Если мой самолет не взлетит

Экспозиция городского музея начинается большой фотографией Петрова, втыкающего в землю, еще нетронутую покрытую мхом таежную землю, шест с нарисованной от руки табличкой "улица Первая". Пятнадцать лет спустя Петров так и жил в нескольких метрах от того места, где он высадился из вертолета, где он вбил шест с этим гордым названием, в том самом домике, который он наспех построил пятнадцать лет назад, чтобы перезимовать первую зиму.

Итак, комсомольско-молодежный отряд давно не существовал. Петров перешел работать на железную дорогу в надежде получить квартиру, но, по своему свойству везде опаздывать, перешел тогда, когда железнодорожникам уже тоже перестали давать.

В квартирной очереди на железной дороге Петров совершал возвратно—поступательные движения, часто ему обещали квартиру в следующем доме, но потом все откладывалось.

Домик Петрова состоял из одной отапливаемой печью комнаты, из которой можно было попасть в своеобразное помещение из досок и стекла, которое Петров пристроил, когда почувствовал, что квартиру ему придется ждать неопределенно долго, и которое он называл "веранда". Из веранды можно было выйти на улицу через тамбур. Единственное окно в теплой комнате выходило внутрь веранды, так что в комнате всегда было темно.

Петров был человеком хозяйственным, но сделать что-нибудь приличное из своего дома он не мог, потому что домишки ветеранов лепились вплотную друг к другу, у многих были общие стены. С трех сторон в дом Петрова упирались другие хижины, а четвертая выходила на дорогу, так что пристроить что-нибудь кроме этой веранды он не мог. Прямо за дорогой, за сплошным бесконечным забором шло строительство химического завода, первая очередь которого была уже запущена по временной схеме. То есть без очистных сооружений.

Вообще эти домики ветеранов, окруженные дорогами, лепились друг к другу так, как будто в городе шла борьба за каждый метр территории, хотя на самом деле город мог расти на сотни километров в любую сторону.

Вечером, вернувшись с работы, Петров сидел у себя в комнате и смотрел телевизор, цветной, купленный на будущее телевизор (временный городской телецентр пока что транслировал передачи в черно—белом изображении).

Рядом его жена, Света, готовила ужин. Обычно она делала это на веранде, но сегодня там было слишком холодно.

Петров, чувствуя себя совершенно разбитым, рассеянно смотрел на экран, раздражаясь из-за усталости как бы вообще, но это раздражение все больше концентрировалось на жене и ее шипящей сковороде.

Жена тоже раздражалась на Петрова из-за того, что она, устав не меньше мужа, должна еще готовить ужин, из-за того, что у нее болит голова, а он прибавляет громкость телевизора, чтобы что-то слышать через шипение сковороды.

В этой комнате все было устроено очень функционально и с большим вкусом, в котором Свете нельзя было отказать. В комнате имелись: спальня Петровых—старших, детская для двух дочерей, уголок школьных занятий, где в этот момент девочки учили уроки, кухонный уголок, уголок для приема гостей. Все это было по-всякому, но очень разумно и красиво перегорожено шторами и шкафчиками, набитыми всякой всячиной, которой неизбежно обрастает семья.

Петровы были опытными мужем и женой, поэтому понимали друг друга с полуслова. Они обменялись всего несколькими взглядами, несколькими фразами, и оба почувствовали, что больше так жить нельзя, надо что-то делать.

Как в любой семье, в семье Петровых счастливые периоды чередовались с плохими. И каждый раз во время периодов семейного счастья Петрову казалось, что, слава богу, все навсегда утряслось. Потом наступал плохой период, и казалось, что никогда не будет, не может быть ничего хорошего.

В хорошие периоды они могли относиться спокойно к условиям своей жизни, и даже чувствовали, что раз уж так все получается, то тем более нужно держаться за то, что есть. В плохие периоды семья казалась причиной всех жизненных неудач.

В последнее время все было как-то совсем плохо. Жизнь не приносила совершенно никакого удовольствия, Петров был мрачным и молчаливым, Света, нервная художественная натура, раздражалась на его мрачность, когда он бывал мрачным, на его веселье, когда он бывал веселым.

Петров был по натуре человеком, не требующим многого от жизни. Правда его жизнь была такова, что и немногое необходимое было ему недоступно. Он не требовал, чтобы в его жизни было особенное разнообразие. Он чувствовал, что в его жизни был смысл.

Однако дополнительно к смыслу, ему хотелось жить в нормальных условиях и иметь возможность содержать семью. Он умел любить всего нескольких людей (своих близких), и хотел, чтобы и они любили его, чтобы благодаря ему эти люди ни в чем не нуждались.

Света была человеком, как это принято говорить, мыслящим. Она считала, что в жизни не хватает очень многого. Так что даже трудно сказать, что же в ней все-таки есть. Но она была согласна удовлетвориться хотя бы квартирой.

В периоды семейной смуты Петровы совершенно переставали понимать друг друга. «Боже, с кем я живу», – закрадывалась мысль. Петров минутами казался Свете тупым, грубым животным, которое можно только презирать. Света казалась Петрову истеричной, не понимающей простейших вещей курицей, которую лучше всего не замечать.

–Чем ты живешь, – иногда хотела сказать Света, – своей идиотской работой и выпивками с Лехой. Ничего ты не любишь, ничто тебя не интересует. Жизнь идет мимо тебя.

–Ну как можно жить твоими идиотскими выдумками, жизнь проще. Ты любишь только себя, все корчишь неизвестно что, – хотел сказать Петров.

Но оба молчали, подобные разговоры давно не возникали, оба поняли, что плетью обуха не перешибешь.

Таким образом, и Петрова, и Свету раздражало именно то, что нравилось в хорошие периоды, может быть даже именно то, из-за чего они сошлись.

Как раз в тот момент, когда Петров, смотревший телевизор, дошел до точки кипения, дочери о чем-то громко заспорили. Шипение сковороды, презрение жены и вообще все-все вдруг стало невыносимым, и Петров заорал на детей страшным криком. Дочери с испугом смотрели на него, Петрову стало неловко, но не имея сил признать себя неправым, он прочитал лекцию о том, что нужно быть вежливым и нельзя громко кричать друг на друга, Он очень любил девочек, и если все же срывался как сегодня, то потом переживал и клялся себе, что больше этого не будет.

Жена во время этой нотации вставляла замечания, как бы малозначительные, но очень ядовитые.

Раскаленный добела Петров уселся смотреть телевизор, вынужденный наблюдать свою жену, даже спина которой выражала презрение. По вечерам он испытывал огромное желание побыть одному, но это было, конечно, невозможно.

"Выпить, что ли?"—подумал Петров. Выпить хотелось не очень сильно, но оставаться дома было невозможно, а если не оставаться, то выход один – выпить.

Петров молча одел шубу, валенки, и буркнув "я пошел", удалился. Как всегда, когда он вот так уходил, он чувствовал себя виноватым, хотя и не понимал за что. Он обошел квартал и постучал в домик, прилепленный сзади к его собственному.

–К чеченам? – спросил Леха.

В городе проводился месячник трезвости, магазины не продавали спиртное, а так как что-то пить все-таки надо даже во время месячников трезвости, то снабжение водкой жителей квартала временно взяла на себя бригада чеченов, приехавших на заработки.

Чечены жили в вагончике неподалеку. Петров и Леха как обычно по дороге решили, что напиваться не стоит, поэтому взяли одну бутылку (по опыту прошлого догадываясь про себя, что с вероятностью 100% придется сходить еще).

Леха жил один, его домик был еще меньше, чем Петрова. В комнате у Лехи было всегда холодно и накурено.

Друзья выпили по первой и закурили, прислушиваясь к приятным переменам внутри. Все в этой процедуре было отлажено до мелочей, вплоть до того, что они будут чувствовать и о чем говорить.

–Эх, устал я, – сказал Петров, но уже с интонацией освобождения, успокоения и отдохновения. Он говорил это почти всегда. Эти люди были обречены на неподвижность – в своей жизни они сталкивались с теми же проблемами, что и пять, и десять лет назад, они общались с теми же людьми, переживали те же чувства, обдумывали те же мысли.

Друзья выпили по второй. Наступил лучший момент мероприятия – момент тихой радости. Как говорил Леха: " В сущности мы пьем ради ощущения между второй и четвертой рюмкой". Это был момент оживленных разговоров, когда друзья внимательно слушали и нежно любили друг друга. Сейчас им казалось, что они такие же отличные парни, какими они были пятнадцать лет назад, когда на этом месте ничего не было, и друзья с удовольствием вспоминали о тех временах.

От многочисленных повторений эти воспоминания были отполированы до блеска, но они смеялись так радостно, как будто вспоминали все это впервые. Многое в этих историях было действительно смешным и интересным, но главное в них было то, что оба начинали чувствовать, что все же была жизнь, была. И появлялось ощущение, что все может измениться как-то неожиданно и к лучшему.

Хотя что может измениться, сказать трудно. Петров относился к тому большинству людей, в жизни которых какие-либо перемены невозможны. Он мог менять место работы, но от этого менялся только список выполняемых однообразных действий. Уехать куда-нибудь было немыслимо – везде те же очереди, везде устроиться трудно, а здесь он имел хоть что-то.

Единственная большая перемена, доступная такому человеку – это бросить семью. Но Петров был очень порядочным, очень надежным человеком, поэтому в его жизни не могло измениться ничего.

Из японского магнитофона хрипел Высоцкий, и эта красивая игрушка выглядела чужой в грязной Лехиной комнате. Песни Высоцкого они знали наизусть, и всегда ими восхищались, и всегда выражали это восхищение одними и теми же словами, но благодаря водке все получалось как бы впервые.

Когда водка была выпита, Петров молча пошарил по карманам и достал деньги. А Леха так же молча собрался и ушел, как-то так сложилось, что за добавкой Леха обычно ходил один. Разомлевший, вялый и счастливый Петров остался курить, развалившись на стуле. В данную минуту все в его жизни было хорошо. В конце— концов его жена все же лучше других женщин, второй раз так привыкнуть к женщине он уже не сможет. Петров казался себе отличным человеком, мужем и отцом. А если что не так, то в этом трудно найти его вину. А сейчас придет Леха, лучший на свете друг, который за Петрова руку отдаст, и они еще с удовольствием выпьют.

В жизни Петрова всем вещам вернулась их первоначальная истинная ценность. Петров пил водку только из-за того, что в ней содержался алкоголь. Другие спиртные напитки были в городе редкостью, Петров не мог быть, например, любителем сухого вина, не мог предпочитать один сорт коньяка другому, не умел наслаждаться букетом. Он пил только для того, чтобы опьянеть, других побочных удовольствий он получать не мог. В табачных магазинах города продавалась только вонючая "Астра", которой нужно было непрерывно затягиваться, иначе она тухла. Таким образом, Петров курил "Астру" только потому, что из нее поступал никотин, а не потому, что он, например, предпочитал именно этот сорт табака, или любил сигареты именно с таким фильтром.

Кстати, это свойство было присуще всему. Городская гостиница была сараем, служившим только для ночлега, в аэропорту не было ничего, кроме взлетно-посадочной полосы и т. д.

О том, что вещи могут иметь какие-то дополнительные удобства, дополнительные приятные свойства, было давно забыто.

За спиной Петрова хлопнула дверь. "Ха—ха—ха, что я принес! "– заорал Леха. Началась заключительная стадия мероприятия, довольно непредсказуемая и бестолковая стадия, обычно оставлявшая довольно расплывчатые воспоминания. Тут время стало как бы пунктирным, картинки выскакивали каждая сама по себе, без всякой связи с предыдущей. Разговаривали, перескакивая с одного на другое, не помня с чего начали. Все было хорошо, но до неуютности пьяно. Вдруг Леха заявил, что хочет спать, и улегся, Петров нежно уложил друга набок, на случай если того начнет тошнить во сне, выключил свет, магнитофон и пошел к себе.

На вымерзшем до полной прозрачности ночном небе ярко светились звезды. Петров постоял, проветриваясь. Потом на углу улицы Первой и улицы Жданова потошнил на свежий, слабо мерцающий в свете Луны снег. Пахло морозом, свежим снегом, потому что ветер дул в сторону химического завода и его запахи не чувствовались,

В комнате горел торшер. Видимо, девочки уже спали, а Света читала перед сном. Петров, не заходя в комнату, улегся спать на веранде. Там у него был топчанчик для таких случаев – холод отрезвляет. Немного разделся, набросил на себя сверху шубу и два ватника, лег на всякий случай набок и стал засыпать.

Девочки уже действительно спали. Света слышала, как Петров устраивался спать, гремя ведрами, тазами, всякой всячиной, которой веранда была набита также плотно, как и комната. Потом все затихло.

Света подошла к окну, долго смотрела на Луну. Петров, перед тем как окончательно уснуть, еще раз открыл глаза и увидел, что за стеклом плачет его жена. Ему было очень жалко ее, но он не знал, чем ей можно помочь. И он заснул.

Петров спал тяжелым беспокойным сном. Луна освещала его бледное лицо. Света стояла, как-то ни о чем не думая. Где-то в шкафчиках, перегораживающих комнату, можно было найти золотую медаль, которую она получила после окончания школы, в ящике с документами лежали дипломы об окончании университета и музыкальной школы. Там же где-то валялись акварели (первое время после приезда сюда она еще занималась художественными упражнениями). А где-то еще были папки с программками спектаклей, на которые она ходила, когда училась в университете, тетрадки, куда она записывала особенно понравившиеся стихи, прочий ненужный хлам, "который надо когда-нибудь собраться и выкинуть", подумала она. Но знала, что выкинуть не сможет. Всего этого ей было очень жалко. Хотя весь этот хлам ни к чему, так же, как и хлам в голове, оставшийся после университета. К чему ей знать о существовании Лувра, к чему помнить дату битвы при Ватерлоо? Зачем это все нужно женщине, стоящей вот так перед окном и не думающей особенно ни о чем?

Все реже была радость хорошей книги, интересного разговора. Все чаще было удовольствие от покупки очередного дефицита, радость просто от того, что можно, наконец, прилечь.