Когда погаснут звезды

– Моисей уже на горе, сдайте ему работу.

Конструктор кивнул, сверкнула молния, очертив зигзагообразную линию от рук Ангела до пораженного, бородатого человека, от испуга тут же бухнувшегося на колени.

Архитектор свесился со стены, перед Моисеем лежала плоская, каменная чушка, с нацарапанными символами, всего десять строк. Он повернулся к компаньону:

– Незамысловато.

Конструктор пожал плечами:

– А по-моему, практично и удобно.

– Пусть будет так, – снова загрохотало сверху.

– Ты не ответил про башню, – напомнил свой вопрос Архитектор.

– В их нынешнем измерении башню можно только начать, но не закончить, никак, – Голос легко вибрировал, мягко отражаясь от стен Небесного Дворца. – Две последние Стены они получат после перехода.

– Ясно, – в один голос пробормотали Ангелы.

– Благодарю за работу, – Голос смягчился окончательно, и в нем появились знакомые всем обитателям тонких планов нежнейшие интонации бесконечной любви. – Изумительный проект, но существа шестого измерения вернуться к вашему шедевру, вавилонскому рогу.

Пока оглушенные таким признанием Ангелы приходили в себя, Моисей оправился от вспышки молнии и, взвалив на спину тяжеленную скрижаль, начал спускаться к людям.

Смытые водой строки

Говорят, когда Моисей спустился с горы и предъявил людям Закон Божий, один вечно сомневающийся, увы, история не сохранила его имени, внимательно рассмотрев каменную табличку, язвительно заметил:

– А что же, Бог твой, Моисей, не сподобился расставить слова свои равномерно, внизу полно свободного места.

– Те слова смыло потом моим, – ответил Моисей. – Ибо долог был путь от истины к неверию.

Родители даровали мне имя Фома, прямо скажем, поступок необдуманный и даже фатальный. Едва открыв глаза, я сильно засомневался, а тот ли это Свет Божий, куда мы все так стремимся из блаженного океана Господней любви и принятия друг друга такими, как есть, ибо иначе и не получается, – все как на ладони, от органов до помыслов, в надежде пройти некий, такой нужный нам урок. Он, кстати, успевает обрасти новыми полипами после очередного воплощения (да и кто сказал, что мы поумнеем в следующем), в котором наломали дров, костей и чего-то еще, о чем напрочь забываешь, покидая физический план.

Бедная женщина, с великими тяготами перенесшая все лишения и недомогания, обусловленные моим пребыванием в ней, радостно протянула руки навстречу, но я скривил физиономию так, что мягкие кости черепа приняли грушевидную форму, и завопил на весь мир не о своем прибытии в него, а о страстном нежелании обниматься с кем либо, пусть это даже и моя родная мать. Мужчина, стоявший подле нее, как выяснилось позже, мой отец, покачал головой:

– Сынок, это же мама.

На его бульканье, а именно так слышалась мне отцовская речь, я начал вертеть «грушей», словно отмахивался от назойливых и непонятных звуков, издаваемых этим существом.

– Не верит, – разочарованно протянула женщина, и на ее глазах появились слезы. Мужчина обнял жену за плечи и сказал:

– Знать, быть ему Фомой, – и поцеловал в щеку сначала ее, а затем, наклонившись, и меня. Фу, какая гадость.

Дальнейшая моя жизнь складывалась следующим образом: любое чужое мнение подвергалось остракизму, а собственное, сформированное отрицанием увиденного и услышанного априори, имело весьма извращенную форму, что, к моему искреннему изумлению, совершенно не мешало лавировать в этом мире среди моральных и этическихрифов, а усердно исполняющие свой долг родители, позволяли моим щекам и животу наращивать объем подкожного жира.

В то время как всевозможные учителя называли меня несносным и нещадно лупили за противоречащие мнения, матушка величала душенькой, а папенька прикасался исключительно к курчавым волосам на макушке погладить сыночка и делал это весьма деликатно. Увы, я не верил ни тем ни другим, чем искренне огорчал родителей и доводил до бешенства преподавателей.

Заканчивая краткий автопортрет, могу добавить одну деталь: глядя на собственное отражение в зеркале, я на полном серьезе сомневался в том факте, что вряд ли такой человек, как я, может выглядеть столь неприглядно.

Теперь же перейдем к делу. Третьего дня я отпраздновал свое двенадцатилетие, не пышно и даже не скромно, а очень-очень тихо и незаметно. Матушка с утра чмокнула меня в лоб и назвала красавчиком («Ага», – подумал я, вспоминая рожу в зеркале), а отец пожал руку и добавил:

– Ты уже совсем взрослый (я, естественно, тут же вошел в конфронтацию с его мнением, не далее как вчера был разговор по поводу слишком раннего табакокурения). За сим все. И вот я вялюсь на солнышке у городской стены, предлагая похожим красоткам украшения из панцирей моллюсков, дело рук папаши, величающего свои поделки шедеврами, о чем лично я поостерегся бы заикаться вслух. Торговля не шла с самого начала. Спешащие по делам женщины бросали пресные взгляды на мой товар и, оценив за секунду всю экспозицию, с облегчением отворачиваясь, следовали дальше. Я бы на их месте поступил так же. Незамысловатые кольца, ромбик и завитушки были плохо обработаны, недостаточно отшлифованы и, вообще, имели вид дешевого ширпотреба, коим и являлись по сути.

Ближе к полудню я засобирался домой, людей на улицах изрядно поубавилось, солнце палило так, словно над городом повисла огромная линза, собирающая в пучок распределенную на все полушарие световую энергию, а ветер, с утра гонявший по мостовой причудливые клубы песчинок, позабыв о своем предназначении, прозрачным ковром распластался по крышам и затих, боясь полного растворения в воздухе своих разгоряченных струй. Вот тут-то и подошел ко мне водонос, щуплый, низкорослый старичок с деревянной чашкой в руке и бурдюком за плечами.

– Пить хочешь? – старик повел плечом, и в кожаном сосуде колыхнулась вода.

– Перебьюсь, – огрызнулся я. Понятное дело, пить хотелось очень, но карманы мои были пусты.

– Отказываешься, – удивился водонос. – А если это Грааль? – и он постучал кривым ногтем по чашке.

– Чего? – не понял я.

– Та самая истина, которую жаждут все, – подсказал старик.

– Сомневаюсь, – по обыкновению прокомментировал я.

– Фома, – утвердительно произнес странный человек и, наклонив бурдюк, наполнил водой чашку.

– Откуда вы знаете? – поразился я и, уже не думая о расплате, принял протянутый «Грааль».

– И так видно, – улыбаясь, ответил водонос, – по всему.

Я жадно осушил чашу:

– А пусть и Грааль, все одно, здорово.

Водонос рассмеялся, а я, приободренный его расположением ко мне, смело предупредил:

– Но денег у меня нет.

– И не надо, – согласился он.

– Разве ты не продаешь воду? – я вернул пустую чашку владельцу.

– Вода из источника не стоит ничего, – водонос спрятал чашку в карман халата. – Ее дарует Господь, дойди до него (тут я не понял, он имел в виду источник или Бога) и пей, сколько душе угодно. Я же продаю свои ноги, обессиливающие к концу дня от тяжкой ноши, что таскаю от дома к дому, но вода, мой недоверчивый друг, единственное, что чего-нибудь стоит на этой земле, конечно, если полагать осязаемые вещи.

– Почему я должен верить словам твоим, водонос? – начала сопротивляться вся моя натура.

– Потому что ты утолил жажду, а я не взял плату.

Это был железный аргумент, тем не менее я не собирался сдаваться:

– Отчего же ты не пожалел своих ног ради меня?

– Возвращаю долг, – просто ответил старик.

– Мне? – поразился я такому обороту.