Лети, не бойся

Сквозь редкую рощу Миша разглядел бревенчатый дом. Он осторожно пошёл между деревьями, обдумывая как бы выгоднее обставить своё появление голышом перед людьми. Как на зло, на протяжении всего пути ему так и не посчастливилось встретить пакета, или листа картона, которыми можно было укрыться и которые в других обстоятельствах всегда валялись без надобности. От безысходности Михаил стал срывать крупные листья папоротника, рассчитывая соорудить из них некое подобие юбки и спрятать собственный зад.

Находясь вблизи постройки, обнесённой плетёной изгородью, мужчина разглядел, что это не дом, а скорей гумно. Ладно поставленное и крытое сушёной соломой. Жилой дом отстоял от него метрах в двадцати позади. Отличный земельный надел! – отметил про себя Миша и пошёл вокруг, пригибаясь. За первым домом виднелись другие. Заслоняя друг друга, они взбирались ступенями на пологий холм метрах в трёхстах впереди. Утопающие в зелени плодовых деревьев и кустарника. Похоже, что деревня была большой. Значит, и дорога близко.

Мужчина перемахнул через изгородь и подобрался к гумну вплотную. Земля под ногами была почти горячей от солнца. Сухие трава и навоз от ходившей по двору скотины, липли к пяткам. Нос щекотал резкий запах прелого сена и дерева. Со стороны дома доносился запах дыма и скотного двора. Слышалось кудахтанье кур. Всё в этом хозяйстве выглядело на загляденье ладным, скроенным благодаря заботе умелых рук. Михаил стал аккуратно пробираться вдоль стены в поисках дверей внутрь. В надежде отыскать тряпьё, он готов был пренебречь законом о неприкосновенности чужого жилища.

Прокравшись по южной стороне строения, мужчина нырнул в приоткрытые врата из выгоревших на солнце серых досок. После яркого света полутьма гумна ослепила и рассыпалась по глазам яркими кругами. Михаил стал крутить головой, пока не отыскал небольшое чердачное окно под самым сводом крыши. Скудный свет позволил ему, и без того малозрячему, слегка адаптироваться к новой реальности. В метре от мужчины показались очертания похожего на небольшой овин сооружения с торчащими из него металлическими прутьями. Михаил возблагодарил небеса, что сразу не ринулся вперёд в темноте, представив собственный живот, насаженный на прутья как на гигантскую вилку.

Он прошел ближе к освещаемой из окна территории сарая и, совсем некстати, по пути громыхнул ногой по незамеченной металлической посудине. Разнёсшийся звук отразился набатом в пустующем гумне так, что Михаил от страха прижал к ушам потные ладони.

– Матерь божья, – вымолвил он, и продолжил двигаться мелкими шажочками.

На одном из торчавших в стене крючьев он заметил нечто похожее на грубую рабочую робу. То, что нужно! Мужчина осмелел и прибавил шагу. Он остановился рядом со стеной. Не придерживая больше на поясе собственный туалет, потянулся обеими руками к накидке. В этот момент Миша услыхал, словно со стороны, глухой стук по собственной голове. Лишь на миг он успел оценить щедрую силу удара. Затем в голове что-то щёлкнуло, будто тумблер. А после мир погас.

***

Сквозь веки к нему лез голубоватый свет. Назойливо и недружелюбно. С трудом, будто увешанные свинцом жалюзи, Михаил приоткрыл глаза и, ослеплённый ярким солнцем, закрыл их снова. Некто тряхнул его за плечо, отчего качнувшаяся голова рассыпалась на молекулы боли. Мир вздрогнул термоядерной вспышкой, и Миша успел подумать, что с тем, как выглядит конец света, он уже познакомился. Он чуть не провалился назад в бессознательное, однако, острая боль улеглась, и к мужчине шаг за шагом стала возвращаться память.

– Боже, боже, боже… – застонал он и потянулся руками к голове.

Но ничего не вышло. Михаил ощутил руки, связанными в запястьях за спиной. Этого было явно перебором. Руки он мнил одними из главнейших своих товарищей и, лишившись их поддержки, заметно расстроился. Ещё больше повергли его в печаль связанные ноги. Пускай те не всегда были безупречны, однако вполне сносно справлялись с перемещением Миши в пространстве. Он вправе был на них рассчитывать и впредь. Так какого же чёрта это не так?

Миша насилу открыл глаза целиком. Он сидел, прислонившись спиной к шершавой стене деревянной постройки. В предплечьях и на левой лопатке мужчины уже ощущались занозы. Под задом уместился значительный по размерам камень или комок земли. Вкупе с полученным сотрясением мозга и связанными конечностями всё это довершало картину довольно паршивого положения Михаила.

Напротив него встали двое рослых мужчин с загорелыми физиономиями и молча наблюдали за пленником. В недружелюбных выражениях их лиц Миша не разглядел ничего хорошего для себя. Напротив, от этих крепко сложенных, с большими как зрелые огурцы пальцами, мужчин веяло серьёзными неприятностями. Похоже, что они не были сторонниками умиротворяющих бесед, а больше привыкли к действиям. Ладони мужчин были грязны и не ухожены, что случается с теми, кто постоянно работает на земле. Чтобы взывать к их совести, надо было встать с ними на один уровень не только навыков, но и силы, что Мише было недоступно.

Созерцатели были облачены в потёртые и заляпанные косоворотки. У одного из них та оказалась подобрана кушаком, у другого свисала спущенным парусом над шароварами. Михаил отметил, что его собственные гениталии, к счастью, были прикрыты холщовой тряпкой. И на том спасибо.

– Что происходит? – задал он вполне уместный вопрос.

Один из сторожей, что был повыше ростом и чьё лицо украшал поперечный шрам на лбу, ухмыльнулся: – Надо же? Ещё спрашивает! Это ты мне скажи, какого рожна здесь делаешь? Откуда ты взялся такой голозадый?

– Это недоразумение. И я постараюсь его объяснить. Я здесь оказался по ошибке. Мой вид, он… А эта кошка…

Второй верзила от нестройных слов пленника поморщился и нагнулся к его лицу настолько, что ноздри Миши обдало ароматом кислых щей изо его рта: – Хватит! Ты влез в чужой дом и пытался стащить мои вещи! За это я не прощаю. Ясно? Не захочешь признать вину – я быстро с тебя спущу шкуру. У нас с этим так разбираются. Мне тряпья не жалко. Но с ворами я по совести. И ты тоже ответишь.

Незнакомец сперва погрозил Михаилу пальцем, а затем отвесил такую затрещину, что в голове пленника пожар вспыхнул вновь, будто в топку бросили лопату отборного угля. Резануло так, что весь мир на глазах зашёлся всполохами, а следом закружился юлой. К горлу подскочил желудок, и лишь чудом Михаил удержался от рвоты. Он захрипел и втянул воздух сквозь сжатые зубы.

Тем временем, не волнуясь о том, что усугубляют его положение, двое мучителей подхватили под руки Мишино тело и рывком поставили на ноги.

– Режь путы Проп! Не сбежит. Вижу его жалкие мысли насквозь. Пускай сам топает. К сечному столбу его! Всыплют палок сколько положено, будет умнее. Не хочу его тут терпеть! – кивнул товарищу главный обидчик Михаила, что был со шрамом.

Проп выдернул из-за спины тесак и резко полоснул им по веревке, стягивающей Мишины ноги. Затем бережно смотал её у собственного локтя, махнул ножом ещё раз, уже перед глазами Миши, и спрятал его в прежнем месте: – Видал такой? Нарезал бы с твоей спины кожицы, да кровь не люблю. Проще кулаком.

– Да что же это, товарищи? Всего-то влез…, – Миша попытался защититься.

– А ну пошёл! – Проп толкнул его меж лопаток. – И спрячь язык за зубами покрепче. Иначе отхвачу целиком.

И процессия двинулась вверх по деревне, следуя по вытоптанной промеж широкой колеи дороге. Уступая людям место, в траву сиганули кузнечики, и вспорхнули прочь воробьи. Михаил полагал, что ходьба облегчит его страдания и избавит от тупой ноющей боли в затылке. Движение действительно обладало поразительным лечебным эффектом. Впрочем, не в этот раз. Вопреки собственному бахвальству, конвоиры не разглядели и не даже не думали глядеть на Мишины желания, единственным из которых было остаться в покое. Вместо этого его то и дело подталкивали в спину, сбивая с шагу и не позволяя стихнуть боли. Михаил обдирал ступни о мелкий щебень, цеплялся пальцами за неровности пути и, скрипя зубами, шёл дальше.

Из-за оград домохозяйств выглядывали любопытные и обращались к Пропу и Алексе (так звали второго мужчину) с вопросами. Процессия пробудила живой интерес в деревне, и весть о ней убежала на резвых ногах местной ребятни далеко вперёд. В результате люди уже встречали понуро бредущего Михаила у дороги и пристраивались за ним следом, образуя, гудящий разговорами, хвост.

Миша вздыхал и топал по земле, надеясь лишь на то, что этот позор вот-вот кончится. Он выслушает общественные нравоучения, а может даже будет передан на руки полиции. В конце концов, следовало признать, что он действительно покушался на кражу. Пускай даже тряпья, но формально он был преступником. Михаил почти приготовил оправдательную речь о вынудивших его обстоятельствах. Ведь он действовал по принуждению, а не наживы ради. Неужели это не имеет значения? Нет-нет. Это должно возыметь нужный эффект. Следует избежать сигнала о позоре на работу. Это будет слишком. Он убедит администрацию и органы правопорядка. Возможно, даже получит ссуду на билет до города. Он справится.

Но как же долго они идут! – размышлял Миша, почти не замечая собравшихся вокруг него людей. – И, что это вообще за архаичное место с обилием языческих атрибутов на фасадах домов? Этнодеревня из туристического маршрута? Натурально, слов нет. И одежда, и запах. Извращенцы чертовы… Но, уж коли, туризм – где билетный киоск и привычные указатели? Кто вообще в такую дыру добровольно поедет?! А что, если я потом отзыв оставлю об их поведении? Ничего ведь не боятся. Вот нарочно раструблю всему свету, чтоб не совались к этим любителям истории! Дилетанты… Налепили тут. И где так жили то?

Миша гневно бурчал про себя, распиная на чём свет стоит местное население, вместе с тем, признавая, что место, где он оказался, являлось превосходной базой для исследования славянской истории. Развернувшаяся пред ним, деревня была чуть ли не образцовым памятником, перенесённым со страниц исторических книг в ландшафт не тронутой цивилизацией природы. Люди действительно вели хозяйства, а не содержали показушный антураж. У каждого из хозяйств обитала скотина, что разливалась многоголосьем в напоённом ароматами её пота и отходов воздухе. Вышагивающие подле сточных канав гуси, тянули любопытные головы, а куры важно раздували оперение. Вовсе не дрессированные, а естественные уроженцы села. Привязанная у угла покосившегося амбара коза опустошённо взирала на Мишу и сопровождавшую его толпу. Без всякого сострадания. Когда-нибудь и ты пойдёшь на убой, – озлобился на неё Михаил.

Рукодельная обувь, рубахи из грубой ткани, длиннополые сарафаны девушек и женщин, рабочие рубища. Во всё это безобразие были облачены жители окружающего Мишу мирка, что вызывало у него лишь раздражение. Серые, не отбеленные ткани. Простецкие. Никаким фабричным продуктом здесь и не пахло. Также как и иной, прочно вошедшей в жизнь людей химией. Мужицко-бабий дух заменил её всю. Неужели туризм нынче совсем не прибыльный? – упивался сарказмом Михаил.

Никаких следов индустриализации, за которую в СССР было отдано столько усилий. Даже утварь самодельная. Всё кованное в единичном экземпляре. В избах, собранных из клетей, виднелись слюдяные окна, а не стекло. А где и просто волоковые растяжки с задвижкой. Фундамент домов лежал на земле, обмазанный дёгтем. Подпорки из дуба. Однако, всё продумано, в большинстве своём ухожено. Фасады чистые, не гнилые. Многие украшены резьбой по наличникам, либо наверху в подзорах гонтовых кровель. Это могли разглядеть и подслеповатые Мишины глаза. Сходство со стариной почти идеальное. Казалось, вот-вот зазвучит в закоулках серебряный звук гуслей, да ухнет следом молодецкий бас. Впрочем, обстоятельства, в которых мужчина вынужден был давать оценку окружающему, предопределяли её крайне негативную окраску.

Шаг за шагом Михаил поднимался на возвышенность, которая, судя по всему, являлась центром поселения. Осматриваясь по сторонам, он отмечал, замостившие открывшуюся его взгляду низину, крыши домов. Не менее сотни домов.

Ноги мужчины были уже сбиты в кровь, к которой припеклись пыль и сосновые иголки. Впереди без устали прыгала детвора, хохоча и тыча в Мишу пальцами. А ведь он действительно чудной для них. Совсем не такой как они. Со стрижкой, с ухоженной белой кожей. Будто декоративный экземпляр Homo sapiens. Это не здесь музей, а он сам для них ходячая экспозиция. Вы ещё мой компьютер не видали, дикари! – хотел он сказать несносным деткам, да смолчал.

Миша не был набожным человеком. Хотя не слыл и атеистом. Как он сам рассуждал: «веровал во что-то своё». Но в эти минуты ему представился Христос, тащивший на себе крест к Голгофе. Что-то подсказало Мише о своём сходстве с сыном божьим и его последним путём в Иерусалиме. Только вот за что мог страдать он сам, Михаил никак не мог придумать. Не за рабочую же робу?!

В душе он надеялся исключительно на скорое окончание этого унизительного спектакля, после чего рассчитывал отправиться домой, где, вне всяких сомнений, подготовится к ответному удару.

А вот, похоже, и развязка, – подумал мужчина, когда его сопроводили на вытоптанную землю площади и подвели к высокому оструганному столбу толщиной с полметра. Из столба торчал тёмный металл кольца. Под гомон толпы Проп привязал к нему Мишины руки, а затем отошёл прочь, оценивать проделанную работу на расстоянии. Прежде он, правда, проверил прочность узла, дернув за верёвку так, что в запястья пленника безжалостно врезались острые путы. Тот взвыл, что вызвало на заросшем пегой бородой лице Пропа лишь улыбку.

Миша сел на землю. Стянувший руки узел не позволил лечь. Но и эта смена положения стала несказанным облегчением после мучительного шествия. Люди продолжали прибывать на площадь. Простоволосые крестьяне, бросившие работу ради развлечения. Кто-то, наверное, даже вернулся с поля. Жители шли не только пешком, но и подъезжали верхом, привязывая коней к длинной балке с краю площади. Ожидаемое действо выглядело как праздник. Миша слышал смех и гомон. Неужели будет весело? Жаль, Михаил не мог разделить с толпой их чувства. Его взгляд то и дело возвращался к столбу и кольцу собственной привязи. Особенно к средней части столба желто-бурого цвета страданий. Сейчас был тот случай, когда Миша корил себя за особо развитое воображение, рисующее ему образы несчастных, истекающих кровью и обнимающих позорный столб. Столб, впитавший в себя их боль, что не смыли и не смоют дожди. Словно сошедший со страниц книг древний реквизит инквизиции.

Наконец, когда Мишины конечности отекли до того состояния, что он почти перестал их чувствовать, раздался голос Алексы. Именно ему на правах обиженного была предоставлена честь прилюдно высечь пойманную жертву и преподнести тем самым урок всем стяжателям на свете. И именно об этом он и стал кричать, чуть ли не фальцетом надрывая глотку. Призывая собравшихся разделить с ним собственное негодование.

Когда увлекшийся ораторством Алекса представлял Мишу совсем уж безнадёжным существом, тот решился возразить и обратился с открытым ртом к слушателям. Но из слипшейся от жажды и пыли гортани раздался только хрип. Пока пленник пережёвывал завязшие слова и прочищал трахею, обвинитель сблизился и воткнул в живот Миши кулак, отчего тот зашёлся сухим кашлем.

– Прикончи уже скорей, сволочь, – прошипел едва заметно мужчина, скорчившись от боли.

Словно услышав его, Алекса сразу перешел в эндшпиль: – После того, что этот самозванец устроил в моём доме, прошу дать мне право набить ему дюжину палок! Клянусь, и того будет мало. Но это хотя бы запомнится.

Ух ты! Вот оно что. Это не вольная расправа. Значит, есть и судья, что может запретить это? – надежда зашевелилась в Мишиной душе.

Он сузил веки для пущей четкости и попытался разглядеть среди собравшихся наделённых властью людей. На судейские мантии он не надеялся, но атрибуты силы должны выделяться. Так было во все времена. Хочешь судить – докажи право. Ему казалось, что на сегодня произвола было и так довольно.

Размытые близорукостью очертания лиц, липнувших друг к другу словно пчелиные соты, были слишком похожи. На большом расстоянии, как ни старался, Миша не различал их особенностей. Вниз по его запястью, прорубая берега среди толстого налёта пыли, побежала струйка крови. Руки, как и всё тело, ныли от саднящей боли. Окружающее его, эти нечёсаные головы простолюдинов, обутых бог знает во что, бегающие по земле меж ног курицы, оскалы деревянных заборов вокруг изб, всё это его невыносимо раздражало. До того, что хотелось вывернуть землю наизнанку, чтобы по привычному асфальту побежали родные машины, а их выхлопные газы утопили вонь домашнего скота. Чтобы, громоздясь друг на друга, в небо полезли окна многоэтажек, а горизонт заклубился дымом труб котельных.

Миша замычал, забирая тоном всё выше и выше. Словно раскручивающаяся на оси центрифуга. Он замотал головой, разгоняя внутри взрывоопасную смесь, и только после этого его голос прорвался наружу, словно вырвавшееся из горлышка шампанское: – Хватит! Хватит, я сказал! Перестаньте это всё! Так нельзя! – он прокричал и застыл в воцарившейся после того тишине.

Толпа воззрилась на пленника с удивлением. Можно было расслышать шелест ветра в листве и пикирующих рядом мух. Мужчина развернул плечи.

– Что вы, чёрт возьми, делаете? За что вы судите меня?… За то, что я взял тряпьё? Какое-то жалкое тряпьё? Разве не видите, что у меня ничего нет своего. Вообще ничего. Я пришёл к дому этого, – Миша кивнул на Алексу, – голым! Ясно вам? Чтобы просить хоть что-нибудь у вас, мне надо было прикрыть собственный зад. Вот почему я полез в первый попавшийся дом. Но я не крал. Я брал с возвратом! А вы… Жмоты! Нельзя же так. Разве вы совсем утратили чувство локтя? Или жадность ваша стала выше всего человеческого? Чего вы лыбитесь? Чему радуетесь?

– А ну заткнись? – зарычал в ответ Алекса и налетел на мужчину с кулаками, – Ты нарушил самый древний закон земли людей! И не морочь людям голову. Жалобу вымаливать слов хватило, а попросить по-людски нет? Хорош вывертываться тут. Сберег бы честь.

– Сам береги честь! – огрызнулся Миша. – Лупить связанного смелости хватает. А к бою кишка тонка?

Алекса рубанул кулаком по лицу пленника так, что у того нос разлился ручьём, окропив яркими брызгами грудь.