Если мой самолет не взлетит

Юношеское счастье от того, что начинается новый день, сменилось зрелым удовлетворением от того, что день, слава богу, закончился. С Петровым она познакомилась, когда приехала сюда двенадцать лет назад со строительным отрядом университета. Петров поехал за ней, год они прожили в ее родном городе, пока она кончала университет, потом вернулись сюда. Да, их история – это просто замечательная, романтическая история, хоть садись и пиши повесть о том, как в молодости мы на все плевали, как искали в женщинах чувство, а не жилплощадь, в мужчинах – мужество, а не деньги.

Но через пепел прожитых лет все это, бывшее таким ярким, теперь кажется неестественным, как будто это было не с нами. Да, было, было, но вспоминаются только картинки, чувства в фокус не попадают, да и трудно вспомнить эти чувства, когда стоишь вот так ночью перед окном и подводишь неутешительные итоги.

Какое отношение она имеет к девочке, бежавшей когда-то утром на лекции? Какое отношение имеет мужчина с запахом перегара из синих губ к тому молодому парню, о котором как-то и трудно сказать что-то определенное, до того он был хорош?

Впрочем, трудно искать чью-то вину. Она ведь действительно радовалась, когда они приехали сюда, и ей страшно нравился этот край. Ах, какой она была дурочкой. Она в самом деле, смешно вспомнить, чувствовала в себе какое-то предназначение, предвидела какую-то необыкновенную жизнь. И ведь самое главное – были способности, были. Но это как движение солнца: все время стоит на месте, а день все-таки кончается. Вот так и в ней все куда-то исчезло по крупице. Вот рождаются девочки, растет груз бесконечных семейных забот. Вот вместо тепла и уюта иллюзий приходит прохлада трезвых взглядов. Привычки заменяют чувства, распорядок заменяет желания, и вот стоишь перед окном, глядя на морозную ночь.

Впрочем, все это настолько известно, что вопрос в том, бывают ли люди, которым удается этого избежать. Все это настолько скучно, что даже глупо думать над этим. Лучше стоять вот так, без мысли, без чувства, глядя на дурацкую Луну за мутными стеклами.

***

Плохие и хорошие периоды в отношениях Петровых обычно чередовались под действием каких-то непонятных причин (видимо не обходилось без влияния небесных светил). Неожиданно, прямо со следующего утра, наступил хороший период.

Хотя посторонний взгляд с трудом заметил бы какую-то разницу, ведь жизнь Петровых была устроена так, что действия, которые они каждый день выполняли, не могли зависеть от таких мелочей, как настроение. Просто в хороший период было приятно поужинать с семьей и поговорить о пустяках. Приятно было чувствовать мелкие знаки внимания и оказывать это внимание. Даже бесконечный до бессмысленности труд по хозяйству был почти не отвратителен. То есть и хорошее, и плохое скрывалось внутри.

У читателя, не жившего в таких условиях, могли возникнуть некоторые вопросы, поэтому бросим луч света на еще одну сторону семейной жизни Петровых. Так вот: в плохие времена сексуальная жизнь Петровых замирала почти полностью.

Требовалось, чтобы девочки уснули, потом нужно было занавесить окно, тихонько выбраться на веранду на топчан, закрыть дверь на случай, если дети захотят в туалет, к тому же гигиена этой процедуры в условиях Петровых выглядела довольно сложно, так что это было целое предприятие.

В плохие периоды, когда вечерняя усталость чувствуется особенно сильно, когда как-то особенно хочется спать, в душе особенное равнодушие, казалось глупым тратить силы на такой пустяк. Зато в хорошие периоды все в душе Петрова радовалось, когда он видел, как Света, еще ничего ему не говоря, заранее стелит на топчанчике. Тогда они с видом заговорщиков улыбались друг другу и с нетерпением ждали, когда улягутся девочки, которые сегодня, как назло, не хотят спать.

Тихое семейное счастье в коммунальных квартирах не проживает. Нынешний хороший период был даже лучше обычного. Дошло до того, что Света позвонила Петрову на работу, когда девочки были в школе, и попросила его немедленно приехать, что он быстро исполнил.

Семейное счастье продолжалось всего одни сутки. Вопреки существующему мнению, что человек предчувствует крупные события своей жизни, Петров в эти дни был в отличном настроении. Он еще не успел переодеться, приехав на работу, когда его позвали к телефону.

–Кто это? – закричал Петров в трубку. Телефонная связь в городе была зыбкой и слабенькой, казалась почти чудом.

–Это я, Леха, – запищало в трубке, – слушай, мы сгорели.

–Как сгорели?

–Дотла, ха—ха—ха! – заорал Леха в восторге. Это такой русский национальный восторг "гори оно огнем".

–Говори толком, ничего не понятно.

–Чего непонятного? Весь наш квартал сгорел. Все, до основания.

–Что с моими?

–Рядом стоят. Сейчас все собираются. Давай приезжай, – потом в трубке возник какой-то треск, шуршание и связь распалась.

Петров выскочил на шоссе возле станции. В это время автобусы не ходили, но его подобрал грузовик. По скользкой как каток дороге грузовик двигался очень неторопливо, разжигая нетерпение Петрова. Подъехали к улице Первой.

У Петрова возникло желание потрясти головой и проснуться. Два часа назад он уехал отсюда на работу, а теперь на месте всего квартала первых строителей была черная дымящаяся площадка, где торчали печи, какие-то беспорядочные обломки, какие-то обгорелые предметы, так что даже трудно было сказать, для чего служили эти предметы и от чего остались эти обломки. Еще стояли пожарные машины, пожарники перекуривали, собравшись кучкой. Рядом стояла толпа первых строителей. От волнения Петров не сразу нашел глазами своих, но вот, наконец, увидел и успокоился. Не зная, что нужно делать, говорить, не совсем понимая, что все это значит, Петров подошел.

Леха не преувеличил— сгорело все дотла. Построенные из досок, фанеры домики ветеранов горели как порох. Пожар возник от короткого замыкания— электропроводку делали кто как умел. К счастью, никто не пострадал.

Пожар начался утром, когда дома были только те, кто работал в ночную смену, эти счастливчики успели кое—что спасти, хотя как оказалось, вытаскивали совсем не то, что нужно было спасать. Вообще было ясно, что большинство еще ничего не понимает и не знает, что нужно делать.

Однако растеряны были не все. Инженер Иванов (фотография в городском музее "Инженер Иванов производит разметку фундамента компрессорной станции №1"), как всегда собранный, решительный и умный Иванов, рисковый мужик Иванов, скользнув взглядом по сторонам сказал: "Слушайте. Если сейчас разойдемся, то ничего не дадут. Надо стоять, пока не дадут." После того, как нашелся понимающий человек, стало как-то легче.

На черных машинах подъехало городское начальство, образовав не меньшую, чем погорельцы, толпу. Начальство указывало перстом в одну сторону, потом в другую. Иванов, как бы уже на правах представителя ветеранов, тоже стоял рядом и куда-то указывал.

Все ждали, что скажет Первый человек города (так его называла газета).

А в жизни Первого Человека все было как-то не так в это утро. Собственно, у него не впервые появлялось чувство, что все как-то не так, и неизвестно, что делать. Народ разболтался до неприличия. На молодежь надежды никакой. Старики отупели от старости. Он один в поле воин. В его кабинете (в Его кабинете!) уже второй день не могут отремонтировать водопровод. В его машине (в Его машине!) какая-то щель появилась в двери, сегодня дуло. Опять должны приехать высокие проверяющие. К тому же сгорела эта чертова улица Первая.

Черные "Волги" застряли в снегу на перекрестке Жданова и Первой. Черт возьми, давал же распоряжение чистить бульдозерами хотя бы главные улицы. Дело было даже не в том, что оставшиеся двести метров пришлось идти пешком. Он был демократичен до дерзости, до безрассудства и даже иногда ходил на работу пешком. Дело в том, что ничего не делается, не выполняется.

И опять, опять все смотрели на "Первого" с немым вопросом. Как будто бы ждали чуда. Как будто он может улыбнуться сейчас улыбкой Деда Мороза и сказать: "Пойдемте, дети, я покажу вам ваши новые квартиры." Убогий народец улицы Первой ждал его слов. Секретарь очень хотел уважать свой народ, но не мог. Он сам был из тех людей, которые не умеют ни ждать, ни смотреть вот так, с надеждой. Он был еще молод. Его простое русское лицо располагало людей. Его внешность еще не слишком пострадала от бесконечных выпивок и обильных закусок, неизбежных на высоком ответственном посту. Он был даже порядочным человеком (насколько можно позволить себе быть порядочным в его положении). Он был умен. Но он уже давно понял, что от того, каков он, зависит очень мало. От его ума в этом городе не прибавилось ни капли молока, ни одной квартиры, ничего. В его власти было что-то дать нищим, но только отняв сначала у других нищих.

Коммунизм смотрел глазами своего умного секретаря на копошащихся в углях ветеранов. Как старая дама, лишенная иллюзий, стремлений и желаний, Утопия смотрела без восхищения на лучших своих людей. Как старая любовница, которая не ждет уже ничего и ничего не может дать.

Секретарь давно решил, что человеку с его положением, если он не глуп и не бессовестный, лучше реже задумываться, чтобы не сойти с ума. В загадочной стране он родился. Все, что в ней ни сделаешь, выходит к худшему.

Вот чего они ждут? Вот что он может им сказать? Секретарь всячески подчеркивал, что он такой же, как эти люди, но знал, что на самом деле это не так. И это правда: через десять лет он вошел в сотню богатейших людей мира, а еще через пять, по заключению экспертизы, "окончил жизнь самоубийством, связав руки за спиной колючей проволокой и утопившись в бассейне своего имения под Москвой".

–Поехали, – сказал он, поворачиваясь к машине.

Первые строители остались одни, не считая зевак, которые останавливались взглянуть на пепелище. Ветераны разбрелись по своим домам, Света нашла маленький кусочек металла, в котором можно было узнать золотую медаль за окончание школы. Петров доставал из кучи золы то одно, то другое и узнав вещь, бросал ее обратно.

Леха с магнитофоном и чемоданом сидел на дороге напротив Петрова. Леха был единственным счастливчиком, спасшим почти все свое имущество. Когда загорелось, он как раз подходил к дому, возвращаясь из ночной смены. Увидев, что с огнем не справиться, он обежал соседей, после чего схватил магнитофон, кассеты с Высоцким и чемодан. Лехе было тридцать восемь лет, но все его имущество до сих пор помещалось в чемодане.

–Я, друг, потом к тебе побежал, – сказал Леха, – но у тебя столько барахла, что вытащить все было просто невозможно.

Мороз, однако, пробирал до костей. Маленький, крепенький, решительный Иванов собрал совещание. Уже решили отправить женщин и детей по знакомым, когда на улице Жданова показались автобусы.

Ветеранов привезли к старому зданию управления. Это был большой одноэтажный барак с множеством маленьких комнат.

–Как наш квартал, только еще более компактно, – сказал по этому поводу Иванов.

Это строение теперь использовалось только летом как общежитие для сезонных бригад. Слой бумаг, грязного тряпья, объедков, кучи каменного кала зимовали в пустом вымерзшем здании. Началась суета: выносили мусор, мыли, таскали со склада раскладушки, размещались по комнатам. К вечеру все начало устраиваться, успокаиваться, затрещали дрова в печах, нежилой воздух наполнился теплом, взрослые пришли в себя, успокоились дети, доверяя взрослым.

Иванов как-то естественно стал руководить. Была в нем эта черта: естественно и сразу в любом коллективе он становился уважаемым человеком. Он отличался от большинства людей тем, что для него не существовало ситуаций, когда бы он не знал, что делать. И вот такова эта странная жизнь – как все он пятнадцать лет не мог получить квартиру.

К ночи, уложив детей спать, собрались в бывшем кабинете директора, который отвели под общую кухню. И это здание строили люди, собравшиеся в кабинете. Все они множество раз бывали в нем. А Иванов с семьей даже разместился в своем бывшем кабинете.

Принесли водку, спирт. Все это стало напоминать выезд старых друзей в дом отдыха. Выпили, раскраснелись. Многие из этих людей, когда-то спавшие в одной палатке, теперь едва здоровались. А теперь снова общая беда, общая жизнь.

Есть такое свойство общей палатки – даже если вы терпеть не можете своего соседа, нечто братское появляется между вами.

–Наступил коммунизм, – пошутил по этому поводу Иванов.

–Что будем делать дальше? – высказал Петров то, что висело в воздухе.

–Ни—че—го, – ответил Иванов.

Помолчали, внимательно глядя на Иванова.