Если мой самолет не взлетит

Арнольд слонялся без дела, но писал много. На нашу жизнь он стал совсем плохо смотреть.

–Нет у нас свободы мысли, – говорил он.

–Как это нет? Думай, сколько влезет, – спорил я.

–Нет, Россия—несчастная страна. Страна дураков, – бросал Арнольд.

Тут уж я только руками на него махал.

Совсем невыносимым человеком стал Арнольд. Его гордость развилась до совершенно болезненной степени.

–Ты не замечаешь, что тебе каждый день плюют в лицо? – говорил он мне.

То его продавщица обругает, то участковый зайдет, проверит, работает ли Арнольд, не ведет ли паразитический образ жизни. А Арнольд размахивает рукописями, как будто участковый может согласиться, что рассказики – это общественно полезный труд.

Иногда и компетентные ребята с ордером заглядывали к Арнольду почитать рукописи, узнать, как творческие успехи, проверить, не пишет ли он чего враждебного, не изготавливает ли клеветы на нашу жизнь. В те времена это были его единственные читатели, а Арнольд из-за таких пустяков каждый раз гневался почти до инфаркта. А между прочим, именно в лице молодых ребят из КГБ Арнольд приобрел первых настоящих читателей, которым он нравился не за то, что с ними водку пьет.

В любимом Арнольдовом театре всех этих еврейчиков поприжали, репертуар подсократили, ходил он со своими приятелями мрачный, как туча.

В-общем, в один прекрасный день почти вся труппа нашего театра снялась с места, как стая гусей, и улетела на юг, в теплый Израиль.

Что ж, как говорится, отряд не заметил потери бойца. Хотя, впрочем, кое-какую потерю я почувствовал. Вместе с труппой уехал и закройщик нашего ателье, давний мой знакомый, Константин Моисеевич. Ах, какой он мне костюм сшил, когда я демобилизовался из внутренних войск!

Прихожу в ателье костюм заказать на свадьбу дочери, а вместо Константина Моисеевича вываливает детина с русской рожей, метра два ростом. Все же, чтобы с уверенностью костюм шить, лучше, чтобы закройщик был пожилым приветливым евреем, как Константин Моисеевич.

Впрочем, не буду больше о Константине Моисеевиче (хотя он бы материал не испортил, как этот детина), а то русские патриоты обзовут меня "русофобом". Хоть и не понятно, что означает это мудреное нерусское слово, а все ж обидно.

Вместе с нашим театром уехал и Арнольд. В конце концов он оказался в Америке. Для нас, его близких, в те времена оказаться в Америке – это нечто такое же странное, как оказаться на Луне. Еще раз говорю, была середина восьмидесятых, Афганистан, железный занавес и все такое.

Первое время Арнольд писал довольно часто и даже отправлял нам посылки. Представляете, какой был стыд – ходить на почту и получать посылки из Америки. Мама Арнольда попросила меня сходить получить. Я, помнится, первый раз даже выпил для храбрости. Но, правда, девчонки на почте были растеряны не меньше меня. Они точно не знали, можно ли отдать посылку, не следует ли ее вскрыть в присутствии представителей компетентных органов и т. д. Такое чрезвычайное происшествие в нашем отделении связи случилось впервые. Они даже звонили начальству, но их успокоили, что выдавать можно, уже компетентные органы все вскрыли и проверили.

Ну, в общем, мы собрались на семейный совет и написали Арнольду, чтобы он больше нас не тревожил, не портил нам анкеты. По-моему, он, дурачок, обиделся, но писать перестал.

Все-таки информация об Арнольде поступала тоненьким ручейком. То он здесь, то там, уже вроде профессор и почетный член. А потом на несколько лет мы о нем подзабыли – своих проблем хватало.

В 1991-м году я был по делам в Москве. Уже когда началась вся эта свобода и перестройка. И надо же, в последний день я наткнулся на Арнольда. Такая странная встреча. Я зашел в Дом книги, бродил там среди полок. И вдруг меня окликнули.

Я увидел то ли господина, то ли мистера, но уж никак не товарища. На товарищах костюм так не сидит. Господин снял очки и оказался Арнольдом. Трудно было узнать его после стольких лет.

–Ты совсем не изменился, – сказал Арнольд. Даже в его речи звучал иностранный акцент.

Поехали к нему в гостиницу и напились по-русски. Как и полагается двоюродным братьям после долгой разлуки.

В Россию Арнольд приехал ненадолго по своим литературным делам. Он даже не сообщил об этом нам, своим родным. Далее он следовал в Токио. Меня не покидало удивление: я как-то впервые в жизни почувствовал, что Нью-Йорк, Токио – все это существует на самом деле. Это был 91-й год, потом я сам много где побывал, но помню вот это свое ощущение.

Арнольд позвонил в ресторан при гостинице и на английском языке заказал ужин.

–Если заказать по-русски – не принесут, – сказал он.

Арнольд напился до слез, стекавших по подбородку на отличный костюм. Он говорил в тот вечер очень много. Надо отдать ему должное, он не считал лузерами и никудышниками нас, не уехавших на Запад. Ну то есть все население свободной России. Не опускался он до фотографий себя на фоне кадиллаков и мерседесов. Тем более, что вскоре и мы накупили кадиллаков и мерседесов (подержанных). Я заметил в нем некоторый надрыв. Хотя он был очень уж пьян. По крайней мере, когда я смотрел его интервью по телевизору, я такого надрыва не заметил.

Потом я уложил спать ослабевшего брата. А сам, честно признаюсь, совершенно пьяный, потащился на вокзал, сжимая в руке тяжеленный чемодан со сливочным маслом для всей родни. Еще раз говорю, это был 1991-й год, и жрать у нас в городе было нечего.

Не успел поезд отъехать от вокзала, как уже по вагонам стали шнырять бичи, предлагая сыграть в карты их колодой, а пьяные тела загромоздили проход. Я долго ругался с проводником, потому что на мою полку оказались двойные билеты, а он отказывался искать мне место, угрожая высадить на первой же станции, потому что я пьян как свинья.

Но в конце концов я устроился, пошел поблевал в проходе между вагонами, потому что блевать в загаженном поездном сортире было слишком противно и негигиенично. И уснул, думая о своем брате, уезжающем в Токио читать лекции о русской культуре.

Удивительно, взгляды Арнольда изменились не меньше, чем его внешний вид. Теперь Арнольд любит Россию до пронзительной, невероятной степени. Теперь он так называемый «патриот». Он критикует Запад за лицемерие, политкорректность и победу левых взглядов.

И снова Арнольд отличается от такого человека, как я. Это, видимо, его судьба. Я вот не могу так сильно любить все это. Я ведь не собираюсь куда-то уезжать. И у меня нет дома под Парижем. И как-то не хочется думать, что так и проживешь всю жизнь, так и подохнешь по уши в этом дерьме.

Полет воздушного змея

Сначала надо было долго ехать на трамвае, а потом долго идти пешком. Мать вела за руку брата, который был еще меньше меня.

За молочным заводом город резко кончался, и начинался океан зеленой весенней травы. Трава колыхалась волнами до самых невысоких голубых гор. В детстве в моем городе мне больше всего нравилось, что из нашего окна были видны голубые горы. А вдоль них заходили на посадку самолеты.

А впереди были видны деревья городского кладбища. И отсюда всегда казалось, что там тихо и прохладно. Мы ходили туда весной на могилу нашей бабушки – маминой матери.

Мы шли туда по асфальтовой дорожке. Расстояние было большое, и я всегда очень уставал, а брат к концу пути начинал капризничать, топать ногами и проситься на руки. Отец сажал его на плечи. И брат удовлетворенно оглядывался сверху по сторонам. А я ему завидовал.

Когда мы доходили до кладбища, отец ссаживал брата и набирал воды в бидон из крана возле мастерской. Рядом с мастерской были навалены памятники и ограды для тех, кто еще не умер.

Мы доходили до могилы бабушки. Калитка там всегда открывалась с трудом, потому что зарастала за весну травой.

Мы никогда не видели своей бабушки, но нам становилось грустно. И было немного странно, что мать так связана с чем-то для нас несуществующим.

Отец доставал банку с серебряной краской и начинал красить ограду. И мы мешались у него под ногами. Тогда он давал нам кисти. Мы водили кистью по ограде, серебряная краска капала на траву. Нам быстро надоедало, но бросить было нехорошо, и игра превращалась в работу.

Потом мать кормила нас чем-нибудь, а потом мы с братом бегали по кладбищу. Это было как город, только лучше. От дорог, посыпанных галькой, вились между могилами тропинки. И трава местами была очень высокой. И среди могил не было ни одной одинаковой. Мы с братом уже знали, что здесь под землей лежат покойники. То есть люди, которые умерли. А умер – это как заснул, только надолго. А мы-то и наши родители, конечно же, не умрем. А тем, кто умер, просто не повезло.

Могилы были очень разные. Одни – ухоженные, с красивыми оградами и дорогими памятниками. А некоторые – холмик, заросший травой, а сверху – покосившийся деревянный крест с облупившейся краской.

И мне казалось, что обладатели кустов роз и мраморных памятников более счастливы, чем обладатели деревянных крестов.

А вечером, особенно когда не было людей, на кладбище становилось жутковато. Однажды вечером я бежал по дороге, стараясь не удаляться от родителей. Мне было жутко, и казалось, что со всех сторон на меня кто-то смотрит. Потому что вокруг не было ни звука, ни движения, и вдруг наткнулся на человека. Я опрометью бросился назад. А человек подошел к нам. Я его все еще боялся, но не очень, потому что рядом были родители. Он попросил у отца закурить и пошел дальше. На его спине висел маленький рюкзак. Но это было в другой раз.

А в тот раз отец принес воздушного змея. Он склеил его в субботу. Он нарисовал на нем глаза и рот и приделал хвост.

К вечеру мы пошли на поле за кладбищем. Дул ветер, колыхался зелеными волнами океан травы до самых гор, к которым склонилось солнце. Долго ничего не получалось. Отец злился и обзывал нас тупыми. Наконец порыв ветра подхватил змей. Отец стал разматывать нитку. Местность поднималась от нас во все стороны. Мы были на дне колыхающегося волнами океана травы. Голубое небо опиралось на вершины гор. Отец разматывал нить, и змей поднимался все выше.

–А подними, где самолеты летают, – попросил брат.

–Нитки не хватит, – ответил отец.

А змей все вверх и вверх, пока не превратился в точку. Там, наверху, дул устойчивый сильный ветер. Теперь казалось странным, что змей привязан к маленькой дощечке в руках отца.

–А километр есть? – спросил брат, потому что недавно узнал, что такое километр.