Дневник Алёны, или Как научиться себе не врать?

Любовь нечаянно настигла Ольгу на литературном вечере, посвящённом молодым дарованиям, куда нас занесло со скуки. Пригласил нас Ольгин сокурсник Валера, тайный (как он думал) её воздыхатель, придумывающий всевозможные уловки, чтобы покорить мою сестру. Увидев нас вместе, он пометался, как осёл между двумя копнами сена, и всё же остановился на Ольге, видимо потому, что она была чаще на глазах. Ольга была для него вершиной труднодоступной. Ну, а этот вечер сделал её и вовсе недосягаемой, чего, к сожалению, никак не мог предугадать незадачливый поклонник. Да и где ему было получить Олину любовь! Красавица Оля никогда и не смотрела на него, как на кавалера. Так, товарищ и всё. Весь какой-то угловатый, неуверенный, робкий, с длинным, как у Буратино, носом, с глубоко посаженными глазами, окруженными бедненькими ресничками. Весь какой-то чересчур правильный – а это прилично? А разве так можно? Валера тенью появлялся у нашего подъезда по утрам, тенью сопровождал Ольгу в институт, тенью следовал на дискотеки. Ольгу сначала раздражало его присутствие.

– Он мне всех кавалеров распугает! Хожу, как под конвоем!

– Под конвоем собственной тени, – подколола я. – Просто твоя тень более материальна.

Потом она привыкла к нему, принимая его, как неизбежное. Тень – она ведь не мешает. Объясняла особо любопытным:

– Мой телохранитель.

Вечер проходил в университете, в актовом зале. Мы пришли с опозданием и, под дружное шиканье и недовольные взгляды, согнувшись почти вдвое, проползли на свободные места. Не так уж много было свободных мест. То ли дарований много, то ли их поклонников. Выступала какая-то расфуфыренная девица, стиль ее одежды было очень трудно определить. Что-то среднее между Фатимой из гарема и панкующей хиппи. Лица было не рассмотреть и из-за дальности наших мест, и из-за спущенных на лицо волос.

– Избушка, избушка, стань к нам передом, а к лесу задом, – прокомментировал наш провожатый.

Мы фыркнули, но под возмущёнными взглядами поклонников затихли, слушая девицу, одетую в пёстрый балахон, снятый, видать, с бабушки необъятных размеров или с бабушкиного дивана. В этом балахоне можно было укрыть трёх таких дарований, как она. Из разрезов балахона виднелись весьма потрепанные, все в порезах джинсы. На голове пятнадцать косичек – пятнадцать сестер, нависающих на лицо. Девица с подвыванием читала стихи о несчастливой любви и смерти, если эта любовь не станет тут же счастливой. Грешно, конечно, смеяться над чужими стихами, если не пишешь своих, но уж очень глубоко было спрятано дарование у этого молодого дарования. Мы мужественно выдержали ещё несколько выступлений, среди которых были вполне приличные, на наш взгляд, стихи, которые хотелось бы услышать или почитать не при таком столпотворении, а где-нибудь наедине с собой. Я уже подбивала Олю сбегать в буфет или проветриться, но тут на сцену вышло привидение. Это я так подумала. Хотя, привидение, если оно настоящее, при таком количестве народа вряд ли бы решилось на выход.

Длинный, худой, совершенно некрасивый парень с длинными немытыми лохмами читал свои стихи с закрытыми глазами почти шепотом. Не знаю, как с точки зрения литературы, но зал сидел, затаив дыхание. Я хотела прокомментировать его выход, повернулась к Оле и слова у меня застряли в горле. Ольга сидела, подавшись вперед, вцепилась в ручки кресла так, что побелели пальцы и, не отрываясь, смотрела на «привидение». А он читал и читал, казалось, ветер шелестит словами, складывая их в стихи.

– Оль, все нормально? Ты… – мне не дали договорить.

– Ш-ш-ш, – замахала рукой Ольга.

Дарование исчезло, как и положено привидению, растворилось, будто его и не было. Некоторое время ещё продолжалась тишина, которая вдруг взорвалась аплодисментами. Ольга подскочила и исчезла за занавесом в недрах закулисной жизни. Я бросилась за ней не сразу, пока сообразила что к чему – сестры уже не было. Найти её мне не удалось, в обратный путь я тронулась под присмотром Ольгиного воздыхателя. Валера начал причитать:

– Как Оля доберётся до дома? Куда она пропала, почему ты её не задержала? Надо её найти.

Долго переносить его терзания я не могла.

– С ней ничего не случится, девочка уже большая, дорогу домой найдет!

Он как-то подозрительно быстро утешился и покорно перенёс на меня свою любовь к Оле и начал ухаживать, как за потерпевшей.

– Нас сблизила потеря моей сестры или ты нас просто перепутал?

– Вы так похожи и мне кажется, что я говорю с Олей, – мямлил парень.

– Пойми ты, я не Оля! Я просто её лицо. Не утомляй ты меня своей любовью, – раздражалась я, хотя чувствовала, что не права.

Он же не виноват, что любит. У нашего дома я еле-еле от него отбилась.

Ольга пришла спустя два часа, родители уже начали трясти меня:

– Где Оля, почему вы не вместе вернулись?

Я отбивалась, как могла, потихоньку нервничая.

– Куда ты так поспешно исчезла? Хоть бы предупредила, что оставишь несчастного на меня, – набросилась я на Ольгу, как только она вошла в дом.

Ольга сидела с таким видом, словно на неё сошла божья благодать, она была похожа на блаженную.

– Да что с тобой, в конце-то концов?! Где ты была?

– Алёна, это гений! Ты представить себе не можешь, он как рыба, выброшенная на берег, его оберегать надо.

– Ты бредишь? О ком ты? Кто рыба? – мне показалось, что сестра немного тронулась умом.

Рыбой оказалось привидение, читавшее стихи, звали его Антон. Ольга нашла его за кулисами и со всей своей прямотой набросилась на бедное дарование, восхваляя и превознося на заоблачные высоты. Привидение, само собой, согласилось с Олиной оценкой своих качеств и снисходительно позволило себя превозносить. С этого дня с Олей ни о чём больше нельзя было говорить, только о нём, его стихах и трудном поиске себя в грязном и грешном мире. Она могла говорить о своём возлюбленном 24 часа в сутки, было бы кому слушать. А если никто не хотел слушать, Олю это не огорчало, она говорила сама себе, словно себя убеждала в его гениальности. Ольга не позволяла сомневаться в исключительности своего возлюбленного, набрасывалась на всех, кто сомневался в его даре. Встречались они редко, но зато когда Антон приходил к нам, Оля вертелась возле него, как любвеобильная мамаша, годами не видавшая своего сынка. Подавала, подносила – окружала такой заботой, что мне иногда казалось, что сестра немного свихнулась. А как она смотрела на него! Заглядывала в рот, не замечая никого вокруг, не различая ни дня, ни ночи. Наблюдая за ними, я думала, что ещё немного и Оля растворится, как дым, и у меня не будет сестры, чего мне не хотелось бы. Лично я не находила в ее «привидении» ничего гениального, отрешенного от всего мира. Пишет вполне сносные стихи – ну и что, не он один…

Какими глазами смотрела на Антона чистюля Оля и что видела, я не понимала. Немытые волосы (он их моет хоть раз в месяц?), грязная одежда. Отрешённости от всего земного я что-то тоже не замечала. Он съедал в доме всё, что было, сколько бы ему не положили. Я один раз провела эксперимент и подкладывала тушеной картошки Антону в тарелку по мере её опустения. Он съел целую кастрюлю и не моргнул! Думаю, если бы кастрюля была больше, он продолжал бы есть. Неумытость-неухоженность я относила к психологическому давлению: посмотрите, какой я жалкий, но гениальный.

– Оля, он весь грязный, неопрятный, некрасивый, противный какой-то! – пыталась я вразумить сестру. – Посмотри на себя и на него! Вы же совершенно разные!

– Ничего подобного! Он красив внутри! Он гений! Он Пушкин наших дней! – защищала свою любовь сестра.

Все мои доводы разбивались о её любовь, как волны о берег. Сколько я не искала у Антона внутренней красоты, никак не могла найти. Может быть, он и Пушкин наших дней, но уж слишком неприятен. «Тонкий лирик со склонностью к унынию», – думала я об Антоне с неприязнью. Я смирилась – любовь зла – но не до конца. Я пыталась найти выход из этой ситуации, не травмируя сестру.