Партия

– Ну, что американцы?

– Всё в порядке, ваше высокопревосходительство, всё в порядке, они согласны, принимают ваши условия. Ждут вас сегодня вечером в миссии.

– Это хорошо. Теперешнее шапито скоро кончится, а всех этих горлопанов сметут поганой метлой. Наступит полная анархия и разброд, вот тогда мы и вернёмся. Но без помощи союзников нам не обойтись.

– Истинно так. Знаете, Кросби сказал про вас, что вы очень исполнительный человек, притом тактично настаивающий на своём и всегда угадывающий в прогнозах.

– Очень лестно, особенно из уст этого соглядатая.

– Вы как всегда правы, ваше высокопревосходительство. Кажется, вас зовут на трибуну.

Скрипя деревянными ступенями, длинноносый подтянутый человек в белом сменяет первого выступавшего. Предыдущий оратор демонстративно пожимает руку взошедшему под вспышки. Уступает ему место, отойдя чуть назад. Сухо кашлянув и смахнув дождевые капли с рукавов, новый выступающий начинает:

– Офицеры и матросы! В отечестве произошли серьёзные перемены, старое правительство низложено, новое только родилось. Долг всех честных солдат, матросов и офицеров присягнуть на верность Временному правительству как единственной силе, способной управлять русским государством в сей нелёгкий час! Дабы закончить эту войну славной победой русского оружия, необходимо установить пошатнувшуюся дисциплину. Поэтому требую не учинять самосуд над офицерами с немецкими фамилиями, как было третьего дня на «Екатерине». Приказом за номером восемьсот восемьдесят два дробь четыре обязуются все без исключения офицеры, матросы и солдаты принести новую присягу. Вот текст присяги. – Он вынимает сложенный вчетверо лист: – «Клянусь честью гражданина свободной России и обещаюсь перед Богом быть преданным своему отечеству. Клянусь сражаться за него до последней капли крови. Клянусь во всём подчиняться Временному правительству, ныне возглавившему российское государство. Клянусь повиноваться всем поставленным надо мною начальникам, чиня им послушание во всех случаях, когда того требует мой долг офицера, матроса, солдата и гражданина перед отечеством. Клянусь быть честным, добросовестным, храбрым офицером, матросом, солдатом и не нарушать своей клятвы из-за корысти, родства и вражды. В заключение данной мной клятвы осеняю себя крестным знамением и нижеподписуюсь». Хочу заметить, что настоящая форма присяги установлена для лиц православного и римско-католического вероисповедания. Для лиц лютеранского вероисповедания из заключительной фразы присяги должны быть выпущены слова: «осеняю себя крестным знамением», для лиц магометанского вероисповедания присяга заканчивается так: «заключаю сию мою клятву целованием преславного Корана и нижеподписуюсь», для лиц буддийского вероисповедания…

Раздаётся громкий хлопок. В толпе смятение, люди толкаются, падают и кричат.

– В чём дело! Кто стрелял?! – рыкает длинноносый выступающий.

– Да это мы тут агитатора шлёпнули, против Временного лаял, – отвечают в толпе, расступаясь перед лежащим на палубе и бьющимся в судорогах человеком в чёрной одежде, в кулаке которого зажаты листки бумаги.

Глаза Деметрия с лопнувшими сосудами бессмысленно уставились в одну точку.

– Теперь готово, слава богам, удалось, – с приятной усталостью выдохнул Оселок, – остальное без тебя доделаю, главное схвачено!

Он плюхнулся на каменный пол.

Деметрий продолжал смотреть в одну точку, руки его мелко подрагивали. Мальчик Пэн сидел открыв рот, изумлённо глядя на старика.

– Да что с тобой, Деметрий? Хорошо, что я перестал слушать твои непонятные слова, а то вон сидел бы как этот, разинув рот, – скульптор дружелюбно чуть пнул мальчика, – и ничего бы не сделал. Пэн, проводи досточтимого философа в дом на лежанку. Но смотри, именно на лежанку!

Мальчик помог Деметрию встать на ослабевшие ноги и повёл его в дом. Оселок удовлетворённо осмотрел со всех сторон мраморную голову, смахнул похожую на мелкую соль каменную пыль. Отошёл на расстояние и, критически прищуривая то правый, то левый глаз, думал: «Осталось кое-где подтесать, заполировать, и голова знаменитого философа подарена миру. Да-а… мудрец, так его многие называют, хотя я никогда не понимал его речей, а то, что он нёс сегодня, по мне, сущий вздор. “Клянусь честью гражданина свободной…” чего-то там; откуда он взял это?»

Фh5: е5

Настал Федотов день, Федот-Овсяник. Последние листья развернулись у дуба, позже всех вспоминавшего о кроне, и весь лес оделся в зелёный кафтан, шумя им на разный манер.

Конец этой весны ель встречала полная сил, число её колец давно перевалило за полусотню, всё больше и больше шишек роди?ла она на ветвях. Мох стелился под ней мягким ковром, на котором уже высыпал ведьминым кругом гриб – овечья печерица. День окончания травника клонился к закату, и сегодня, в канун разноцвета, должно было случиться важное.

Леший – Цмок, лесовый царёк, зазвал всю лесную-полевую нежить, духов и птиц глухоманных на сбор. И закружилась кутерьма вокруг ели доселе невиданная. Прикатил колесом Аука балагур, сродственник Лешему, умастился на мягкой кочке. Скрипя сучковатыми ногами, приковылял стародавний Пуще-вик с плетёной корзинкой, из которой выглядывали, ростом с ноготок, одноглазые старички – Лазавики, трясинных болот обитатели. К ноге его прилепился ягодный сторож, Моховой, в шубке из шмелиной шерсти. Спустились звёздным дождём облачные лебединые девы, осели полупрозрачные на еловых лапах. Вслед бесшумно прилетели птицы вещие: сладкозвучный Алконост, Гамаюн, Каган, певучая Леснь. Со звонким щебетом кружила над собором Вещица-сорока. Расселись на ветках, стали себе пёрышки золотые чистить. Тут прибежали, веселясь, полногрудые Лисунки, стали тотчас хоровод водить, чуть Мохового не затоптали, а тот не боится, знай только пятки девам щекочет. Настал черёд Берегинь, возникли они водяной капелью и капелька к капельке собрались в образ свой, видимый только детям да путникам, помощи просящим. Проклюнулся из земли и малютка Копша, хранитель кладов подземельных. Уселся рядом с одной из дев лебединых, вынул из своего сундучка бусы искусные и на шею ладную ей повесил, экий угодник! А тем временем из лесных болот, тихих омутищ повылезли Болотницы синеволосые, притекли ручьями, а вместе с ними приплыл и Болотяник, господин ихний. Начали было Болотницы с Берегинями спорить, да примолкнули, потому как зашумели листья у деревьев, ветром свежим повеяло, то пришли первые помощники Лешего: Листин с женой Листиной. Слепые, они ступали на ощупь, а дойдя до места, сели, зарылись в иглы еловые.

И вот! Зажёгся ведьмин круг изумрудным огнём, побежали Хапуны бесплотные, завертелись Каженники бессмысленные, покатились Игоши безногие, Криксы-некристи заулюлюкали. Вырос Леший. Ростом с самый высокий ствол, он раздвигал деревья леса дремучего, не ломая ни одно. Длиннющая седая борода свисала до самой земли. Волосы, что пепел седые, были зачёсаны налево, налево же запахнут и бараний полушубок. На плече у него восседала серая неясыть. Подойдя к гостям, Леший уменьшился до людских размеров. Взмахнув рукой, наклонил деревья, так что собравшиеся расселись по кругу на стволах вековых. И заговорили-загалдели они языком неведомым: кто шумом травы, кто дуновениями ветра, кто кузнечиковым стрекотанием, а кто уханьем филина. Лес наполнился чудными звуками и светом переливным.

В разгар собора лучами невиданными озарился круг. То прилетела Царь-птица златокосая, Лебедь-девица красы неописуемой. Порхала, порхала, да и улетела, оставляя след себя нить ярых всполохов. Хотел было Каган за ней полететь, да Леший не позволил. Так сидели-рядили полночи, а после завели такой хоровод-плясун, которого давно седые кудри Деда-Всеведа не помнят. Больше всех раздухарились Лисунки, да так распроказились, что залезли на спины к Варколакам и давай им головы откручивать; не любят они их, поганых. Птицы водили свой небесный танец, и от той круговерти светилось небо огненным колесом. Водяные жители пускались струёй вверх и достигали самого месяца. Крошечные Попутники прыгали по плечам Горыни-богатыря. Веселились до самой утренницы, а когда стала Сурья небо красить, тут и разбежались, разлетелись существа небесные, подземные и водяные.

Утром на месте ночного собрания устлана была земля всяким мудрёным сором: золотыми и серебряными перьями, чешуёй, власами и шерстью-куделью на сто шубок да зипунов. Под сим чудным ковром зашевелился загостивший в лесу и проспавший восход Кутный бог. Поморгал мокрыми сонными глазками. Да и немудрено было ему загоститься, ведь бражки давеча с Полевиком он выпил немало. Мигом подметя сор, навострил он свои ежиные ножки в сельцо, где жил в избе, за печкой. И где у мужика, крестьянского сына, уже стряслись неурядицы без деловитого хозяина-домового.

А ночью на соборном месте долго ещё горела земля светом переливным, и боялись люди ходить в сей колдовской лес.

0 – 0 (чёрные)

Случилось это в обычном московском роддоме, на 2-й Миусской улице, в советское время, незадолго до Олимпиады, после смерти Павла VI. Августовским вечером родились два мальчика с почти похожими фамилиями: у одного – Левин, у другого – Лёвин. Разница в двух не всегда ставящихся точках над буквой. Между тем отличие в происхождении было значительным. Мальчик Левин происходил из древнего рода бердичевских раввинов, переселившихся в Москву незадолго до начала Первой мировой. Мальчик Лёвин по материнской линии происходил из дворян Курской губернии, а по отцовской – из семени уральских казаков. Впрочем, на момент родов все родители относились к одному классу – советской интеллигенции.

У обеих мам роды прошли без осложнений. Новорождённых представили влажным и прекрасным, как у всех рожениц, материнским глазам и, как водится, унесли купать. После сняли параметры, которые оказались очень схожими, надели бирки с фамилиями, запеленали в одеялки. Через неделю молодых матерей вместе с малышами забрали счастливые отцы; при выходе из роддома они столкнулись в дверях, иссиня-чёрный и тёмно-русый, вежливо раскланявшись, подошли к стоящим подле роддома такси, один к салатовой, другой к голубой «Волге». Салатовая машина повезла родителей с новорождённым на Трёхгорный вал, что на Пресне, голубая – на Сумской проезд в Чертаново.

На Трёхгорном ребятёнка с роженицей встречали шумно и как-то по-особенному. Дедушка по отцовской линии Семён Яковлевич прочитал молитву. Расцеловал невестку Аню, сына Игоря и маленького, как уже придумали наречь младенца родственники, Беньямина, или Вениамина – «для конспирации», шутила бабушка Наталья Иосифовна, мать Анны. Все готовились к обряду бритмила, ведь завтра наступал восьмой день с момента появления на свет. Обрезание крайней плоти требовало присутствия определённого числа людей и, конечно, раввина. Так оно и произошло, в присутствии десяти мужчин и доброго знакомого – рава Тышмана – опытным человеком, моэлем, было сделано обрезание. Для этого были приняты меры предосторожности, все очень боялись привлечь внимание КГБ, задёрнули шторы, заходили в квартиру парами и с выдержанным промежутком. Во время операции и чтения молитвы включили погромче радио, концерт Бородина: «Скерцо» ля-бемоль мажор. Радио, как и всеобщее восклицание «мазл тов!», заглушил необычайно громкий крик младенца. После обряда гости сели за круглый стол, из старинного буфета хозяйка любезно извлекла бутылочку белого вина, специально бережёную на такой случай, и собравшиеся, закусив вкуснейшим маринадом, углубились в житейские разговоры. Не обошлось и без традиционных анекдотов, вот один из: «Тётя Сима так заботилась о своём молодом муже, что у неё появилось молоко». Только Семён Яковлевич ушёл из-за стола, он не любил пустословных бесед. Зашёл в комнатку к заплаканному младенцу, рядом с которым сидела мать.

– Ну как он, успокоился? – шёпотом осведомился дедушка.

– Да, только заснул, порошок помог. Удивительно, как быстро перетерпел.

Дедушка улыбнулся:

– Знать, праведником будет. К собственной боли относится равнодушно.

Дед пристально посмотрел на малыша, и его длинная седая борода коснулась лица ребёнка.

– Папа, ну куда вы своей мочалкой лезете, – забеспокоилась мать.

– Молчи, неразумная, – рассердился старик и неопределённо хмыкнул.

Так и зажили, родители и родители родителей, с маленьким Веней, все в двухкомнатной квартире, между прочим.

Мальчик рос здоровеньким курносым крепышом, организм развивался нормально, на головке закучерились светлые волосёнки, что слегка обеспокоило родителей и чуть сильней потревожило стариков (все они «от Адамова колена» с самого рождения были отчаянные брюнеты). Первым задумался мудрый Семён Яковлевич, он всё чаще заглядывал в лицо ребёнка, косо посматривал на невестку и всё больше многозначительно помалкивал, когда какая-нибудь бабка, покачивая ребёнка на коленях, приговаривала:

– Вот какой наследник растёт, умненьким будет, многому научится, всех умней будет.

Дедушка Семён ни с кем не делился своим подозрением – ни с женой Майей Борисовной, ни с детьми. Второй дед, Аркадий Аронович, очень скоро, почти сразу после рождения ребёнка, умер от рака лёгких, а больше никому из родных Семён Яковлевич доверяться не хотел.

Ну как бы то ни было, а ребёнок рос себе, не обращая внимания на некоторое недоумение со стороны взрослых. Стали проявляться качества его характера. На детской площадке он охотно делился игрушками и здорово помогал таким же карапузам, как он, лепить куличики. К маминому неудовольствию, однажды Веня подарил лопатку вместе с ведёрком соседской девочке. Пришлось Анне Аркадьевне идти в гости за стиральным порошком к родителям этой девочки и там между делом в шутку рассказать о событии в песочнице; а как ещё было вернуть игрушки? Этот инцидент стал предметом беседы родителей с маленьким Веней. Он смотрел своими огромными серыми глазами и делал вид, что всё понимает.

Папа, кстати сказать, администратор филармонии, начал сызмальства прививать сыну любовь к музыке, благо инструмент дома был, и не какой-нибудь, а «Бехштайн». В дальнейшем он рассчитывал учить на нём сына, а пока Вене дали десятиклавишное пианино «Кроха», на котором он и тренькал, раздражая маму, которая считала, что лучше бы сыну развивать моторику, разминая пластилин или глину, чем несносно молотить по дрянной игрушке. Мать Вени преподавала в школе изобразительную пластику.

Другое дело дедушка, он не занимался мелкими разбирательствами, не участвовал в дискуссии о моторике, его интересовали сущностные вопросы, поэтому, как только Веня заговорил, Семён Яковлевич наряду с русским языком стал обучать его ивриту. Он много читал мальчику священные тексты из Торы, чтобы, по его словам «через слух закрепились в неокрепшем сознании древние божественные законы», – а осмыслит он их-де потом. Приходя с внуком в молитвенные дома и выслушивая неприятные вопросы, дедушка Семён заверял собравшихся в чистоте мальчугана, показывая справки из поликлиники с совпадением группы крови с родительской; дедушка действительно ходил в районную поликлинику к своему приятелю Николаю Наумовичу Купернику, где тот сделал анализ крови Вени (генетическую экспертизу тогда не проводили), группа оказалась первая, как и у родителей. Это, конечно, было сомнительным доказательством, но дед как-то успокоился.

Минул возраст яслей и детского сада, куда мальчик не ходил, наступила пора школы. Веня, умевший считать до ста, уже немного писать и читать, подкованный ивритом и знавший наизусть некоторые притчи Аггады, в форме первоклассника с нарядным ранцем за спиной пошёл на торжественную линейку.

Учёба давалась легко, фамилия Левин красовалась под улыбчивым портретом в вестибюле школы. Он, как все дети, любил неподдельно улыбаться и охотно позировал, когда его снимали для доски почёта. Под папиным руководством Веня легко обучался игре на пианино, и отец полушутя называл его вундеркиндом. Родители не могли нарадоваться на ребёнка, дедушка важно рассказывал про внука во дворе и в общине, всё шло отлично. Правда, пару раз случались казусы, на что Семёну Яковлевичу оставалось лишь удивляться.

Например, это было ещё в младших классах, мальчик спросил за ужином:

– А почему мы не считаем Иисуса Христа Мессией? Только лишь потому, что он принёс учение для всех, а не только для нас?

Мама вскрикнула:

– Не смей говорить такие глупости!

Веня очень испугался, ведь мать никогда не кричала на него и всегда была ласкова, а больше мамы он не любил никого, хотя дедушка и учил, что превыше всех надо любить Творца.