Байки из баньки

– А слабо тебе со мной сходить, попарю, не боись, не трону, спинку потру.

А сама заливается от смеха, и остальные не отстают, я от подруги своей не ожидал такого, никак не ожидал, думал, поддержку найду, да где там. И Виктор туда же.

– Сходи, сходи.

Ещё и в плечо подталкивает, друг называется. Совсем оконфузили, в краску ввели, мямлить что-то начал, вздохнул облегчённо только тогда, когда они за порогом скрылись. Опять за яблоком потянулся, похрустеть собрался, чтоб время потянуть, не вышло, поторопил меня.

– Что ты разволновался так, нормально всё. А скажи честно: пошёл бы? Или струсил? Да ладно, ладно, шучу.

А сам хохочет не переставая. Опять по плечу хлопает.

Вот ведь пристал, репейник ей-богу.

– Да чего там особенного, что я, девок в бане не видел?! Был я с ними.

И чего мне до этого бабушка вспомнилась? И чего это из меня выскочило про баньку совместную рассказать. Это же личное, секретное, но деваться некуда, придётся опять в деревню, в прошлое заглянуть. А что делать, сказал «а», говори и «б».

– Ну-ка, ну-ка, давай колись, где это ты побывать успел, давай, не стесняйся.

– Где-где, у бабушки в деревне, я там до самой школы жил, да и потом на всё лето отправляли.

– Так интересно, начинай, посмотрю на твой моральный облик.

– Нечего на него смотреть, облик как облик, вполне нормальный. Так вот, дело-то житейское, мыться ведь надо было, надо. А то мог цыпками зарасти. А у нас в деревне не у каждого своя банька была. Поэтому на несколько дворов как бы общая имелась.

Взрослым, сам понимаешь, с нами поодиночке возиться некогда. У них забот и так немерено, работать-то им в деревне с утречка приходится и до самого горизонта, дотемна значит. И к тому же своих забот хватает, у каждого своё хозяйство имеется. Вот и загоняли в неё нас, пацанов, вместе с девчонками.

Не баня, а полный страх, все же голые.

В деревне, сам знаешь, пацаны, в отличие от городских, раньше взрослеют, а девчонок сама природа ещё раньше соком наливает, потому и стыдился очень.

Тут ведь как? И совестно, неприлично вроде, и любопытство разбирает. Поди разберись со всем этим. Раньше, когда совсем малыми были, особо и не стеснялись, как должное принимали. Это уж потом, подгляделками занимались, глаза круглыми делали.

Конечно, мыться старались как бы по очереди, да раздеваться и одеваться приходилось вместе.

Да и девчонки те ещё были, особенно кто постарше.

Они, чертяки, одежду нашу перепутают и смеются, как мы голые в предбаннике мечемся. Да из пацанов, кто на голову повыше был, не торопился баньку покинуть. Тут и не знаешь, кто за кем подсматривал. После одни разговоры у мальчишек были. Что, да где, да как, не без этого, и следующую баньку ждали кто со страхом, а кто и нет.

Ну, ты чего, Виктор? Чего зашёлся-то?

Ничего смешного я в этом не вижу, не до веселья мне было, срамота одна, а не веселье. Да погоди, не смейся. Ну вот досмеялся, уже и кашель пробил, а нечего было спрашивать, только нервничать меня заставляешь.

Ты только девчонкам не выдавай меня, стыдно мне будет до крайности, а кума вообще страшно подумать, что из этой истории раздуть может, опозорит, на весь божий свет опозорит. Не выдашь?

Виктор попытался сказать что-то, да помимо смеха, икота пробрала, запунцовился от неё, помидорный стал, не овощем, конечно, а цветом. Красивенький такой заделался, красненький, как будто только-только из баньки вышел. Сам напросился, вот теперь сиди и борись с приступом своим гомерическим.

Даже пёс из будки, что за садом стоит, до этого внимания на нас не обращавший, не поленился, вылез и побрехал немного в поддержку Виктора. Но быстро умолк, и правильно, чего зря горло напрягать.

Виктор успокоился, не совсем, конечно, так, почти успокоился. Опять попросил его тайну мою сохранить – кивнул в знак согласия, говорить-то ещё не может.

Вот и девчонки наши вернулись, ух какие же они после баньки красивые, румяные. Ну моя половинка, само собой, всех румяней и красивей, а как же, всяк кулик своё болото хвалит. У меня даже слюнки потекли, до чего ж они аппетитно выглядят. Суматоха началась, впечатлениями делиться стали. И пошло-поехало, шуточки посыпались, ну прочие разные приятности в разговорах. Как скворчата желторотые загомонили, до невозможности приятно.

На девичий гомон пес опять голову из будки высунул, приподнял ухо, второе не стал, заленился. Хотел, видно, послушать, о чем это так разгалделись, но, видно, не разобрал, да и сложно разобрать, когда они все вместе, одновременно впечатлениями делятся. Опустил ухо, так и не узнав последние новости, зевнул на прощание и обратно в будку дремать залез, сиеста у него дневная.

Вот и наша с Виктором очередь настала.

И вот тут для меня началось самое неожиданное, страшноватое, даже предположить не мог, что такое со мной произойти может. Не ожидал я такого изощрённого коварства. Эту баньку я никогда не забуду.

А дело было так: Витька, он же шустрый, парится круто, у меня уши трещат, а он поддает и поддает, пришлось мне с непривычки на пол слезть, сижу, терплю.

Не то что бы терплю, а с удовольствием терплю. От волн горячих, терпких, что Виктор веничком нагоняет, удовольствие получаю. Водички на каменья подкидываю, по мере надобности, чтоб температуру подходящую поддерживать. Правда, Виктор осаживает, говорит, чтоб не частил. А как не частить, коль я дорвался до этого дела, руковожу, так сказать. Очень мне приятно, когда он не просто кряхтит, а орать на меня начинает. Он орёт, а мне приятно, он сильнее орать начинает, а мне ещё приятней. Конечно, когда садистом обозвал, пришлось пыл свой убавить малость. Совсем малость не получается, не получается и всё тут. Да и как убавить, когда интересно посмотреть, как человек так быстро окраску меняет. Вот только что малиновый был, а вот уже крапинками пошёл. Я ещё поддал, на его крик внимания не обратил. Вот, а теперь ещё и пятнами пошёл, прям переливчатыми пятнами, в некоторых местах весьма заметными, даже пупырчатыми, настоящая мимикрия произошла.

Я заволновался, не потому что он так видоизменился, а потому что он кару мне, когда выйдет, пообещал, ещё обещание своё словами непотребными сопроводил, даже обидными словами. Но он же отходчивый, буду надеяться, что обойдётся, не будет же он при девчонках кару мне устраивать. Но не удержался, напоследок ещё чуток на каменья плеснул, сам не знаю почему, само как-то получилось. Виктор с уханьем с полога скатился и в предбанник, еле посторониться успел, а то тоже бы скатился. Окатился он холодной водой, оделся и к девчонкам нашим рванул. Крикнул ему вдогонку, чтоб дверь уличную в предбанник открытой оставил.

Посчитал, что теперь я науку париться освоил, знаю, как друзьям приятное доставить, возомнил себя главным парильщиком, про себя, конечно, возомнил.

Зашёл в парилку, дверку прикрыл, залез на полог, поддаю помаленьку, веничком помахиваю туда-сюда, шлёпаю легонько, благодать, чувствую, что кожа как бы отслаивается. Хорошо сижу, душевно, дрёмотно, как у бабушки в детстве.

Пора выходить, а то Виктор с девчонками расслабляется, поди, помимо самовара, уже ещё что-нибудь достали, наверняка достали, поторопиться надо.

Открываю дверь парилки, чтоб в предбаннике одеться и оторопел!

Был я распаренный, а тут чувствую, волосы на ногах и дальше кверху дыбом встали, на голове тоже шевеление образовалось, и холодная испарина пробила, нехорошая испарина, липкая. Ноги почему-то потрясываться начали, и уже не испарина, а мурашки по телу вроде как забег устроить захотели.

Стоит он передо мной, здоровенный до невозможности, голова набок повёрнута, глаз красный, злющий, нехороший глаз и взгляд подленький какой-то.

Цветом на индейца похож, когда тот топор войны выкопал, такой же раскраски, переливается даже.

Растопырился так, что весь проход закрыл. Я дверь хлоп, хрясь – и закрыл, думаю. Присел, опять думаю, как быть, успокоился, мурашки, что забег устроить затеяли, вроде передумали, притихли, надолго ли? Не знаю. Потеть начал, я же в парилке. Приоткрываю дверь, а он, гад, опять смотрит кровавым глазом, да как вдарит по двери, сама захлопнулась. Тихонько щёлочку сделал, поглядеть, может, ушёл? Да где там, стоит, с ноги на ногу переступает, караулит, ирод, боится добычу свою упустить. Но я же не дичь какая, ещё совсем и не подранок. А он, гад, видно, измором решил меня взять, а потом ослабшего и того, тюкнет, и амба мне настанет. Обидно, жутко обидно мне стало.

Душа у меня нежная, а через этого гада ещё и нервная, не дай бог, станет, дёрганая.

Оглядел я себя, и что-то нехорошее мне привиделось. Ещё внимательнее оглядел, поподробнее. От этого «нехорошего» и «поподробнее» потеть усиленно начал, и мурашки вроде подзабытые шевельнулись, на моё предупреждение не реагируют, продолжают шевелиться, забоялись, как и я.

На всякий случай ковшиком, что для парилки предназначен, прикрылся, вдруг вцепится, тогда беда, полное надругательство над моим нежным, неокрепшим организмом произойти может. Нельзя этого допустить, никак нельзя. Я же жениться собрался, уже и о сватовстве подумывал, а теперь что? Ой беда, братцы, беда.

Хотел ковшик подвязать хоть чем, чтоб руки обе, все две, свободными были, а нечем. Что делать – не знаю.

Опять думаю, надо Витьку звать, чтоб выручал, ну не девчонок же, я же голый, а как звать, кричать – не докричишься, банька с толстых бревен срублена. Ага, придумал. Надо этого гада водой охолонить, он за порог предбанника выскочит, а я в это время дверь за ним закрою, ну и оденусь, а там видно будет. Беру ведро с холодной водой, отлил немного, чтобы одной рукой справиться, приготовился, духу набрал, приоткрываю чуть-чуть. Стоит, гад, караулит. Я водой в него хрясь, выскочил он из предбанника, я за ним, дверь быстро так захлопнул, доволен, хоть одеться можно. Да не учел я одного, что дверь в предбанник открывается внутрь, это в парилку наружу, только за одеждой потянулся, как дверь хрясь, и он стоит, уже оба глаза кровью налиты, холка до неба, кинжалы на лапах огромные, у меня на кухне таких ножей нету. Я тоже дверью хрясь – и уже в парилке, думаю, время-то идет, надо вспомнить, чем можно дверь припереть, что где стоит, я же первый раз в этой баньке, ага, вспомнил, там же лавка широкая стоит с одеждой, но дотянусь ли, чтобы дверь подпереть. Решил попробовать, деваться-то некуда. Опять взял полведра холодной воды, заметил – вода кончается, если такими темпами обороняться буду, и пот холодный смыть нечем будет.

Поскольку меня от нервного напряжения, то в жар, то в холод бросает. С трудом организм справляется с такими перегрузками.

А что, если его, гада, кипятком ошпарить? Он же тогда голый будет, слезет с него вся боевая раскраска, будем на равных, он голый и я. Потрогал воду, а чтоб не обжечься, с опаской, осторожно потрогал, чуть-чуть коснулся. Зря опасался, давно остыла, а жаль.

Но, как говорится, попытка не пытка. Приоткрыл дверь, стоит, гад, караулит. Я водою на него бабахнул, гад за порог, прижался я к двери, держу, а до лавки еле-еле одной ногой дотягиваюсь, дотянулся, а она ни с места, тяну сильнее, сдвинулась, пот опять с меня градом, то ли от парилки, то ли от страха. Дотянул, прижал к двери, доволен, аж заорал от удовольствия. Что съел меня, съел! Не на того напал. А гад бьется о дверь, да ничего у него не выходит. Давай, давай, стучись, так я тебе и открою. Сполоснулся, оделся, доволен, отдышался, повеселел, уже значительно повеселел. Хорошо отдышался полной грудью, вольготно.

Теперь я ого-го, теперь меня так просто не возьмёшь, не съешь. Хоть с солью, хоть без, теперь только выбраться, а там поглядим ещё кто кого.