Сублимация любви

Сулла бросился встречать его…

Величественный, надменный, лет тридцати, с пурпурными полосами на белоснежной тоге, поступью бога, степенно через атриум шел он – гость. Рабы низко склоняли головы, боясь даже посмотреть на него, они знали – это один из влиятельнейших помпейцев.

Сулла бросился навстречу с распростёртыми объятиями, чуть не упал, запутавшись в собственной тоге. А потом долго угодничал и о чём-то заискивающе просил. Даже умолял! Гость был непреклонен, стоял на своём. На приглашение отведать вина ответил резким отказом и уже твёрдым шагом направился обратно через атриум к выходу, как почти у самых дверей, между колонн, пред ним предстала Гедония (она не успела склонить голову).

Гость остановился, поражённый красотой, вернее сказать, сражённый ею. И было чем! Гедония, освещённая настенными факелами, стояла, подобно богине, сошедшей с превосходных фресок за её спиной: разметавшиеся по плечам волосы и легчайшая туника подкрашивались всполохами огня, и вся девичья красота, озарённая светом, являла собой божественное совершенство.

Высокая грудь, тонкий стан, стройные ноги, волосы, что золотыми волнами разметались по плечам, и удивительной красоты глаза: тёмные, влажные, нежные. А в них искорки то ли от пламени факелов, то ли её внутреннего, но такого страстного огня! (Грудь под белоснежной туникой от волнения чуть вздымалась.)

Обескураженный гость медленно обернулся на Суллу с немым вопросом: кто это? И старый лис сразу понял, в чём его спасение. Он бросился вперёд, на ходу выкрикивая:

– Это Гедония! Моя рабыня! Самая красивая рабыня! Вот… только посмотрите на неё! – Сулла резким движением сорвал с плеча несчастной тунику…

Девичья грудь упруго дёрнулась и уставилась маленьким розовым соском прямо в лицо гостя. (Он сглотнул.) Гедония вспыхнула, опустила голову, если бы могла – сгорела бы от стыда; тихонько, неспешно ладошкой попыталась прикрыть белоснежную грудь. (Гость пожирал её глазами.) А Сулла не унимался, с проворством городской крысы рванул поясок Гедонии, и туника лёгкими фалдами скользнула по стройной фигурке к её ногам. Теперь она прикрывала уже две груди и ещё больше склонила голову. (Взгляд гостя становился всё тяжелей.) Сулла шлёпнул по её бедрам (звонким эхом отозвался этот шлепок в чреслах гостя) и, резко подняв её подбородок, прокричал ей в лицо:

– Ну, милая, покажи нам личико! Какие у тебя зубки! А? Перламутр! Да убери ты руки! – и он силой оторвал их от груди сгорающей от стыда рабыни. – Покажи нам свою красоту!

При этих словах, словно осознав, что ничего уже не изменить, она – рабыня, а стыд – привилегия лишь свободного человека, и, что её судьба решается вот именно сейчас: или продадут этому господину, или отдадут на потребу гладиаторам, Гедония резко подняла голову, с вызовом глянула на стоящего пред ней гостя. Она смотрела на него так, как если бы Венера смотрела со своего постамента на ничтожных просителей, как если бы Елена, выходящая из пены морской, любовалась собой в лучах заката, зная, что она прекрасна! Смотрела на мужчину и чувствовала свою всё возрастающую силу над ним. Чувствовала, как в мужчине просыпается желание и как ему мучительно больно сейчас смотреть на её наготу.

Сулла не утихал, что-то тараторил, расхваливая все достоинства красавицы. Дёргал за розовые соски, проводил заскорузлой рукой по девичьему стану и вдруг, проявив несвойственную старику прыть, присел подле стройных ножек Гедонии, развёл заскорузлыми старческими пальцами пухленькие губки несчастной и больно ущипнул её за клитор, показывая тем самым, что не было обрезания – рабыня растилась для сладострастия. (От неожиданности она сдавленно простонала, запрокидывая голову назад, гостя обдало холодным потом.) Старик уже гладил её стройные колени и крутые бёдра, вновь добирался до груди, больно сжимал их и всё нахваливал и нахваливал свой товар.

Правда, эти двое уже не слышали старика, между ними сейчас происходило необъяснимое, неподвластное ему… они были одни в бесконечном вихре…

Как долго это длилось, они не смогли бы сказать, они не отрывали глаз друг от друга, и уже были одним целым, одной пульсирующей точкой во Вселенной.

– Вы согласны? – заискивающе спросил Сулла. Ответа не последовало, тогда он ближе подкрался к гостю и, словно шакал, заглядывая ему в лицо, повторил более настойчиво: – Вы согласны?

Гость медленно перевёл на него затуманенный взгляд.

– Вы согласны на обмен: я вам Гедонию, а вы мне… – он не успел договорить, гость быстро кивнул.

Ночью в богатом доме гостя Гедония стояла вся с ног до головы усыпанная золотой пудрой… Восхитительное тело, покрытое золотом, в лунном свете приобрело божественную красоту Венеры. Гедония уже не стыдилась наготы, а достойно принимала её!

Её привезли как дорогой трофей, как величайшую ценность. Два евнуха омыли её в трёх водах и умастили тело превосходными маслами. Легчайший сладковатый запах масел дурманил, а сноровистые руки евнухов умело скользили по её телу. Руки евнухов скользили по стройным ногам, по ягодицам, заставляли Гедонию млеть, стонать, прогибаться в пояснице, и, не давая ей опомниться, они устремлялись туда, где разгорался чудесный жар… Едва прикасались и тут же устремлялись прочь, скользили по ногам, ягодицам и вновь слегка дотрагиваясь трепетными пальцами… Вырывали с губ Гедонии сладострастные вздохи… и вновь отступали. Но когда вздохи переросли в стоны, когда её дыхание сбилось и она уже извивалась в томной неге, евнухи вдруг отступили, накинув на её белоснежную спинку пурпурную тогу.

Она ужаснулась, неужели всё, и её оставят вот так, разгоряченную, страждущую ласк, сильных рук, страстно желающей мужчину, ждущую и изнывающую! Она повернула голову и едва не взмолилась о помощи, как в конце огромной залы увидела его. Он был очень красив! Глаза большие, тёмные, в глазах играли огоньки – он смотрел на неё, губы чуть подёргивались в странной улыбке. Он ждал. Ждал чего-то именно от неё.

Гедония приподнялась, откинула тогу, что скрывала красивое и уже разгорячённое тело, и, подперев рукой хорошенькую головку, лукаво поманила его. Он не шевельнулся, лишь улыбнулся… Тогда Гедония медленно провела рукой по груди, словно проверяя, упруга ли она, красива ли, потом рука её скользнула по нежным изгибам и, задержавшись на животике, устремилась к белокурым, в легких завитках, волоскам…

Он подходит к ней как лев, заворожённый добычей. Его взгляд приводит её в восторг, и она, трепеща, приподнимается к нему всё больше и больше…

…Он почти рядом, и она протягивает к нему руки, обхватывает его могучую шею, привлекает к себе…

Лишь под утро, когда на небосклоне только Венера осталась свидетельницей их любви, они затихли и забылись в счастливом сне.

А когда она, утомлённая любовью, проснулась далеко за полдень, на её руке красовался золотой браслет. Гедония обомлела от восторга. Лишь маленькая надпись на браслете кольнула сердце едким уколом. Надпись – всего ничего, но как горьки эти слова: «Гедонии от хозяина».

Что ж, она должна знать своё место: она – рабыня, он – хозяин.

Но как прекрасны эти слова: «Гедонии от хозяина»! Он её хозяин! Она его рабыня!

Гедония в счастливой задумчивости, поглаживая золотой браслет, вышла на террасу… и едва не вскрикнула от ужаса… Везувий весь в клубах серого дыма! В высоте тёмного неба едва заметен солнечный диск, он с трудом пробивался сквозь чёрную пелену пепла…

Аврелия и Силадус

Аврелия богата, молода и очень красива. Ночью её мучил безотчётный страх, он накатывался волной, заставляя трепетать всё её существо… «Я так волнуюсь, словно собираюсь сделать это впервые», – она прислушалась к звукам в соседней спальне, где мерно похрапывал муж.

Её муж – ланиста – владелец школы гладиаторов. Он стар, ему сорок, лысый, зубов почти нет, а самое главное – он уже давно не являлся ей истинным мужем. В Помпеях почему-то мужчины рано теряют мужскую силу. Поэтому Аврелия, как и многие другие матроны, искала утешения на могучей груди гладиатора…

Дождавшись полночи, Аврелия торопливо, как можно тише ступая, вышла из дома и уже почти прошла было через весь атриум, как вдруг взгляд её упал на фонтанчик с родниковой водой. Вот уже несколько дней воды в нём нет. Аврелия подошла, присела подле пустой мраморной чащи, задумалась. Днём рабыня принесла ужасную весть – городской акведук сух, ни одна из трёх добротных свинцовых труб не принесла сегодня в город ни капли воды! Что это? Почему? Шестнадцать лет назад, когда было землетрясение, город остался без воды – акведук был разрушен. Аврелии было всего четыре года, но она хорошо помнила, как мать поила её дождевой водой из имплювия[6 - Имплювий – бассейн для сбора дождевой воды.]. Но тогда было землетрясение, а что сейчас?! Сейчас почему нет воды?

Аврелия прислушалась: ночь тихая – ни пения птиц, ни дуновения ветерка, ни шороха листьев олив, даже собак не слышно, лишь изредка одинокая цикада выводила печальную трель, да и та почти стихла. Аврелия прошла по внутреннему дворику, с каждым шагом ощущая невероятное волнение. Что-то слишком тихо! Остановилась.

«Почему так тихо, необычно тихо, словно весь мир, затаив дыхание, следит за мной, даже вода в имплювиях притихла, прислушивается…» Аврелия подняла тревожный взгляд – ни луны, ни звёзд…

– Наверное, будет гроза, – нашла она для себя успокаивающий ответ. – Это хорошо!

Накинула на голову покрывало и поспешила к воротам.

Аврелия не боялась, что пёс залает и перебудит всех в доме, вот уже несколько дней он так бесновался на привязи, что она сама вечером отпустила его побегать. И пес еще не вернулся, пропал.

– Пес, как и хозяйка, убежал из этого ужасного дома – улыбаясь, прошептала Аврелия и, стараясь держаться тёмной стороны улицы, устремилась к центру города, к школе гладиаторов.

«Быстрей к нему, быстрей! К моему Силадусу…»

Сегодня Силадус, её Силадус, тот, что вызывает восторженные вопли у почтенной публики и радостные крики и вожделенные вздохи всех женщин Помпей, вновь одержал великолепную победу. О нём говорят: «Suspirum u decus puellaru», – и даже пишут это на стенах, мол, вызывает вздохи и радостные крики девочек.

– Девочек! Ха! Пусть хоть одна из них приблизится к нему ближе чем на пять шагов! – Аврелия мстительно усмехнулась. – Нет! Он мой, только мой! Мой милый Силадус! Самый красивый, самый сильный и мужественный из всех гладиаторов Помпей! Он мой, только мой!

Она знала, муж болен, и болезнь давно разъедает его изнутри. По Римскому праву, она могла бы развестись с ним, но, зная мстительный характер мужа, боялась, что он будет преследовать её, подобно лемуру[7 - Лемурами римляне называли души умерших, не нашедших покоя в царстве мёртвых. По ночам лемуры возвращались и пугали людей.], до конца её дней. А потому ждала, пока она станет единственной хозяйкой и дома, и школы гладиаторов. И тогда они будут вместе! Помпейцы не осудят её, слишком все любят гладиатора! Ему жителями Помпей уже несколько раз был дарован рудиус – деревянный меч – в знак освобождения, но он каждый раз отказывался от него! (Почему он отказывался от милости народа, Аврелия лишь догадывалась.)

Вот она добралась до главных улиц, где даже в такую безлунную ночь царит оживление: пьяные моряки и грузчики слоняются, ища развлечений, а продажные женщины, завывая, подобно волчицам, приглашают страждущих вкусить их любви. Аврелия ещё больше опустила покрывало на глаза и ускорила шаг.

Переходя улицу, она вдруг заметила, как тень на противоположной стороне, едва мелькнув в темноте, вновь прижалась к стене, замерла и была уже недвижима. Неужели за мной следят? Неужели муж? Аврелия было испугалась, но неожиданно едко усмехнулась:

– Следит? Он следит?! Я не получаю от него любви, но не ропщу, не поношу его имя, не вывешиваю на воротах знак, позорящий его достоинство! У меня над входом в дом красуется огромный фаллос, как и у тех матрон, что довольны своими мужьями! Так что ему ещё? Он должен понять и меня, и принять моё желание, мою тоску по наслаждениям, как неизбежное, если не в силах дать это сам – таково Римское право! Пусть следит!

И она с вызовом, даже сдёрнув покрывало с головы, вошла в школу гладиаторов.

– Пусть знает!

Сонный охранник, старый Маркус, получив от неё сестерций, провёл к каморке гладиатора, отворил массивный запор и, шамкая беззубым ртом, зашептал:

– После боя к нему… просились знатные матроны… даже жена… э-э… но тс-с-с… ведь сегодня такой бой был, такой бой, без права помилованья! Двадцать пар гладиаторов! Такой бой! – он приподнял скрюченный палец. – Но я знал, что вы придёте, потому берёг его силы для вас, госпожа!

– Спасибо, Маркус, – Аврелия не удержалась и в благодарность, что он не впустил наглых соперниц к любимому, дала старику ещё сестерций. – Закрой засов, да смотри, не открывай нас, пока не позову!

– Хорошо, добрая госпожа! Хорошо! Я буду как собака у ваших дверей!