люди, много людей с их взаимоотношениями, всегда основанными на конфликте, с их обществом, функционирующим как мертвая машина. И все об этом. В общем, иной мир.

От воспоминаний ему становилось не по себе, он садился на скамью, вкопанную у берега канала, и наблюдал за движением воды, которая размеренно несла обломки льда, оставшиеся после зимы, и обломки цивилизации, оставшиеся после человечества, – пустые бутылки, диван, городской флаг, раздувшиеся упаковки чипсов, стая денежных купюр, женский чулок, рекламный щит, пустой чемодан.

Прощаясь с утекающим городом, он чувствовал облегчение. Город ничего не делал для него. Город ему не вредил – он был удобным и человеческим взаимодействием продуманным до мелочей. Но город его не замечал. Не видел его, как и положено мертвой машине. Да что город…

Когда стали исчезать первые, он работал курьером в газете. Там город называл его «Эй» или «Вы свободны?». В архиве, куда приходилось таскать ненужные никому бумаги, его называли «Положите сюда», в магазинах – «Следующий» и «Что вам?», а торговые консультанты щедро именовали длинным «Что-нибудь подсказать?». Остальные люди редко с ним общались, и тоже обезличено: «Передайте за проезд» и «Кто крайний?».

Даже сосед, который вовсе ему не был соседом, а просто днями жил в своем крошечном магазинчике канцтоваров, прилипшем к обочине на том берегу шоссе, а ночи пережидал где-то глубоко в городе, не замечал его надолго. Потому пару раз в год восклицал:

– Вы живете на том пустыре возле канала? Значит вы мой сосед, – смотрел куда-то в затылок сквозь лицо, будто перед ним стоял стеклянный манекен, и добавлял: – Что вам? Что-нибудь подсказать?

Люди не видели друг друга. Наверное, поэтому они стали исчезать, пока не покинули город все до одного, пока не исчезли все люди на Земле.

Что ж, изменилось не многое.

Правда, к концу весны, когда снесенное в воду зимними непогодами закончилось, вместо мусора канал стал показывать монотонную рябь воды. Монотонности и так было много, а изменяющегося мало. Изменялся только день и изменялась погода, изменялись облака, и ветер иногда изменял что-нибудь. Но эти изменения были скудны и однообразны. Это были слишком монотонные изменения.

Но даже хорошее однообразие не так и хорошо.

В поисках разнообразия он ездил в город. В самый его центр. Здесь он бесплатно скупался в супермаркетах, в кинотеатре с пустым экраном громко хрустел чипсами, а в читальном зале с надписью на стене «Не шуметь!» насвистывал мелодии отзывчивому эху. Пару раз он входил в служебные двери только для персонала и выходил в окна. В общем-то, скучно и монотонно проводил выходные. А будней и вовсе не имел.

К тому-же в городе становилось все опаснее. Ведь их там было больше, чем на его скудной окраине с пустырем среди желтых ив и водосточным каналом. Они всюду суетились опасными стаяли, лязгали зубами, рыскали. Они не умели открывать консервы и все время хотели есть. И они видели его, это был уже совсем другой город. Его видели! Но видели не так… Они просто взвешивали риски, оценивали ожидаемый объем и соизмеряли целесообразность.

Нет, это все тот же город. Все, как и раньше. Но все-равно он ездил туда, чтобы как-то развеяться.

Они напали на него в здании городской Управы, где, уставший от монотонности, он искал изменчивости и непредсказуемости. Он долго убегал от них по коридорам, ломясь в запертые двери кабинетов. Даже дошел до дверей мэра, но все без толку. Возле Юридического отдела они зажали его в угол. И он схватил стул, поскольку другого оружия здесь не нашлось.

Они не очень-то боялись стула, и не очень-то боялись его. Они рычали и скалились, отчего их слюна капала на пол. Наверное, они бы разорвали его, они очень хотели, но в коридор неожиданно ворвался большой. Он был очень большой, по сравнению с ними – прямо двухэтажно большой.

Он пробился через их дрожащую толчею, подскочил, развернулся и ощетинился против стаи. Они сразу все поняли. Большой что-то рыкнул на их языке, лязгнул зубами, тоже разбрызгивая слюну, но они уже и не спорили, никто не хотел спорить с Большим. Большой сильно исхудал. Он тоже не умел открывать консервы. Но все еще был самым большим.

Когда они добрались до машины, уже смеркалось. Большой молча шел сзади, вслушивался и внюхивался, чтобы видеть все вокруг. И видел.

На прощанье он посмотрел на Большого из окна, а Большой посмотрел на него снаружи. Большой не сказал ничего, он молчал. Но взгляд его был осмысленным, полным интереса, любопытства и грусти.

Он тоже был совершенно одинок, болезненно одинок, бессмысленно и несправедливо одинок. Большой смотрел с надеждой и прямо в глаза.

Он открыл пассажирскую сзади, смышленый Большой втиснулся в салон, неуклюже развернулся, просунул морду между сидений, лизнул его в лицо, забрызгав тягучей и вонючей слюной, и готовый к дороге, уставился в лобовое, шумно и быстро дыша у него прямо над ухом.

Это было неудобно и не комфортно. Но весело неудобно и уютно некомфортно. И они поехали домой.

Великий Большой… Ему нужен был человек. Нужен больше, чем еда, чем безопасность, больше, чем жизнь. И он боролся за человека. И теперь сидел в его машине и ехал домой. Да, Великий Большой, добрый исхудавший сенбернар.

Выбраться из города им удалось только к темноте, к самому ее началу, когда светлое уже посинело, а темное почернело. Подбираясь к своей окраине, они увидели на фоне желтой полоски заката темную дугу дыма. Это же люди!

Мародеры исчезли еще осенью, и город постепенно уснул. Иногда попадались следы свежих кострищ, виделись издалека фигурки странников. Оставшиеся ничего не производили, а только брали. И прилавки быстро опустели. И чем меньше оставалось нужного, тем больше они злились и становились опаснее. Но, потом, они тоже исчезли.

За всю зиму он не встретил ни одного отпечатка обуви на снегу и успокоился.

А теперь он видел дым от костра или походной печи. Кто-то еще остался, и он был рядом, вблизи его пустыря. Значит, исчезли не все. Чего от них ждать? Люди…

Мысли понеслись ветром в его голове. Теперь он не жил в самом монотонном мире, наверное, не был самым богатым человеком и, вообще, самым кем-нибудь. И неизвестно, чем это может закончиться. Это же люди!

Вначале исчезли известные персоны: первыми – политики, за ними артисты и музыканты, а потом и обыкновенные чиновники, полицейские, школьные учителя. Пропадали они не внезапно, а продолжали жить и работать, просто становились прозрачными. Прозрачные люди водили такси, сновали по улицам города вдоль стеклянных витрин, торговали воздушными шарами. Прозрачные влюбленные прогуливались по осеннему парку, ставшему после листопада прозрачным, и прозрачно говорили о любви.

А потом, когда кто-нибудь из них становился почти невидим, то вспыхивал мерцающим белым светом, смотрел удивленно на исчезающий мир, который замечал только сейчас, и такой же белый столп света выстреливал из него в небо. И все. Свет тут же мерк и становился обыкновенным прозрачным воздухом. Так, один за одним исчезли все. Судьи, их адвокаты, заключенные, ограбленные ими горожане, клиенты и покупатели этих горожан, а потом и все, кто не исчез сразу.

Но кто-то остался.

Дома они закрылись на замок, не запустили генератор и вечер дожили в темноте. Вдвоем это было не трудно.

***

Утром он решил дать Большому имя. Было бы правильно назвать его Пятницей, но пятниц больше не было. И он назвал его Псом. Он решил, что Пес – хорошее имя для пса. Не очень личное и вполне правдивое.

А сам… Теперь он тоже кто-то, по крайней мере, для Пса тот самый человек с большой буквы, Человек. Тот самый. И он назвал себя Тот, потому что Пес не мог его назвать иначе.

Теперь Тот ловил себя на мысли, что в поисках припасов появилось больше необходимости – Пес ел много, он ел как два человека. Тот подумал, что теперь у него семья из трех едоков. Но он не жалел, Пес был хорошей семьей.

И теперь Тота беспокоил дым. Каждый вечер они с Псом ходили на эстакаду автотрассы, усаживались в кресла. Тот свинтил их со стоящих здесь машин и для возвышения и удобного обзора разместил в кузове грузовика. Здесь они хрустели чипсами и смотрели дым. А дым был разный, иногда ранний, иногда поздний, иногда густой или чахлый. И ветер старался изменить его, чтобы уменьшить монотонность дыма. Так продолжалось много дней, пока, в один из вечеров в середине июня, если бы июни еще существовали, дым не исчез.

Весь следующий день Тот переживал. Дым всегда был бодр и почти пунктуален. Да, он задерживался иногда, порой он чадил резиной, иногда стелился книзу, предупреждая, что в завтрашней серии будет дождь и им нужно запастись дождевиками. Но, чтоб исчезнуть…

Тот решился. Под дымом ведь были люди, и что-то с ними случилось. Может, это были не такие уж и злые люди, может даже наоборот. Не сильно злые.

– Что же делать? – спросил он у Пса, голова которого лежала на его коленях.

Не поднимая головы, Пес взглянул в его лицо добрыми глазами, и снова задремал. Тот любил смотреть, как спит Пес. Это было монотонно, но монотонно тепло и монотонно ласково. Наверное, так смотрят на своих спящих детей. Но на Тота так не смотрели. Тот был послушным ребенком, он все делал правильно и вовремя, всегда доводил начатое до конца и во всем был аккуратен. Большего от него не требовали, и он большего не делал.

Его хвалили, глядя в затылок сквозь лицо. Они говорили, что он молодец. И дальше занимались своими делами. Он старался делать еще лучше, еще быстрее, еще аккуратнее. Он старался быть правильнее, чем просто правильный. И они говорили, что он молодец, и дальше читали газету, смотрели кино или готовили ужин, обмениваясь новостями дня и глядя друг другу в затылки.

Потом они умерли, и город развеял их прах в секторе развеивания прахов. Они растворились в городе, и город занял их место, и Тот старался быть правильным для него. Но город безнадежен, он тоже не видел Тота.

Когда все стали прозрачными, Сосед закрыл свой бесполезный магазин, взял бутылку вина, которую приготовил на день закрытия кредита, и постучался к Тоту. Тот не был прозрачным, и Сосед его заметил.