Остров мертвых. Умереть в Италбаре

Я дождался почтальона. Это большой факсимильный аппарат, который принимает переданные на Покой сообщения, распечатывает в виде писем и передает С-Р, который их сортирует и складывает в мою корзину. Ожидая, я готовился к визиту на Иллирию. Я проследил за каждым шагом Бриггса. Проводил его до корабля и пронаблюдал за его отбытием из моей системы. Я подозревал, что однажды мне еще предстоит увидеть его или его шефа, если я выясню, что случилось на самом деле и вернусь домой живым. Было очевидно, что тот, кто заманивал меня на Иллирию, устроил все это не для того, чтобы закатить в мою честь вечеринку. Поэтому моя подготовка заключалась главным образом в подборе оружия. Придирчиво копаясь в самых крошечных смертоносных вещицах из своего арсенала, я размышлял о Возврате.

Бриггс, конечно же, был прав. Лишь богатый человек может позволить себе дубликаты дорогого оборудования для Возврата, хранящегося в Далласе. Это потребовало бы еще и некоторых изысканий, потому что кое-какие технологии до сих пор засекречены. Я искал кандидатов среди моих конкурентов. Даглас? Нет. Он меня ненавидел, но не стал бы городить такие сложные планы, чтобы меня прикончить, даже если бы решил, что оно того стоит. Креллсон? Он бы это сделал, если бы мог; но я пристально за ним наблюдал и был уверен, что он не имел возможности затеять такое масштабное начинание. Леди Квойл с Ригеля? Практически выжила из ума. Империей заправляли ее дочери, и я не сомневался, что они не станут потакать просьбам о такой затратной мести. Так кто же?

Я заглянул в свои архивы, но недавних транзакций там не числилось. Поэтому я послал курьерграмму в Единый регистрационный центр интересующей меня звездной области. Но прежде, чем они успели отреагировать, я получил ответ Марлинга на посланное с Дрисколла сообщение.

«Прилетай на Мегапей немедленно», – вот что в нем говорилось, и больше ничего. Никаких формальных изысков, типичных для пейанской письменной речи. Лишь это единственное голое требование. В нем звенела безотлагательность. Либо дела у Марлинга были хуже, чем он полагал, либо своим вопросом я затронул что-то серьезное.

Я велел, чтобы ответ ЕРЦ переслали мне в Мегапей на Мегапее на Мегапее, и улетел.

IV

Мегапей. Если уж подыскивать местечко, чтобы умереть, почему бы не остановиться на чем-нибудь комфортабельном. Пейанцы так и сделали, и я считаю, что они мудры. Мне рассказывали, что, когда они нашли эту планету, она была довольно запущенной. Но пейанцы навели на нее лоск, прежде чем переселиться сюда, а потом уже приступили к вымиранию.

Диаметр Мегапея – примерно семь тысяч миль; в северном полушарии его расположились два больших континента, в южном – три маленьких. Крупнейший из северных похож на высокий чайник, который наклонили, чтобы налить чаю (ручка у него отломана сверху), а тот, что поменьше, – на лист плюща, от которого какая-то голодная гусеница отгрызла большой северо-западный кусок. Их разделяет около восьми сотен миль, и нижней частью лист плюща градусов на пять заходит в зону тропиков. Чайник размером примерно с Европу. Три континента в южном полушарии выглядят как континенты, то есть бесформенные куски зелени и серости, окруженные кобальтовым морем, и ничего другого они мне не напоминают. Есть еще множество мелких островов и несколько крупных. Полярные шапки небольшие и держатся особняком. Температура приятная, поскольку плоскость эклиптики и экватор очень близки. На всех континентах есть солнечные пляжи и мирные горы, а где-то между ними можно отыскать любой милый уголок, какой вы только сумеете вообразить. Так захотели пейанцы.

Больших городов здесь нет, и город Мегапей на континенте Мегапей планеты Мегапей тоже невелик. (Континент Мегапей – тот, что похож на обкусанный лист. Город Мегапей расположился у моря посередине укуса.) Все дома в этом городе отстоят друг от друга как минимум на милю.

Я сделал два орбитальных витка, потому что мне хотелось взглянуть на эту мастерскую работу сверху и насладиться ею. Я до сих пор не мог заметить ни единой детали, которую пожелал бы изменить. В том, что касалось древнего искусства, они меня превосходили и будут превосходить всегда.

На меня нахлынули воспоминания об ушедших навеки счастливых деньках, когда я еще не был богатым и знаменитым, и ненавидимым. Население всей планеты было меньше миллиона. Я, наверное, мог бы затеряться там, внизу, как уже сделал однажды, и прожить на Мегапее остаток своих дней. Я знал, что не сделаю этого. По крайней мере, пока. Но приятно иногда помечтать.

На втором витке я вошел в атмосферу, и вскоре вокруг меня запели ветры, а небо поменяло цвет с индиго на фиолетовый, а потом на глубокую, чистую лазурь с маленькими перышками облаков, зависшими между бытием и небытием.

Земля, на которой я приземлился, была, по сути, задним двором Марлинга. Включив защитные системы корабля, я с маленьким чемоданчиком в руке направился к его башне. До нее было около мили.

Шагая по знакомой тропе, укрытой тенью широколистых деревьев, я легонько свистнул, и мою ноту подхватила птичка. Я чуял запах моря, хотя пока что не видел его. Все осталось таким, каким было много лет назад, в те дни, когда я поставил перед собой невозможную задачу и отправился на борьбу с богами, надеясь только на забвение, но обретя в итоге кое-что совсем иное.

Воспоминания, точно окрашенные препараты, неожиданно озарились светом, когда на пути мне встретились друг за другом огромный, поросший мхом валун, гигантское дерево партон, криббл (похожее на борзую животное почти лавандового цвета, размером с небольшую лошадь, с длинными ресницами и короной розовых игл), стремительно ускакавший прочь, желтый парус – когда показалось море, – а за ним расположенный в бухте причал Марлинга и, наконец, сама башня, совершенная, светло-лиловая, безмятежная, строгая и высокая, над плеском волн, под насыщенными солнцем небесами, чистая, как зуб, и гораздо, гораздо более старая, чем я.

Я пробежал последнюю сотню ярдов и забарабанил в решетчатую калитку, закрывавшую арочный проход в маленький дворик.

Прошло, должно быть, минуты две, прежде чем незнакомый молодой пейанец подошел, остановился с другой стороны калитки и посмотрел на меня. Я заговорил с ним по-пейански. Я сказал:

– Меня зовут Фрэнсис Сэндоу, и я пришел увидеться с Дра Марлингом.

Услышав это, пейанец отпер калитку и отворил ее. Лишь когда я вошел (таков их обычай), он ответил:

– Приветствую вас, Дра Сэндоу. Дра Марлинг примет вас после того, как прозвонит приливный колокол. Позвольте мне проводить вас к месту отдыха и принести вам освежающие напитки.

Поблагодарив его, я поднялся следом за ним по спиральной лестнице.

Я перекусил в комнате, в которую он меня привел. До прилива оставалось еще больше часа, поэтому я закурил и стал смотреть на океан в широкое и низкое окно возле постели, поставив локти на серый подоконник, который был тверже интерметаллидового пластика.

Странно, что они так живут, говорите? Практически всемогущий вид; Марлинг, способный создавать миры? Может, и так. Марлинг мог бы стать в десять раз богаче нас с Бейнером, вместе взятых, пожелай он этого. Но он выбрал башню на приморском утесе неподалеку от леса и решил, что будет жить в ней до самой смерти, и не изменил этому решению. Я не буду выводить из этого никакой морали – например, об удалении от переразвитых цивилизаций, затопивших галактику; например, об отвержении любого общества, даже общества собственных сородичей. Все это было бы чрезмерным упрощением. Он жил так потому, что хотел так жить, и больше я ничего не могу об этом сказать. И все же мы с Марлингом – родственные души, пусть крепости у нас и очень разные. Марлинг понял это раньше меня, хотя как он почувствовал, что в сломленном инопланетянине, однажды, много лет назад, заявившемся к нему на порог, может таиться сила, я не знаю.

Уставший скитаться, напуганный Временем, я отправился искать совета у цивилизации, считавшейся самой старой. Мне трудно описать, насколько я боялся. Видеть, как все умирает, – не думаю, что вы понимаете, каково это. Но на Мегапей я прилетел именно поэтому. Рассказать вам немного обо мне? Почему бы и нет? Я ведь пересказывал это самому себе, ожидая, когда прозвонит колокол.

Я родился на планете Земля в середине двадцатого века – того периода в истории своего вида, когда человек успешно сбросил оковы бессчетных запретов и табу, наложенных на него традицией, немножко этому порадовался, а потом обнаружил, что все это ни черта не значило. Умерев, он по-прежнему оставался мертвым, и перед ним до сих пор стояли все те же вопросы жизни и смерти, что преследовали его прежде, дополнительно отягощенные тем фактом, что Мальтус оказался прав. Так и не выбрав специальность, я отложил университетское обучение в конце второго курса, чтобы записаться в армию вместе с младшим братом, только что окончившим школу. Так я и нашел Токийский залив. После этого я вернулся в университет, получил диплом инженера, решил, что это было ошибкой, и снова вернулся туда за знаниями, необходимыми для поступления в медицинский институт. Но по ходу дела увлекся естественными науками, получил степень магистра по биологии, начал все активнее интересоваться экологией. Мне было двадцать шесть лет, шел тысяча девятьсот девяносто первый год. Мой отец умер, мать снова вышла замуж. Я влюбился в девушку, сделал ей предложение, был отвергнут, добровольно вызвался поучаствовать в одной из первых попыток достичь другой звездной системы. Мое разношерстное образование пробило мне дорогу, и меня заморозили для путешествия длиной в столетие. Мы добрались до Бертона, начали создавать колонию. Но не прошло и года, как меня свалила местная болезнь, для которой у нас не было ни лекарства, ни даже названия. Поэтому меня снова положили в морозильник – дожидаться, когда появится какой-нибудь метод лечения. Двадцать два года спустя я проснулся. За это время прибыло еще восемь кораблей с колонистами, и меня окружал новый мир. В тот же год на планету прилетело еще четыре партии колонистов, но остались на ней лишь две. Остальные направлялись в еще более дальнюю систему, чтобы стать частью еще более новой колонии. Я присоединился к ним, поменявшись местами с колонистом, побоявшимся лететь дальше. Такая возможность выпадает только раз в жизни – так мне тогда казалось, – и поскольку к тому моменту я не помнил даже лица, не говоря уже об имени, той девушки, из-за которой покинул Землю, мое желание лететь дальше основывалось – я в этом уверен – исключительно на любопытстве, да еще на том факте, что среда, в которой я очутился, была уже в некоторой степени покорена, а я в ее покорении никакой роли не сыграл. Путь до планеты, к которой мы направлялись, занял век с четвертью холодного сна, и она мне совершенно не понравилась. Поэтому всего восемь месяцев спустя я записался в дальнюю экспедицию – в двухсотсемидесятишестилетний перелет к Биврёсту, которому, если у нас все получится, предстояло стать самым дальним аванпостом человечества. Биврёст был холоден и мрачен, и напугал меня, и убедил в том, что колониста из меня не выйдет. Я предпринял еще один перелет, чтобы сбежать, но было уже слишком поздно. Неожиданно люди расселились повсюду и вступили в контакт с разумными инопланетянами, а межзвездные путешествия теперь занимали не века, а недели и месяцы. Забавно? Мне казалось, что да. Я думал, что это отличная шутка. А потом мне сообщили, что я, возможно, самый старый из ныне живущих людей, и уж точно единственный, кто застал двадцатый век. Мне рассказали о Земле. Показали фотографии. И тогда я перестал смеяться, потому что Земля стала совершенно другой планетой. Неожиданно я сделался очень одинок. Все, чему меня учили в школе, казалось средневековым. И что я сделал тогда? Я вернулся, чтобы увидеть все своими глазами. Снова поступил в университет, обнаружил, что все еще способен учиться. Но при этом я все время боялся. Я чувствовал себя лишним. А потом услышал о том единственном, что могло помочь мне закрепиться в этом времени, том единственном, что могло спасти меня от ощущения, будто я последний житель Атлантиды, шагающий по Бродвею, том единственном, благодаря чему я мог опередить странный мир, в котором очутился. Я услышал о пейанцах, в то время недавно обнаруженном виде, которому все чудеса двадцать седьмого века Земли – включая процедуры, добавившие к моему сроку жизни еще пару столетий, – показались бы делами давно минувших дней. И поэтому я прилетел в Мегапей на Мегапее на Мегапее, наполовину выжив из ума, выбрал случайную башню, кричал у калитки, пока кто-то мне не ответил, а потом сказал:

– Научите меня, пожалуйста.

Сам не зная того, я вышел к башне Марлинга – Марлинга, который был одним из двадцати шести живших тогда Имен.

Когда прозвонил приливный колокол, молодой пейанец пришел за мной и провел меня по винтовой лестнице на вершину башни. Он вошел в комнату, и я услышал, как его поприветствовал голос Марлинга.

– Дра Сэндоу пришел увидеться с вами, – ответил он.

– Тогда пригласи его войти.

Молодой пейанец вышел из комнаты и сказал:

– Он приглашает вас войти.

– Благодарю.

Я вошел.

Марлинг сидел ко мне спиной, глядя в окно, на море – я знал, что так и будет. Три широкие бледно-зеленые стены его веерообразных покоев напоминали нефрит, а кровать была длинной, низкой и узкой. Одна стена представляла собой огромную консоль, заметно запылившуюся. А на маленькой прикроватной тумбочке, которую, должно быть, не передвигали уже много веков, все еще стояла оранжевая статуэтка, изображавшая нечто вроде выпрыгивающего из воды рогатого дельфина.

– Добрый вечер, Дра, – сказал я.

– Подойди поближе, чтобы я мог на тебя взглянуть.

Я обошел кресло Марлинга и встал перед ним. Он исхудал, а кожа его потемнела.

– Ты быстро прилетел, – сказал он, изучая мое лицо.

Я кивнул.

– Вы написали «немедленно».

Он издал шипящий, стрекочущий звук – пейанский смешок – и спросил:

– Как ты обходишься с жизнью?

– С уважением, почтением и страхом.

– А как твоя работа?

– Сейчас у меня нет заказов.

– Присядь.

Он указал на стоявшую у окна скамью, и я подошел к ней.

– Расскажи мне, что случилось.

– Фотографии, – сказал я. – Мне присылали фотографии людей, которых я знал – людей, которые давно уже мертвы. Все они умерли на Земле, и недавно я узнал, что их пленки Возврата были похищены. Поэтому не исключено, что они и впрямь живы – в каком-то неизвестном месте. А потом я получил вот это.