Пропавшее кольцо императора. III. Татары, которые монголы

Видя, как нахмурился всадник, мужчина добавил:

– А я отдам тебе вот этого паренька…

Подумав про себя, что совершит неплохой обмен, Добун-Мерген согласился. Он отделил половину оленьего стегна и отдал его путнику.

Из широко распахнутых мальчишеских глаз одна за другой вдруг покатились две крупные жемчужины-слезы.

– Не поминай меня лихом, сынок, – бедняк, пряча свой безутешный взор, печально взмахнул рукой, круто развернулся и побрел прочь.

Долго бежал паренек за всадником, вконец совсем выбился из сил и свалился наземь. Сжалился над ним Добун-Мерген и посадил его за своей спиной. Как-никак, а все-таки его собственность, и негоже было загонять до смерти принадлежавшую ему рабочую скотину…

Наступила зима. Поредевшая с уходом большинства семейств орда из-за нерасторопности вождя, не давшего вовремя сигнал к началу кочевания, с немалым трудом пробивалась на юг.

Черные округлые юрты, установленные на больших деревянных повозках, нервно подрагивали на кочках, противно скрипели.

Их, задыхаясь от напряжения, тащили за собой запряженные в два ряда волы с мощными шеями. Слежавшийся и утрамбованный ветром наст скрипел под их тяжелыми копытами и огромными колесами.

У тех сородичей, что победнее, в двухколесные, самого разного обличия крытые повозки впрягли лошадей.

Дорога, вернее, что-то, отдаленно напоминающее дорогу, постоянно и причудливо петляло, уходило влево, вправо. Холмы то приближались, то снова уходили в сторону, забегали назад. Издали они напоминали собой изогнутые рога чудовищных баранов.

Порой брошенный далеко вдаль взгляд различал на безбрежной равнине острые холмы, а рядом с их тропой не виднелось ни деревца, ни камня. В душе у Алан-Гоа поселилась тоска.

Дни, похожие один на другой, тянулись своей чередой…

Кочевые кибитки, мерно покачиваясь, неспешно проплывали мимо иссеченных ветром каменных отрогов, уныло почерневших от времени, величественно спускались в широкие долины с промерзшими до самого дна ручьями. Вдоль берегов высились запорошенные снегом кусты.

Рядом в вековом беспорядке громоздились огромные валуны и каменные статуи-колонны, изваянные самой природой из песчаника, податливого времени. Их угрожающе-мрачные силуэты отражались в небольших замерзших озерцах, чем-то похожих на разбитые зеркальца.

Иногда, крайне редко, в сером и тусклом небе появлялись одинокие ястребы или другие хищные птицы.

Даже сильный ветер и тот старался приглушить свои порывы. Он, гонимый вперед своей предначертанной свыше Вечной неизбежностью, устало и обреченно перекатывался через неподвижно застывшие в уснувшем от стужи времени скалы, холмы и долины, вяло скользил по заснеженной земле подобно огромной тени неотвратимой судьбы.

Покачивающиеся кочевые кибитки медленно появлялись из земных впадин. Они грохотали и наклонялись, с трудом взбирались на крутые возвышенности. Поредевшая орда неуклонно двигалась вперед, на своем пути неустанно и упорно преодолевая любые препятствия.

Время от времени на бредущую по степи орду обрушивались злые снежные бури. Они покрывали тонкой ледяной коркой стенки кибиток, оглобли и деревянные колеса, слепя быков и волов, лица кочевников.

– Гей! – наводящая смертельную тоску непогода на время отступала, и тогда Алан-Гоа садилась на лошадь, скакала по степи.

Осадив коня, женщина подолгу наблюдала за небом размытого серо-голубоватого цвета, где слой за слоем собирались облака, и их нижний край в солнечном свете искрил и серебрился. Под робкими лучами проглянувшего светила оттаивала скудная растительность, и ее с жадностью поедали стада овец и коров, лошади, волы и верблюды.

Чем дальше продвигались на юг, тем меньше становился снежный покров. Глубокие лощины, неровные, извивающиеся змейкой, насквозь продуваемые всеми ветрами, могли удержать снег лишь на самом дне.

Все чаще кочевники натыкались на давно разоренные, брошенные оазисы. Они кочевка за кочевкой, шаг за шагом продвигались вперед, предчувствуя скорое окончание своего изнурительного пути, старались всемерно ускорить движение.

– Жутко! – иногда издалека доносились ужасающие, леденящие душу завывания волков, и детишки пугливо жались к матери, страшась голосов дикой, бесконечной и непознанной им Вселенной.

С самого первого длительного путешествия из рассказов Добун-Мергена, когда они вдвоем ночами подолгу засиживались у входа в юрту, Алан-Гоа знала, что вскоре им предстоит встреча с другими племенами, так же, как и они, следующими на полуденное солнце.

Спасаясь, уходя от лютых холодов, все они добирались до пастбищ к северу от песков пустыни Гоби, и пока еще всем места хватало.

Люди думали, что пастбища настолько велики, что хватит на всех, поэтому относились к другим кочующим ордам вполне спокойно, не проявляя особой враждебности. Следуя своей природной сущности, степняки в трудные времена сбивались, как дикие звери, в огромные стаи, чтобы выжить вместе с остальными, на время забывая о вражде и распрях. Того настоятельно требовали суровые условия их жизни…

Вместе со своими сверстниками, мальчишками из других племен, Бугунотай и Бельгунотай под присмотром старших ловили рыбу.

По утрам и вечерам им всем приходилось проламывать лед на реках, чтобы получить хороший улов. Бывало, монголы делились своей едой с людьми из других орд. Доводилось им часто по случаю заключения смешанных браков устраивать и совместные пиры.

– Оп! – молодые воины с присущими их возрасту горячностью и задором выясняли, кто из них сильнее, вовсю красуясь перед девками.

– Гей! – ощущение того, что они и на этот раз счастливо избавились от нависшей над ними всеми опасности, добавляло остроту и сочность шумному веселью и пирам.

В местах, куда они пришли, в плодородных долинах между реками Онон и Керулен, зимы считались относительно мягкими, а отощавшему за время перехода скоту хватало подножного корма.

Род и племя Добун-Мергена всегда считали своими пастбища, простирающиеся к восходу солнца от Бай-Куля (Богатое озеро – Байкал), как называли его многочисленные татарские племена, или Далай-Нора (Святое море), названное так племенами монголов.

В этих обширных степях охотники могли промышлять дикого зверя. Но жизнь и тут была нелегкой, и порой, когда скота в стадах оставалось мало, кочевникам приходилось месяцами питаться высушенным впрок творогом, поджаренным просом и кумысом.

Охотники уходили далеко от стоянки, спали в снегу, не разжигая костров, чтобы взять хоть какую-нибудь завалящую добычу.

Надоевшая всем зима близилась к концу, и ближе к весне отношения между племенами начали обостряться. Все чаще стали происходить жаркие стычки, которые нередко завершались кровавыми побоищами.

И тогда молодые и даже старые воины стали поочередно проводить бессонные ночи, сторожа орду от внезапного нападения или, наоборот, собираясь в отряды, чтоб под покровом темноты угнать заблудившийся или же плохо охраняемый скот соседей. Иногда в дерзких походах и вылазках кочевники по нескольку дней не видели никакой пищи, самые слабые гибли от голода и холода.

Но, несмотря на все это, Алан-Гоа видела, что наступившей весной жизнь, как и сама природа, стала меняться к лучшему. Кобылы, овцы, коровы отъедались на проступившей из прогревшейся земли зеленой и сочной траве. Они приносили жеребят, телят и ягнят, начинали давать больше молока. И тогда сородичи обжирались до отвала.

Немного времени спустя, начался долгий путь на летние пастбища. Он был не столь тяжек, и люди чувствовали себя намного веселее.

Семейство Добун-Мергена честно разделяло все трудности, лишения и голод со всеми остальными сородичами. Но самим воинам в этой нелегкой жизненной ситуации было полегче. Они питались лучше. От их силы и выносливости в эту самую пору напрямую зависело само существование всех членов их немногочисленного рода.

При возможности и те женщины, что ждали рождения ребенка, тоже могли получать дополнительные куски. Однако они обычно вместе с остальными и детьми могли только доедать то, что осталось в котелках после мужчин.

И время, когда начиналась весенняя перекочевка, становилось для всех без исключения монголов счастливым. Восстанавливались, было, на время прервавшиеся дружеские отношения с соседними племенами.

Жестокий голод безжалостно вытравлял хорошее из человеческих душ, уничтожал любовь, терпимость к ближнему и дружбу.

И его при первой же возможности с безудержной радостью и без всякого сожаления топили в бурных потоках свеженадоенного молока, и он оказывался подмятым под копытами новорожденных жеребят, телят и ягнят!

Почувствовав прилив свежих сил, воины, ощущая себя живыми и обновленными, изнывая, томились от жара поднимающейся внутри их похоти и начинали охотиться за женщинами из чужих племен и родов.

Ликуя, они возвращались в орду, а позади них в седлах, размазывая по перепуганным личикам слезы, безудержно рыдали пленницы.

Но обычно подобные дикие выходки не приводили к жестоким и сколько-нибудь серьезным ссорам с соседями. С незапамятных времен для продолжения рода женщины нужны были сильным мужчинам, а, как давно уже известно, победителей не судят.

Как правило, все вскорости улаживалось миром. И юные женщины быстро успокаивались, понимая, что если их желают, рискуют ради них, сражаются за них, пытаются украсть, значит, они стоят того!

И они покорно смирялись со своей неизбежной участью, понимая, что самой природой им уготована судьба стать безропотной вещью мужа-воина, стать матерью его детей.

Наконец-то, приходило понимание и осознание того, что и на этот раз благополучно закончилась казавшаяся поначалу бесконечной зима сияющих алых заходов солнца над замерзшими зеркалами озер и безраздельной белой пустыни. И звезды начали светить мягче, и луна казалась теперь радостно светлой.