Цветные рассказы. Том 1

Клошарка снова прижалась к нему. Он возвел глаза к небу: «Господи, если ты есть, помоги мне вынести этот запах».

– Ты работаешь, сразу видно, – с презрением сказала клошарка.

– Да нет. Одно время я вел счета у одной женщины-офтальмолога. Но уже несколько месяцев как она меня выставила.

– Работать – это не позор, если работа по душе. Я, когда была молодой…

Он вспомнил и эту клошарку, и Максимилиана. Прошлый раз, когда он встречался с Лизой… Долго гуляли по парку. Эти двое ходили в обнимку. Бродяжка была, как и сейчас, одета, словно капуста, в сто одежек и с боевой раскраской. А ее спутник – Максимилиан, наверное – им понравился: высокий, стройный, интересный, в свободной блузе, какую носят художники. Катил перед собой коляску с пожитками. Бродяжка обнимала его на всех скамейках, у всех парапетов. Они без конца целовались, и она заляпала ему лицо помадой и еще чем-то жирным. То целовались, то в эйфории от выпитого спиртного с криками отталкивали друг друга. Настоящие сумасшедшие. И все обращали на них внимание.

Лиза сказала тогда, что бродяжка, похоже, влюблена в своего дружка, а тот, видимо, не очень. Мне кажется, она похожа на твою Елену, ты не находишь? «Есть у тебя пять евриков?» – спросила Лиза. Подбежала к цветочнице, купила три розы. Рванулась к паре бродяжек и вручила толстухе цветы. Они что-то говорили друг другу, Лиза смеялась, она любила делать подарки незнакомым людям. Клошарка обняла Лизу, и та утонула в неопределенных облаках ее одежды. Из облаков выглядывало только бледное Лизино лицо с большими сияющими глазами.

Руслан положил руку на то место в фигуре бродяжки, где должно быть ее плечо.

– Элизабет, – сказал он.

Клошарка вздрогнула. Надо привести себя в порядок. Достала зеркало и осмотрела рот. Вынула огрызок помады. «Какой ужас эти волосы, вытравленные перекисью», – подумал Руслан. Элизабет оказалась вся во власти этой важнейшей процедуры. Долго и размашисто красила пухлые губы, размалевала розовым чуть не на пол-лица. В разговоре повисла пауза.

«Круглый дурак, – подумал Руслан о себе. – Проводить время с этой, с позволения сказать, женщиной, класть ей руку на плечо – все равно, что самому себе дать по морде… Или измазать лицо в дерьме. Кретин, позер, упиваешься своим падением, вонючий, грязный самец, надпись на кладбище «Requiescat in pace» («Упокойся с миром») и больше ничего, ровным счетом – ничего. И при этом претензии на особую глубину восприятия, на особый, свой путь в жизни. Какая пошлость. Изображать из себя черт знает что – то разбойника, посягнувшего на вечные истины, то – воронку, засасывающую в себя и перемалывающую понятия, чувства, эмоции, то – нефелибата, шествующего по облакам, сторожевого пса самого Господа Бога. Ты согласен быть скотиной, но только скотиной космического масштаба».

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Не помню, кто-то сказал.

Открыла жестяную коробку от карамелек с изображением Нотр-Дам де Пари. Зачерпнула черным пальцем розовую пудру и стала размазывать ее по грязной, в темных полосах щеке. Хлопала руками по свалявшимся волосам. Фригийский колпак со свисающим вперёд верхом победно топорщился, колпак никогда не забывал, что он символ свободы и революции. Макс, конечно, вспомнил бы новичка, он такой. У него глаз – стальной капкан. Это он сказал обо мне. Но паштет. И куча коробок с консервами, le salaud[15 - Le salaud – мерзавец, негодяй (франц.).].

Она вдруг догадалась – девчонка, которая подарила цветы. Это та девушка. Возможно, согласился Руслан и погрузился в облако табачного дыма.

– Да, вы были вместе.

– Мы бродили здесь.

– Очень славная девушка, немного сумасшедшая. Я встречала ее и до тебя. Она отдала мне длинную теплую кофту. Чокнутая, голубей кормила. То очень веселая и без конца улыбалась, то печальная до ужаса. Вроде и не плачет, а в глазах слезы стоят. Очень красивые глаза, за такие глаза можно полюбить.

«Пора уходить, – подумал Руслан. – Город рядом, сразу за парапетом подняться метров на шесть». Поднялся и пошел. Элизабет окликнула его. Вместе пошли к Садулаю, взяли два литра дешевого красного вина.

Расположились под сводами галереи в темном углу. Руслан зажигалкой проверил все ли чисто. Элизабет из недр своих юбок достала несколько газет и устроила целое гнездо. Пока Руслан располагался рядом с ней, она уже во всю заливала вино из горлышка прямо себе в глотку. И время от времени довольно отдувалась.

Они здесь оказались не одни – с другого конца галереи из темноты доносились сопения и храпы, сдобренные густыми запахами капусты, чеснока, вина и пьяного забытья.

Рядом с ним, Русланом, запахи были не лучше – что может сравниться с худшим из запахов – смрадом человеческого тела? Вдыхай, неженка, вдыхай его носом и ртом, учись, трудно вначале, через две – три минуты будет легче. Так всегда бывает, когда учишься.

Подступала тошнота, надо продержаться, новичок взял бутылку. Ему не нужен свет, он и так знает, что горлышко в помаде, в слюне и соплях, он чувствует это по запаху, новизна впечатлений и темнота обострили до предела его органы чувств. Прыжок в черную пропасть, он закрыл глаза, пытался защитить себя опущенными веками и залпом выпил четверть бутылки.

Они прижались плечом к плечу и блаженно курили. Тошнота отступала посрамленная, тошнота была унижена, она смиренно опустила голову и не мешала больше думать. Надо ведь обо всем подумать, все обмозговать, взвесить и понять, ты входишь в новое сообщество, новую жизнь.

Элизабет без умолку о чем-то говорила, произносила прочувствованные торжественные речи, со вкусом икала, рыгала, сурово выговаривала невидимому Максу, пересчитывала консервные банки, мысленно сортировала их по сортам рыбы и паштета и гадала, сколько все-таки было бутылок с вином. Каждый раз, когда Руслан затягивался, ее лицо освещалось, и он видел толстый слой грязи на лбу, пухлые губы с каплями вина и победный фригийский колпак.

Бродяжка росла в темноте вверх и вширь, каменела, превращалась в статую огромной, величественной беломраморной богини, ее опрокидывали оголтелые толпы смердов, мазали рот, щеки и шею лошадиным навозом, мочились на ее божественные глаза и терзали нежнейшие груди. А она, великая богиня, принимала поругание как великий дар судьбы, как шанс показать всему роду человеческому свое истинное величие. Величие души, помыслов и поступков, которые невозможно оскорбить, унизить, втоптать в грязь. Чтобы сказать свое последнее слово перед тем, как скатиться в небытие и забвение. И так же задорно топорщился на ее голове фригийский колпак – символ победы и настоящей свободы, которая не снаружи, не в законах и судах, а внутри, в сердце великого французского народа.

Нет, не опьянение движет его мыслями, вот оно желаемое сообщество, общество единых помыслов, общество французских сердец, которое он нашел здесь, на самом дне, рядом со знаменитым Чревом Парижа.

Как же естественно рука Элизабет касалась плеча Руслана и доверчиво гладила его, а другая рука находила в темноте бутылку, раздавалось бульканье, а потом довольное сопенье и шмыганье носом, так естественно, будто и не было никакой другой жизни ни до, ни после, ни вне этой галереи, единственная и неповторимая, уникальная форма жизни, данная этим двум счастливым посетителям сей благодатной темноты в их ощущениях, форма жизни, которая отражается этими ощущениями, объективно существуя сама по себе и независимо от них.

Нет, истина не в вине, не в зажж…енном, то есть заезженном, конечно, словоотчетании… что это я? словно… сочетании in vino veritas[16 - In vino veritas – истина в вине (лат.).]. Может быть, именно in merde veritas, истина в дерррьме? Гераклит, как и мы, сидел в дерьме и ждал, только без вина, зато у него была водянка. Может, так и надо – сидеть в дерррьме и ждать. Он и сказал: если не жжждать, никогда не встретишься с неожжжиданным. Да-да, он так и сказал – сверните шею своей лебединой песне. Можно и лебедю, ведь лебедь – символ мужской стрррастной любви. Нет, я не знаток хвилософфии, Гераклит, будь он неладен, не говорил тттакогого. Никто вокруг него не знает этого слова «Гераклит». Как он одинок, не с кем поговорить о Гераклите. Даже Наташа, умная, образованная… Да, только Наташа его охраняет, она – чудная, ласковая, она его ангел-хранитель. Она и сейчас с ним. И ей глубоко наплевать на Гераклита, купающегося в дерьме. Но все равно хорошо, что рядом есть вот эта бутылочка. Вот и приложимся.

И пока он делал последний глоток, Элизабет слушала бульканье, смеялась в потемках и гладила, гладила его руку, чтобы он знал, как ей дорого его общество и то, что он обещал – он ведь обещал! – отнять у Макса консервы. Вино ударило Руслану в голову, он подумал, что этот лебедь, которого они с Гераклитом договорились удушить, о нем еще Александр Сергеевич Ленин писал типа «и с ними дядька Черномор», ну тот карлик, который, что этот лебедь, он двойной тезка с ним, с Русланом. Руслан Русланыч его зовут, как же это безумно смешно, ты понимаешь, Элизабетка? Ты ничего не понимаешь, глупая грязная старуха, на, возьми бутылку – как в домино – пусто-пусто.

Клошарка взяла пустую бутылку и, раздирая душу, стала горланить какую-то французскую песню, в которой говорилось о каком-то Havre, Гавр, что ли? И какие-то там любители, чего интересно? Элизабет пела с надрывом, страшно фальшивила и все время сбивалась и не могла вспомнить слова, потому что гладила, гладила Руслана.

А он, не переставая, думал об одном: он ждет, значит, может еще встретиться с нежданным. Представлял себя далеко-далеко, не вздумай открывать глаза, уже крадется по галерее свет, свет может помешать увидеть чистый пейзаж, чудесный пейзаж, где будет его прибежище. Такого пейзажа в его круге желаний пока не существовало. Надо обязательно туда попасть. Секс-символ лебедь Руслан – конечно, ему надо обязательно свернуть шею, хотя, скорее всего этот чертов Гераклит таких инструкций ему не давал, но он обещал что-то, если будешь ждать. Интересно, что? Я ведь знал. Точно знал. Но забыл, наверное.

Руслан раскис… От вина, от этого громкого голоса, от этой липкой песни о «любителях из Гавра». Ему хотелось плакать, жалеть себя, бедный Руслан, ты застрял в Париже. Ради кого? Ради Элизабет? Или ради Лизы? Это не одно и то же, разве? Лиза – Лизабет, очень похоже. Обе блондинки. У одной полное имя и сама полная. У другой – сокращенное, и сама сокращенная в каком-то смысле. Я ее сократил. Нет в моей жизни теперь такой должности Лизанька. Опять захотелось плакать. Бедная Лиза, бедный Руслан.

А там, в Питере, живут те, кто меня любит – дочь, Наташа, даже теща, будь она неладна. Тоже важная часть питерского пейзажа, без нее пейзаж оказался бы неполным.

Он яростно закурил сигарету, пытаясь представить свое идеальное уютное прибежище.

– Послушай, Элизабет, это ведь не мираж, оно существует на самом деле. Оно где-то здесь, в предместьях Парижа.

– Ta gueule, mon pote[17 - Ta gueule, mon pote – заткнись, приятель (франц.).], – отшила его бродяжка, ей было не до него, она искала в своих необъятных юбках новую бутылку.

Потом они долго говорили. Элизабет рассказала, как она побывала на похоронах Далиды[18 - Далида – французская певица и актриса итальянского происхождения, в 1987 году покончила жизнь самоубийством, приняв большую дозу снотворного.] на кладбище Монмартр. Эта женщина имела все – славу, деньги, молодого любовника. Осталась только записка: «Жизнь стала невыносимой. Простите». И все, конец всему. Это произошло лет десять назад. Руслан поинтересовался, какого цвета у нее волосы. Не помню, кажется, она лежала в косынке на голове, я стояла далеко, не видно было. Очень много народа, огромная очередь и полиция. Мне хотелось побыть с ней подольше, но я решила поскорей смыться, боялась, что эта чертова полиция по своей привычке начнет допрашивать всех подряд.

Вторая бутылка кончалась, к тому времени бродяжка и Руслан пребывали уже в отличном расположении духа. Элизабет спела:

Encore des mots toujours des mots les m?mes mots je n'sais plus comment te dire, rien que des mots[19 - Опять слова, всегда слова, снова слова, не знаю, как рассказать тебе, одни слова. Песня Далиды.].

Руслан продекламировал с выражением: «Paroles, paroles, paroles, слова, слова, слова, слова, слова, опять ты рассеиваешь слова по ветру… Que tu es belle! Как ты прекрасна!» Элизабет захлопала в ладоши и напела: «Nostalgie, quand la musique a le coeur gris[20 - Ностальгия, когда музыка становится пасмурной. Песня Далиды.]».

По площади уже сновали грузовики, слышались взвизгивания и шумы, волторны уличного движения, басовые тубы что-то обсуждали с арфами, музыкальные партии не завершались, переливались одна в другую, Вагнеровская музыка квартала Марэ набирала обороты.

Нет, ни к чему рассказывать Элизабет о Вагнере, о том, как он ослабил связь центральной темы с периферией, не разрешал напрямую диссонанс в консонанс, придал нибелунгам особое напряжение, модуляция… «Дождь идёт над моими мечтами и над нашей фотографией», – мурлы чет бродяжка. Она, конечно, женщина чувствительная и не довольствуется одной поэзией… Она трется о Руслана – то ли, чтобы его согреть, то ли согреться самой, гладит его руку, тихо напевает похабные куплеты, время от времени вспоминая несносного носатого Максимилиана.

Сигарета срослась с нижней губой, он слушал Элизабет, позволяя ей прижиматься, он ведь ничем не лучше ее. В крайнем случае, можно вылечиться, как вылечился Гераклит, зарывшись в дерьмо. Как это забавно, что ее рука расстегивает его пуговицы, молнию, непринужденно, так, как это бывает между друзьями. Быть может, Гераклит забрался в дерьмо вовсе не для лечения, не было у него никакой водянки, он искал основы мироздания и нашел свое in merde veritas, блестящую сентенцию, апофегму, изречение, максиму – кто бы по собственной воле согласился с этим? А так – вроде веселый анекдот, с помощью которого удалось протащить эту истину рядом с прославленным panta rhei[21 - Все течет (греч.).]. Ха-ха, специально залез в дерьмо, ха-ха, сказал – якобы, чтобы лечиться.

Да, Гиппократ заклеймил бы эту идею из соображений т-три-твиальной гигиены, так же, как он, наверное, осудил бы толст-т-туху Элизабет, которая все больше наваливалась на захмелевшего новичка и при этом ворковала что-то весьма неопределенное, возможно, бурый кот, хозяин Берси, очень хорошо понял бы ее. Плевать ей на этого hеraclite, плевать и растереть, основы мироздания – c’est cul! Да, кот бы ее понял. Сострадание! Бедный новичок, такой хорошенький. Как бы ей хотелось, чтобы он запомнил эту первую бродяжную ночь, первую ночь клошара, может быть, даже немного влюбился в нее, Элизабет, хоть немного, вот тогда она поквиталась бы с носатым Максом, влюбился и забыл обо всех этих непонятностях, о которых он говорил со своим варварским польским, ну хорошо – русским акцентом. Да, да, ему хорошо, она это видит, ему спокойно и хорошо. Он был такой беспокойный, а теперь ему хорошо.

Полиция

Руслан пристроился у стены, все в порядке, здесь удобно и тепло, он вздохнул и позволил ей делать с ним все, что вздумается. Запустил пальцы в пережженные перекисью волосы. Это ад, здесь можно вытворять, что хочешь, и думать, что хочешь, можно, например, представить себе, что это голова Лизы, что Лиза прижалась к нему, изучает его, ласкает, снова отстраненно изучает, опять ласкает, как тогда, когда они были вместе первый раз, ждет, когда придет ее черед, и она вытянется рядом с ним, чтобы принять от него заряд любви, нежности и жалости, и рот у нее в розовой помаде, как у Элизабет…

Полицейский потянул клошарку за выжженные волосы, та дернулась, вскочила и заорала благим матом: «Ничего не было, мы ничего не делали!».

Руслан открыл глаза и увидел перед своим лицом ноги полицейского, себя – в карикатурной позе, нелепо расстегнутого, с пустой бутылкой в руке. Удар ногой по бутылке, по заднице, – бутылка катится, крутится, позванивает на неровностях бетонного пола – получи и ты – затрещина по лицу Элизабет.

Бродяжка визжит, захлебывается, пытается, встав на колени, – неудобная поза, а как иначе? – привести в порядок одежду своего нового дружка, – как все-таки кратковременно счастье клошарки, а ведь все начиналось так хорошо – застегнуть пуговицы, молнию, да ведь ничего и не было, как это объяснить полицейскому, который гонит их на площадь к зарешеченной une voiture de police (полицейской машине)? Как объяснить теще, что можно стать по-настоящему свободным, когда «крыша поехала»? Как можно объяснить – кому он должен объяснять, чьим мнением он еще дорожит? – что другого выхода нет, что так должно было случиться, что нужно позволить себе упасть, чтобы набраться духу и когда-нибудь вновь подняться? Отпустите ее, она ведь просто бродяжка, она еще пьянее меня.

Руслан с трудом уклонился от удара ногой по лицу. Его схватили за пояс и забросили в черную машину, «воронок» по-русски. Элизабет находилась уже там, она горланила: «Когда в садах настало время вишен». Руслан растирал ягодицу, больно бьете лягушатники, и запел по-русски: «А-а-атцвели-и-и уж давно-о-о жрызантэмы в саду-у-у». Развалился на сиденье и попытался достать из кармана брюк сигарету. Да, блин, даже у Гераклита не бывало такого ивента, вот так вот, старушка Бет. Автомобиль рванул, как будто он на старте формулы один. «Et tours nos amours, время вишен», – по очереди орали бродяжка и новичок. «Обделаешься от тебя с хохоту», – сказала Элизабет и в голос заревела.