Если мой самолет не взлетит

–Теперь нам дадут, – добавил Иванов.

–Или догонят и еще дадут, – сказал Леха.

–Тогда ляжем на снег вокруг нашего монумента, – ответил Иванов, – только надо всем вместе. Пока не дадут всем до единого. Ни на что другое не соглашаться.

Еще помолчали, переваривая бунтарские речи Иванова.

–Завтра с утра пойдем по кабинетам, —добавил Иванов.

–Я с тобой, – сказал Леха.

–Нет, тебя не возьму. Там нужно стоять молча и веско, как наш монумент. Вот их возьму, – Иванов отобрал несколько человек погрубее внешностью, без следов высшего образования на лице.

Очень приятная жена Иванова сказала, что нужно женщин, чтобы плакали. Иванов согласился. Плакать взяли жену Иванова, Свету и еще двух женщин посимпатичнее.

Засиделись допоздна, обсуждая, могут не дать или не могут. Не верилось, конечно, что дадут. Но в то же время чувствовали, что деваться некуда.

До утра с пожарища растащили даже то, что сами хозяева оставили, посчитав совершенно испорченным. Через несколько дней бульдозер разровнял развалины (химический завод немедленно собрался что-то строить на освободившемся месте). Потом несколько дней валил снег, так что на месте квартала ветеранов образовалась ровная белая площадка, на которую Петров смотрел с некоторой ностальгией, когда проезжал утром на работу.

Не будем описывать, как первые строители добивались квартир. Но в конце концов им разрешили построить себе квартиры в новом доме. Теперь это называлось не "комсомольско-молодежный отряд", а "молодежный жилищный комплекс", хотя некоторые из этой молодежи уже собирались на пенсию. Но как бы там ни было, через год Петров и Света стояли в своей совершенно пустой квартире, которую предстояло заполнить вещами. Интересно, что в тот день, когда Петров смотрел на пожарище, ему почти не жаль было имущества, ему стало жалко сейчас, когда он думал, как можно было бы расставить сгоревшую мебель, как пригодились бы все эти торшеры, люстры и прочие вещички, которые с увлечением покупала Света.

Но, конечно, он был совершенно счастлив.

После здания конторы в квартире было ужасно жарко, можно было даже ходить в одной рубашке.

Вот так Петров, рабочий человек, построивший сгоревшую улицу Первую, фанерное здание конторы, которым можно пользоваться только летом, построивший аэропорт, который не может принимать крупные самолеты, построивший дороги, утонувшие в болотах, построивший еще много чего, что, к сожалению, уже исчезло (за исключением монумента, который он построил самому себе), получил квартиру. Много и честно трудился Петров, его вины нет ни в чем, и вот результат его похвальной жизни— ему разрешили построить себе квартиру.

Вечером в Лехиной квартире (представьте, даже у Лехи отдельная квартира!) героические строители собрались отметить новоселье. Попов (фотография в городском музее "Рабочий Попов включает первый ток электростанции") произнес замечательный тост. Я даже думаю, что этот тост вполне достоин того, чтобы сделать его эпиграфом к незатейливой истории первых строителей нефтяного города. Вот он:

–Так выпьем же за наше государство, которое никого не оставляет в беде!

Отряд не заметил потери бойца

Мой двоюродный брат Арнольд терпеть не мог своего имени. Он к нему так и не привык. Тем более, что он был, так сказать, не просто обычным Арнольдом. Его имя было сокращением по первым буквам слов "Аврора" (крейсер), Революция, Новое Общество, Ленин, Диктатура пролетариата. То есть если бы мама назвала его из прихоти иностранным именем, Арнольд бы с ним смирился. Но обидно же всю жизнь быть сокращением из слов, которые терпеть не можешь.

Да, да, можете не верить, но Арнольду были безразличны такие высокие понятия.

Как-то мы пили пиво в гадюшнике у кинотеатра Горького, и Арнольд поделился этим со мной. Само собой, я немедленно сообщил это маме Арнольда:

–Я спросил, как ты не любишь Партию, Ленина!? Нет, говорит, абсолютно равнодушен. Как, говорю, ты не любишь Родину!? Родину, говорит, может, и люблю, но только странною любовью.

–Ну и что дальше? – мужественно спросила мама Арнольда.

–Я подумал, может проконсультироваться у психиатра. Но он сказал, что это у него с детства.

После разговора со мной мама Арнольда пришла домой и спросила:

–Арнольд, это правда?

Спросила она это таким голосом, что Арнольд сразу догадался:

–А—а, братишка уже настучал.

–Боже, кого я вырастила, – горько сказала мама.

Мама мыла посуду на кухне и плакала, а Арнольд вместо того, чтобы замаливать грехи, угрюмо смотрел телевизор.

Давайте только сразу договоримся, что факты – это никакая не истина. Факты— это так, чепуха какая-то, к сути происходящего часто не имеющая никакого отношения. Согласно приведенным фактам получается, что между Арнольдом и мамой не было никакого взаимопонимания. А на самом деле они нежно любили друг друга и были вполне искренни. Просто Арнольд избегал разговоров на эти темы.

Мама Арнольда обладает дисциплиной чувств. Ее чувства – это всегда чувства хорошего культурного человека. Если в ней и зарождается нелюбовь к кому-нибудь, уж не говорю о зависти или о чем-то более низменном, она всегда с этим справляется и чувствует то, что должен чувствовать хороший умный человек. А такой человек должен быть правдив, не мстителен и все такое общеизвестное, но главное – он не может позволить себе не только поступка, но даже чувства (подчеркиваю – чувства), не укладывающегося в нравственный кодекс. Мама Арнольда работала директором школы и всегда пользовалась огромным уважением. Про таких, как она, людей мы раньше говорили «настоящий коммунист».

Так вот Арнольд совершенно не заметил, что очень обидел маму и совершенно не придал значения происшедшему. Ах, если б мы могли угадывать вот такие ничтожные, но судьбоносные события своей жизни!

Впрочем, конечно, в случай мы не верим. Как материалисты и атеисты мы верим в судьбу и утверждаем, что все равно рано или поздно Арнольд свернул бы с прямого пути на кривую дорожку.

В силе духа Арнольду мы отказать не можем. Мы, его близкие, наблюдали за ним даже со страхом, но все же преклоняясь. Есть в нем что-то такое сверхчеловеческое, демоническое и байроническое. Это нас к нему одновременно и притягивало, и отталкивало. Вообще-то мы, «нормальные» люди, по своей природе устроены так, что терпеть не можем людей, хоть на полголовы высовывающихся из общей массы. Будь наша воля, мы бы тут же откручивали таким выскочкам головы. Да вот беда – перед такими людьми мы млеем, как кролики перед удавом.

У таких сверхчеловеков, как Арнольд, которые, казалось бы, созданы, чтобы все понимать, все анализировать, на все смотреть сверху вниз и на все плевать, есть одна слабость – гордость таких людей болезненно развита. Уколы в это место для Арнольда гораздо более болезненны, чем для нас, простых смертных.

Ну, например, подойдет к Арнольду милиционер и попросит предъявить документы. Ну что тут, казалось бы, особенного, на то милиция и создана, чтобы документы у граждан были в порядке. Так нет, Арнольд вспыхнет и спросит: "А что, в стране военное положение?" Ну, ясно, его тут же задержат и долго и нудно выясняют личность. Нарочно долго и нудно, чтобы Арнольд больше не лез в бутылку.

После армии Арнольд так и не привык ни к какому общественно-полезному труду. Не пошел Арнольд работать, например, в прессовый цех, или на металлургический комбинат, хоть там при поступлении после армии даже давали пособие целых 300 рублей. Вместо этого Арнольд устроился в городской театр рабочим сцены. И пошли эти пьянки, гулянки, причем Арнольд пришелся ко двору этой пестрой публике.

Мы, близкие Арнольда, работающие на металлургическом комбинате, хорошо знаем, что мы – это базис, а всякие там театры и прочее искусство – это чепуха. Я даже точно не знаю, почему так завожусь, когда думаю о всяких артистках и писателях, но вот так бы и писал, и писал ядовитые строки. Хотя к тому времени я сам уже был членом союза писателей (ушел с комбината в городскую газету), и должен был бы терпимо относиться и плевать на этих артисток и писателей.

Я только хочу сказать, что понятно, почему Арнольд шел по кривой дорожке все увереннее. Трудовой коллектив (тьфу, трудовой, это в театре трудовой) его очень поддерживал.

В свободное время Арнольд стал рассказики пописывать. Теперь обнаружилось, что это очень умно. Читал, приходилось. Может, и умно, да неинтересно и читать невозможно, думал я тогда. По правде говоря, теперь мне многое у него нравится, причем из того, из раннего.

А тогда я ревниво думал, я ведь специалист все-таки (как я уже сказал, есть у меня, между прочим, удостоверение, выданное союзом писателей о том, что я настоящий поэт), а рассказики Арнольда не понимал. Надев очки, я читал очень внимательно, честно скажу, очень старался что-то уловить. «Брат, да это же шутка, гротеск», – не выдерживал Арнольд. «А—а, шутка», – торопливо улыбался я, чувствуя себя виноватым, за то, что мне не смешно.

И вот опять-таки смешная деталь. Арнольд как-то сказал в кругу друзей, что он "бросит писать в тот день, когда рассказ понравится брату". Это меня очень обидело. А в то же время, когда я читал его произведения, я видел, что Арнольду очень хочется, чтобы рассказ мне понравился. Конечно, Арнольд этого не дождался, так что спокойно пишет до сегодняшнего дня.

В-общем, там, в этих кругах, где вращался Арнольд, все они были гении, все друг друга хвалили и ценили, и как-то собрали то, что каждому казалось наиболее гениальным, и надумали издать книжку.

Обманули глупенького старенького цензора нашего издательства, обвели вокруг пальца несчастного старичка, которого за это из партии и с работы выгнали. Он, конечно, мало что понял в их модерновых произведениях. Да и откуда ему понимать, если он в молодости на стройках Магадана охранял заключенных. Потом за заслуги партия направила его присматривать за нашими провинциальными гениями.

Впрочем, он понял достаточно, чтобы испугаться, но эта шайка объяснила ему, что теперь такая политика партии. В этом сборнике участвовала и его внучка. Не пожалели старичка, да что там, этой публике родного дедушку не жалко.

Книжечка уже была отпечатана, но тут кто-то проявил бдительность, и весь тираж порезали.

Бедного старика за один день вышибли из партии и с работы. Он пришел домой не в себе и, обращаясь к портретам Ленина и Сталина, объяснял, что все это происки врагов из-за океана. Его несчастная старуха вызвала скорую помощь, но было поздно. Старик разложил все свои ордена и застрелился из револьвера, которым его наградил сам товарищ Берия. Выполнил свой последний перед партией долг. Вот так.

А между прочим, милейший был старичок, царство ему небесное. Мы с ним несколько раз выпивали, когда выходили мои книжки, он мне рассказывал, как строил дорогу по Колыме. Да так живо, что я уговаривал его написать книжечку воспоминаний. Но он так и не собрался – некогда было на его ответственном посту. "А кто за вами следить будет? Понапишете черт знает чего,” – отнекивался он.

Ну, весь тираж уничтожили, кое-кого из авторов сборника отправили в колонию-поселение из нашего северного города еще дальше на север, но Арнольд в их число не попал. Великая у нас страна! В каком медвежьем углу не живи, а все равно есть куда отправить в ссылку еще дальше.

А тут как раз момент такой, что власти занялись вплотную культурой, стали порядок наводить. Но что-то такое было уже в воздухе. Это были восьмидесятые. Советский коммунизм был уже похож на своего последнего Генерального секретаря Андропова: порядок наводит, диссидентов гноит и рок-музыкантов сажает, молодцом глядит, но уже подключен к аппаратам искусственного дыхания, почки, печени и всего остального ливера.