Вакуумная тишина

– Пожалуй. А что же тогда делать, Георгий Георгиевич?

– А зачем продолжать, если нечего ждать? Кактус колется не потому, что он такая тварь, а потому что он боится. Может, интеллекты проявятся только тогда, когда испугаются, и придет пора действовать.

– И что же? Смогут ли они исправить этот мир, уже свисающий над пропастью? Начнется ли когда-нибудь минута счастья человеческого?

– Сказки бывают только в сказках. Но если следовать из того, что подвиг – это протест против чего-то, то история, как истинная гуманитарная проститутка, готовая лечь под каждого правителя, может стать благосклонной к безумцам интеллекта.

– Как думаете, президент наш, Ненашев, может ли он быть интеллектом?

– Может. На правительство роптать нельзя, поэтому это все, что я могу ответить.

– Тогда отвечу я. Он не интеллект. Уже хотя бы потому, что у него нет предмета – только лишь маниакальная идея. Но люди все же цепляются за него, и будут цепляться даже тогда, когда решат прогнать – они боятся остаться одни.

– И что вы предлагаете взамен?

– Научиться делать выбор. Ведь каждый волен выбирать, так ведь, Георгий Георгиевич?

– Выбор – часть очередной ошибки. Он губит одних, спасает других, но зачастую – разрушает все и сразу.

– Если не пытаться, то ничего не поможет. Мы будем ошибаться, не делая выбора. И тогда ничего не исправит нашу ошибку.

– Как медики говорят в таком случае? «Каждый сам себе лекарь».

– Медики так не говорят. Ваш брат – иной случай. Мы с ним не одной яблони яблоки.

– Может, яблони и разные, но сорт один, – чуть подумав, отвечает незнакомец, и странно улыбается, видимо, довольный своим ответом.

– Если одно яблоко червивое, то это не значит, что и все остальные такие же.

– А по-вашему, все по чести жить? – у мужчины чуть дергается бровь, улыбка сходит наконец-то с лица. – И для себя нужно время. На одной доброте мир не продержится, Ясон Григорьевич.

Быстрая, пахнущая бешенством и страхом догадка ворвалась в открытую форточку разума, и лаборант вновь покрылся мелкими зернами пота. Значит, он все-таки попался. Неужели?

– Тогда что же делать? – голос дрожит в первую секунду, но врач быстро берет себя в руки. – Мы пытаемся смыть с себя грязь, не задумываясь о том, что используем грязную воду. И нам в голову даже не придет очистить ее.

– А другим не приходит в голову то, что, сколько ни мойся, все равно останешься грязным. И ведь продолжают люди мыться каждый день, чтобы, смыв прошлый налет, дать место новому. И будут мыться, какой бы грязной вода ни была.

– Все, чтобы смыть свои грехи, Георгий Георгиевич. И самый страшный из них – убийство. То, чем вы занимаетесь день за днем.

– Долго вы догадывались, – Георгий Георгиевич улыбается своей привычной улыбкой и расстегивает куртку, из-под которой вниз опускается все тот же медицинский халат. – Вы правы: я готов убить, если это защитит мою идею. Я готов на все.

– Интеллект убил соцреализм, – заключает Ясон Григорьевич, наблюдая за тем, как собеседник достает нож из кармана.

– Личность убила соцреализм. А Ненашев вернет истину.

Ясон Григорьевич еще хочет что-то возразить, но острая боль в сердце от колотого удара ножом выбивает его из реальности раньше, и он, изогнувшись всем телом, открывает глаза.

Пытаясь отдышаться, он обнаруживает себя в своей комнате, в том же году, в котором и заснул. Рядовой вирусолог, а не работник департамента, как и все ограниченный понятием норма. Обычный человек, живущий обычной жизнью. Есть жена, как и у всех, и не важно – любящая или нет, любимая или нет: у каждого ведь статного мужчины должна быть жена, и непременно хорошая, чтобы и в люди вывезти и по дому хозяйка. Детей правда не было, но еще рано: он не поднялся по карьерной лестнице, а она зарабатывает нестабильно. Время для детей – потомков – еще будет, ведь, понятное дело, что будет, всегда бывало.

Дверь в комнату открывается, и жена, до этого грохочущая посудой на кухне, заглядывает в комнату к мужу. Волосы уже аккуратно уложены, но одета все еще по-домашнему, хоть и с убранством. Не искренно, а скорее по привычке она говорит:

– Доброе утро, милый. Завтрак готов, – и, словно только вспомнив, добавляет: – Поторопись, хочется успеть быть в числе первых на этих выборах.

События, тревожившие душу Ясона Григорьевича всю ночь, с новой силой набрасываются на него. Холодный пот прошибает насквозь. Но стоит чуть приподнять край одеяла, как неожиданная лень путем дворцовых переворотов занимает престол разума.

– Я никуда не пойду, – холодно отвечает Ясон Григорьевич. – Мой голос ведь все равно ничего не изменит.

Женщина пожимает плечами и вновь убегает на кухню, оставляя мужа одного наедине со своими мыслями.

«И что только не приснится? Правду говорят: сны – искаженное отражение мыслей. Мы все пророки. Иногда даже можем управлять ситуацией… или нет?»

Отметив, как хорошо ранним утром в выходной день лишний час понежится в кровати, Ясон Григорьевич решает остаться дома.

Майский зной

– Ну и? – спросила Мириам. – Что читаешь сегодня?

– Евангелие от Иуды, – ответил я.

– Тот, который предал Иисуса?

– Он самый.

– Ой, я столько фильмов смотрела на тему его предательства! А что, и на него тоже снизошло благословение?

– Даже если так, оно явно не снизойдет на нас, – буркнул Матвей. – Мы точно нескоро увидим Божий суд.

В каком-то смысле это правда. Все мы, что остались живы, – проклятые. Все до единого. И все мы, что собрались здесь, – оставленные. Уж не знаю, назвать это Божьей карой или знаменьем с небес, но мы все абсолютно точно еще не скоро ляжем в землю.

– Анжелика думала также, – фыркнула Мириам, ставя на паузу фильм на своем телефоне и доставая один наушник. Она явно хотела поговорить…

– У Анжелики было не проклятье, а сущее наслаждение! – вмешался я. – Иметь возможность познакомиться со всеми людьми мира…

– Ты забываешь, что люди (не то что мы, правда) постоянно умирали и рождались, и поэтому, стоит тебе прийти к одному, который умрет через неделю от сердечного приступа или от чего там раньше чаще всего умирали, как родится еще пятьдесят новых детишек. Даже на разговоры с людьми нет времени!

– Нет людей – нет проблем, – заключил Матвей.

А Мириам тем временем заблокировала телефон. Видимо, она была серьезно настроена на разговор…

– Кажется, природа решила также.

Я посмотрел на свои руки. Черные от постоянного солнцепека и нескончаемого обморожения. Я еще не приступал к научным трудам, поэтому не могу сказать, от чего я бы умер быстрее: ожога или холода; но я знаю точно – не будь проклятия, я бы спокойно лежал в земле, причем – не тленный я, ибо не осталось ни червей, ни микробов, только несколько самых живучих, и те – скорее всего, либо скоро погибнут, либо откроют новую ветвь эволюции.

– Ой, да ну тебя! – Мириам засмеялась и толкнула меня в плечо. – Плохая шутка!

– Было бы это шуткой… – щелчок – видимо, в коллекции Матвея появилась еще одна достопримечательность.

Я вновь углубился в чтение. У меня правда нет времени, чтобы разговаривать. У меня нет времени, чтобы думать. Я должен только читать, читать и читать… какое счастье, что большинство работ не дошли до наших дней, иначе пришлось бы читать и их. Я могу понять людей, скупающих все экземпляры одной и той же книги и уничтожающие их, потому что книг на самом деле – слишком много. Настолько, что даже без новых писателей я обречен еще тысячелетиями быть склоненным перед чьей-то философией.