Господь Гнева

– Куда мне уйти? – спросил Тибор. – На все четыре стороны? В безвоздушное пространство?

– Христианская церковь, – вещал Абернати, – всегда готова принять в свое лоно любого человека. Вне зависимости от состояния его души и внутренней готовности к глубокому восприятию нашей веры. Достаточно лишь желания принять христианство. Но в данном случае – а сейчас я говорю не от себя лично, а как рупор божественного голоса – я подозреваю, что, открывая двери нашей церкви, я дам вам возможность увильнуть от исполнения вашего духовного долга… Или, если говорить предельно точно, дам вам возможность осознать самому и признаться в том мне, что в глубине души вы пестуете желание увильнуть от исполнения своего духовного долга.

– Но это же долг перед ложным учением! – удивленно запротестовала Лурин Рей. Ее темно-рыжие брови недоуменно взлетели. Она обратилась к Тибору: – Похоже, перед нами проявление солидарности всех священников. Что-то вроде «профессиональной этики».

Она рассмеялась.

– Почему вы не захотели встретиться со мной на исповеди, в храме? – спросил Тибора Абернати. – Вы имеете право исповедоваться мне, даже не будучи христианином. Одно с другим не связано, как подчеркивали отцы нашей церкви.

Тибор лихорадочно соображал, боясь ляпнуть что-нибудь неподобающее, и наконец проронил с предельной осторожностью:

– Я, знаете ли… Словом, я не нашел, в чем мог бы исповедоваться.

– В чем признаться – всегда найдется, – изрекла Лурин. – Святой отец вам подскажет. Даже подхлестнет.

Ни Абернати, ни Пит Сэндз не сказали на это ни слова. Но по тому, как они в унисон молчали, можно было решить, что они согласны со словами девушки.

Тибор подумал: «Наверное, святой отец – профессионал в своем деле, понаторел в искусстве исповедовать. Хорошие адвокаты или доктора умеют разговорить своих клиентов; вот и святой отец мастак вытягивать из души человеческой самое сокровенное. Будет вести потихоньку, направлять, подсказывать. Дойдет до самого потаенного, донырнет до самой глубины твоей души… Пожнет там, где не сеял».

– Позвольте мне хорошенько обдумать это, – произнес Тибор.

От его первоначальной решительности мало что осталось. Планы переметнуться в христианство, дабы избежать предстоящего вскоре Странствия, сама мысль о котором заставляла шевелиться волосы на голове, – эти планы теперь показались ему опрометчивыми, уступив место жестоким сомнениям, касавшимся самих основ его ренегатского решения. К величайшему изумлению Тибора, то, что виделось ему ловким выходом, было встречено в штыки и признано недопустимым именно тем человеком, которому это решение Тибора больше всех на руку – не считая, конечно, самого Тибора. А почему это было бы так выгодно священнику христианской церкви… ну, это без слов ясно всем присутствующим.

Исповедоваться? Да не ощущал он никакой вины за собой – и жало смерти не маячило перед ним. Все, что он ощущал в последнее время, так это растерянность и страх. И ничего более. Естественно, он жутко и даже патологически боялся Странствия, предпринять которое ему не столько посоветовали, сколько приказали. Но при чем тут скрытая вина, якобы являвшаяся косвенной причиной преувеличенного страха?! Вот они, средневековые логические фортели Ветхой Церкви!.. А впрочем, впрочем… Тибор нехотя признался, что в этой мысли Абернати что-то есть. Хотя – как знать? – быть может, он просто ошарашен неожиданностью этой версии, и она кажется ему верной исключительно благодаря своей неожиданности.

Поскольку мужчины словно в рот воды набрали, Лурин взяла разговор в свои руки.

– Акт исповеди, – очень раздумчиво произнесла она, – имеет странное влияние на человека. Казалось бы, исповедовался, сбросил груз с души, получил отпущение грехов – и греши себе дальше. Ан нет. Не ощущаешь свободы грешить. На самом деле ощущаешь… ну, как бы это сказать…

Она нетерпеливо взмахнула рукой – дескать, вы сами меня понимаете. Однако Тибор ее не понимал. Тем не менее важно кивнул, будто до него что-то дошло. Кивая, он воспользовался возможностью – самое время, ведь они обсуждают именно этот скользкий и занимательный вопрос, вопрос греховности, – и в миллионный раз присмолился взглядом к высокой полной груди рыжеволосой собеседницы.

На Лурин была усевшая от многочисленных стирок белая хлопчатобумажная блузка, и ее соски, не стесненные лифчиком, остро выдавались через ткань, отбрасывая на стену копьеобразные тени, – и на стене каждый сосок был размером с круглый электрический фонарик.

– На самом деле ощущаешь, – подхватил ее мысль Пит, – что твои дурные мысли и дела проартикулированы, то есть выражены в слове. Тем самым они как бы обрели форму, стали осязаемыми. А потому стали как бы менее страшны, ибо превратились – внезапно – в слова. Да, они перешли в форму Логоса… – Подумав, он добавил: – А Логос – это нечто хорошее.

Сэндз ласково улыбнулся Тибору, и того вдруг окатило внезапной волной восприятия всего могущества христианского миропонимания. Душевная боль заметно утихла – в ответ на пролитый бальзам слов. Он ощутил, что устаревшая церковь все еще сильна – если и не своими философскими доктринами, так хотя бы своим умением утешать. Философия христианства – сущий вздор. Но какая другая философия, позвольте спросить, разумна и по-настоящему убедительна? Особенно после той вселенской мясорубки, которой оказалась последняя война.

Опять троица за столом – светская троица, с одной ипостасью женского рода, – занялась досужей игрой в карты. Казалось, с обсуждением насущных, коренных вопросов бытия было покончено. А Тибора сейчас интересовали только эти вопросы.

Но тут Абернати вдруг проронил, поднимая глаза от карт в своей руке:

– Занятно. В моей религиозной школе могут теперь оказаться сразу трое взрослых. Вы, Тибор, присутствующая здесь мисс Рей и еще один довольно странный человек, который учится у меня на протяжении некоторого времени. Все вы его хотя бы мельком видели – это Уолтер Блассингейм. Происходит что-то вроде возрождения исконной веры.

Сказал он это довольно бесстрастным тоном, который никак не выдавал его чувств, – быть может, следствие увлеченности карточной игрой.

Тибор громко произнес:

– Erbarme mich, mein Gott.

Он полагал, что, говоря по-немецки, он говорит сам с собой. Но, к его удивлению, Абернати кивнул. Священник явно понял смысл этой фразы.

– Язык «Krupp und Sohnen», – ядовито проронила Лурин. – Язык «I. G. Farben» и «A. G. Chemie». На этом мерзком языке говорили в семействе Люфтойфелей со времен Адама Люфтойфеля – точнее, со времен Каина Люфтойфеля.

– «Erbarme mich, mein Gott», – поправил ее Абернати, – это не на языке германских милитаристов. И не на языке бесстыжих производителей химического оружия. Это Klagengeschrei человеческого существа – вопль человека о помощи свыше. Сказанное Тибором значит, – пояснил священник Лурин и Питу, – «Спаси меня, Господи!»

– Или: «Будь милостив ко мне, Господь!»

– «Erbarmen», – сказал Абернати, – обычно означает «будь милостив». Но данная фраза исключение – это идиома. Страдания идут не от Бога. А потому бессмысленно просить Бога быть милостивым. Его должно просить о спасении. – Доктор богословия внезапно швырнул карты на стол и энергично промолвил, обращаясь к Тибору: – Завтра утром, Тибор, в десять, в моем кабинете. Мы повидаемся с глазу на глаз, я объясню подробнее касательно таинства исповеди, а затем мы пройдем в храм, где находятся Святые Дары. Разумеется, ты не сможешь преклонить колени, но Господь, думаю, не прогневается на тебя за это. Безногий не способен преклонить колени.

– Хорошо, святой отец, – согласился Тибор. Как ни странно, у него уже сейчас стало легче на душе. Как будто с его манипуляторов-экстензоров сняли непомерный груз, удержание которого пожирало энергию метабатареи, заставляло зловеще дымиться трансформатор, изнашивало сцепление, корежило соленоиды его тележки…

Но до этого момента он даже не знал, что сей непомерный груз существует.

– Три мои королевы, – сказал Абернати Питу, – бьют твои карты. Извини.

Он забрал себе смехотворно маленькие ставки. Тибор обратил внимание, что количество фишек у Абернати неуклонно увеличивается – священник постоянно выигрывал.

– А можно мне сыграть? – спросил Тибор.

Игроки переглянулись с довольно отрешенным видом, словно не до конца осознавали присутствие постороннего в комнате, а уж его вопрос и вовсе недослышали.

– Хотите войти в игру – выкладывайте доллар серебряной мелочью, – сказал Пит. Он бросил фишку на свободное место на столе. – Пусть она символизирует доллар, который вы должны банкомету. У вас имеется доллар? Не бумажный, мы принимаем только монеты.

– Докажи Тибору, что ты говоришь не просто так, – мягко вмешался священник. – Покажи ему, что у тебя есть.

– Пожалуйста, я всегда могу доказать, что не блефую, – сказал Пит. Он запустил руку глубоко в карман и вытащил несколько коричневых бумажных свертков, в которых находились столбики десятицентовых монет.

– Ух ты! – удивился Тибор.

– Я никогда не проигрываю в блэк-джек, – сказал Пит. – Я просто удваиваю ставки, пока не сорву весь куш.

Он развернул коричневую бумагу и высыпал на стол горку монет. Это были серебряные десятицентовики – настоящие, с давних-предавних времен.

– Теперь, когда вы знаете, против каких капиталов предстоит играть, – вам не расхотелось играть? – спросила Лурин Рей, насмешливо поводя рыжими бровями.

Но у Тибора в кармане имелось достаточно денег – тридцатипроцентный аванс за фреску от Церкви Служителей Гнева. До сих пор он не истратил ни цента – ибо опасался, что в один ужасный день придется возвращать аванс, не выполнив по какой-то причине работу. Однако сейчас он залихватским движением манипулятора извлек из кармана шесть серебряных четвертаков. Пока Пит Сэндз подсчитывал количество красных и голубых фишек, которые причитались Тибору за полтора доллара, тот подкатил свою тележку к столу и установил на тормоз на удобном расстоянии. Партия продолжилась – теперь играли вчетвером, а это уже настоящая игра!

Глава 4

Позже, когда хорошенькая рыжеволосая Лурин Рей ушла, а Тибор Макмастерс укатил на своей тележке, влекомой голштинкой, Пит Сэндз решил обсудить свое наркотическое видение с доктором богословия Абернати.

Тот не одобрил его исступленных опытов с наркотиками.

– Если ты не прекратишь баловство с видениями, я в конце концов рекомендую тебе не появляться в церкви и перестану причащать!

– Вы хотите лишить меня допуска к величайшему святому таинству? – ахнул Пит, не веря ушам своим. Похоже, этот невысокий краснолицый немолодой толстячок, вечно держащий голову по-петушиному, сегодня временно не в духе – впрочем, он постоянно слегка угрюм.

– Да-да, – ворчливо продолжал священник, – если у тебя регулярные видения, то тебе совсем не нужно посредничество служителя церкви или спасительная сила святого причастия…