Остров мертвых. Умереть в Италбаре

Чуть позже Ник доказал свою правоту, разбив парню нос за то, что тот назвал его коротышкой. Так что, возможно, в его словах и была доля правды. Ростом Ник был не больше четырех футов. Плечи и руки у него были как у могучего атлета. В армрестлинге он мог побороть всех, кого я знал. Голова у него тоже была нормального размера, с густыми светлыми волосами и бородой, парой синих глаз над глядевшим вправо сломанным носом и ехидной улыбкой, обычно открывавшей лишь полдюжины желтых зубов. Ниже пояса Ник был весь искорежен. Он происходил из семьи, кишевшей профессиональными солдатами. Отец его был генералом, а все братья и сестры, кроме одной, были офицерами тех или иных войск. Ник вырос в среде, где все занимались боевыми искусствами. Он владел любым оружием, какое вы могли назвать. Он умел фехтовать, стрелять, ездить верхом, закладывать взрывчатку, ломать руками доски и шеи, жить подножным кормом – и проваливать любой медосмотр в галактике, поскольку был карликом. Я нанял его егерем, чтобы он убивал мои неудачные эксперименты. Он ненавидел все прекрасное и все, что было крупнее него.

– То, что кажется красивым мне, и то, что кажется красивым тебе, – сказал я, – может быть отвратительно ригелийцу, и наоборот. Следовательно, красота относительна. А значит, ты не можешь осуждать ее как абстрактное понятие, потому что…

– Брехня! – оборвал он меня. – Ну да, они причиняют боль, насилуют, воруют и портят себе жизнь из-за других штуковин. Но все равно это происходит потому, что красота требует от них жестокости.

– Тогда как ты можешь винить отдельные предметы…

– Мы же ведем дела с ригелийцами, верно?

– Да.

– Значит, она поддается переводу. И этим все сказано.

А потом красавчик, пытавшийся подцепить у барной стойки телку в зеленом платье, прошел мимо нас по пути в туалет и назвал Ника коротышкой, когда просил его отодвинуть с дороги стул. На этом и закончился наш вечер в том баре.

Ник клялся, что умрет в походных ботинках на каком-нибудь экзотическом сафари, однако нашел свою Килиманджаро в земной больнице, где его вылечили от всего, что мешало ему жить, кроме скоротечной пневмонии, подцепленной во время лечения.

Это случилось примерно двести пятьдесят лет назад. Я нес его гроб.

* * *

Я затушил сигарету и вернулся к своим слип-саням. Что бы ни прогнило в Миди, я узнаю об этом позже. Пора было улетать.

Мертвые слишком неотделимы от нас.

* * *

На протяжении двух недель я ломал голову над тем, что узнал, и поддерживал себя в форме. Когда я вошел в систему Покоя, моя жизнь дополнительно осложнилась тем, что планета обзавелась новым спутником. И не естественным.

«ЧТО ЗА ЧЕРТ ВСКЛ», – послал я закодированное сообщение.

«ГОСТЬ, – ответили мне. – ЗАПРОСИЛ РАЗРЕШЕНИЯ НА ПРИЗЕМЛЕНИЕ ТЧК НЕ ПОЛУЧИЛ ЕГО ТЧК ОСТАЕТСЯ НА ОРБИТЕ ТЧК ГОВОРИТ ЧТО ОН СОТРУДНИК ЗЕМНОЙ СЛУЖБЫ РАЗВЕДКИ ТЧК»

«ПОЗВОЛЬТЕ ЕМУ ПРИЗЕМЛИТЬСЯ, – велел я, – ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА ПОСЛЕ МЕНЯ ТЧК»

Дождавшись подтверждения, я вышел на крутую орбиту и повел «Модель Т» по кругу, все ниже и ниже.

Порезвившись с животными, я отправился домой, принял душ, сбросил лицо Коннера и оделся к ужину.

Похоже, у богатейшего правительства во Вселенной все-таки нашлась достаточно веская причина, чтобы наконец-то одобрить одному из своих недооплачиваемых чиновников путешествие на одном из самых дешевых суденышек, какие только есть на свете.

Я поклялся, что хотя бы накормлю его как следует.

III

Мы с Льюисом Бриггсом смотрели друг на друга поверх останков обеда и широкого стола, на котором они стояли. Его документы уведомили меня, что он – агент Центрального Разведывательного Департамента Земли. Бриггс походил на бритую обезьяну. Он был морщинистым маленьким человечком с неизменно пытливым взглядом и, судя по всему, приближался к пенсионному возрасту. Представляясь, он слегка заикался, но за едой, похоже, расслабился, и неуверенность исчезла.

– Ужин был очень приятный, мистер Сэндоу, – признал он. – А теперь я хотел бы обсудить с вами вопрос, который меня сюда привел.

– Тогда давайте поднимемся наверх, где мы сможем поговорить на свежем воздухе.

Мы встали, забрали с собой стаканы, и я отвел его к лифту.

Пять секунд спустя тот выпустил нас в сад на крыше, и я жестом указал на пару шезлонгов, стоявших под каштаном.

– Устроимся там? – спросил я. Бриггс кивнул и сел. Сумерки повеяли прохладным ветерком, мы вдохнули его и отдали обратно.

– Поразительно, – сказал Бриггс, оглядывая тени сада, – как вы способны воплотить любой свой каприз.

– Этот конкретный каприз, в котором мы отдыхаем, – ответил я, – устроен так, чтобы его практически невозможно было разглядеть с воздуха.

– О, это мне в голову не приходило.

Я предложил Бриггсу сигару; он отказался. Тогда я зажег ее сам и поинтересовался:

– Итак, чего вы от меня хотите?

– Согласитесь ли вы вернуться со мной на Землю и поговорить с моим шефом? – спросил он.

– Нет, – сказал я. – Я отвечал на этот вопрос уже десяток раз в десятке же писем. В последнее время Земля действует мне на нервы, причиняет большие страдания. Поэтому я и живу здесь. Земля перенаселена, бюрократична, нездорова и страдает от такого количества массовых психозов, что не стоит и пытаться их классифицировать. Все, что хочет сказать мне ваш шеф, можете сказать и вы; я отвечу вам, и вы сможете передать ему мои слова.

– Обычно, – сказал Бриггс, – такие вопросы решаются на уровне управления.

– Досадно, – отозвался я, – но, если будет нужно, я оплачу шифрованную курьерграмму.

– Ответ будет стоить Департаменту слишком дорого, – сказал он. – У нас бюджет, сами понимаете.

– Черт побери, да я и ответ могу оплатить! Что угодно, лишь бы мою корзину для писем перестали засорять тем, что до сих пор почему-то называется сухопутной почтой.

– Господи! Нет! – В его словах сквозила паника. – Так никогда не делалось, и на выяснение того, как выставить вам счет, уйдет непозволительное количество человеко-часов!

Мысленно я оплакивал тебя, Мать-Земля, и те ужасные вещи, что на тебе творятся. Государство рождается и расцветает, его национальное сознание сильно, а границы велики; потом наступает время отвердевания и разделения труда на специализации, и слоев управления, и вертикалей подчинения, разумеется, и обо всем этом говорил Макс Вебер. Он увидел в бюрократии необходимую ступень эволюции всех институций и увидел, что она хороша. Он увидел, что она необходима и хороша. И хотя она, возможно, и необходима, после этого слова стоило бы добавить тире, последнее превратить в «хороша» и поставить в конце восклицательный знак. Ибо в истории любой бюрократии неизбежно настает момент, когда она превращается в пародию на собственные функции. Только посмотрите, что распад большой австро-венгерской машины сделал с несчастным Кафкой, а российской – с Гоголем. Эта парочка бедолаг свихнулась, а передо мной теперь сидел человек, сумевший в условиях куда более непостижимого распада дожить до преклонных лет. Мне это говорило о том, что он либо отличается невеликим умом, эмоциональной ущербностью, закомплексованностью или сомнительной моралью, либо является мазохистом с железной волей. Ибо эти машины кастрации, сочетающие в себе худшие черты суррогатов отца и матери – т.?е. безопасность матки и властность всеведущего вождя – всегда легко привлекают к себе ничтожеств. Вот поэтому, Мать-Земля, я мысленно и оплакивал тебя в тот момент грандиозного парада, называемого Временем: мимо проходили клоуны, а ведь всем известно, что где-то там, внутри, сердца их разбиты.

– Тогда скажите, чего вы от меня хотите, и я отвечу вам сейчас, – сказал я.

Бриггс достал из внутреннего кармана запечатанный конверт, покрытый множеством защитных штампов, внимательным изучением которых я не озаботился даже тогда, когда он мне его передал.

– Мне было велено вручить его вам в том случае, если вы не согласитесь отправиться со мной на Землю.

– А если бы я согласился, что бы вы с ним сделали?

– Вернул шефу, – ответил Бриггс.

– Чтобы он мог мне его вручить?

– Возможно.

Я надорвал конверт и достал из него единственный лист бумаги.