Мечтатели не предают

Инструкция гласит, что дуть следует в три протяжных свистка. После взять паузу и осмотреться. Мысленно провести окружность вокруг собственной оси и, если в зоне видимости плавники режут волны, довести количество свистков до шести. При сохранении опасности добавлять еще по три на каждый четный плавник.

Пассажиры, бывалый груз в креплении ремней безопасности, достали беруши и маски для сна. Я же щелкал кнопки на подлокотнике и трижды попросил леденец.

Авиатрансфер нагоняет на меня жуткий страх. Беда в диагнозе: непобедимый синдром фальшивого места. А что, если я ошибся и занял чужое место? Фармацевтическая промышленность в лечении этой болезни зашла столь же далеко, как виагра в возврате эрекции евнухам.

Я прихватываю стюардессу за белую перчатку. Пурпурные губы складывают тактичную улыбку древнегерманского бога.

– Это же мое место? Верно?

Белая перчатка успокоительной тройкой касается плеча. Как фокусник, она материализует из пространства четвертый по счету леденец-транквилизатор. Карамельная шрапнель рвет мякоть щек, а я падаю в смирительную рубашку кресла. Огненная отрыжка обжигает скорлупу двигателя. В иллюминаторе циклится, как гифка, сцена из фильма: камера взлетает от аэродрома в облака и дальше, в морозильную камеру космоса.

На пограничном контроле лысый рефери просверлил в моем лбу дыру.

– На какую дату у вас обратный билет?

Я замялся.

– У вас есть обратный билет?

Я выучил адрес школы, семьи для проживания и даже посольства. Но (возможно) я и не собирался назад.

Я почувствовал, что к спине приставили штыки недовольных. Я сунул руку в рюкзак, выудил папку с документами – и их копиями, и копиями копий, и копиями копий копий – и достал обратный билет.

– Вы покинете Великобританию 31 августа, не так ли?

– Никаких сомнений, сэр. В последний день лета, и ни днем позже.

Лысый пробил штамп в паспорте и открыл мне путь к зоне выдачи багажа. На экранах мелькали названия городов.

Прага.

Вена.

Хельсинки.

Как на радиоле из детства, сечешь. Я проговорил их вслух. Меня коснулось тепло из комнаты Ба, и я успокоился.

На автостраде я взмок. В каждую секунду животный испуг тянул за жилы на шее. Я думал, что мы несемся по встречной, поворачиваем не в ту сторону, а на дистанции в полторы секунды лобовое и как минимум три трупа. Левостороннее движение – вестибулярное зазеркалье, сечешь. Как-то я вырубился. Водила растолкал меня, когда мы подъехали к моему новому дому в Патни.

На пороге ждала жилистая тетка с клочком выжженных кудрей на голове. Это миссис Вудхэд – распорядительница двухэтажной резиденции на Фелшэм-роуд.

Я вошел в дом и снял кроссы. Она смерила меня взглядом:

– Это необязательно.

Миссис Вудхэд провела меня на второй этаж по скрипучей лестнице. Носки липли к серому от уличной пыли ковролину. Она вставила медный ключ в замочную скважину, с нажимом его прокрутила и плечом продавила дверь.

– Утром я расскажу о правилах поведения в нашем доме. Доброй ночи, Са…

– Сашаа.

– Доброй ночи, Сашаа.

Ну и каморка, бездельник. Кровать занимала три четверти комнаты. Оставалось полметра, чтобы подойти к окну, двери или телевизору на плетеной подставке. Окно в белой – наверняка белой, память, не отвлекай – раме смотрело во двор.

Сон объявил о банкротстве. Я врубил крохотный телик. Такой обычно ставят у охранников в гараже, чтобы они тупили в видео с камер наблюдения.

Я пялился в нарезку лучших ударов прошлогоднего Уимблдона. На экране мелькнула КД. Точь-в-точь ее копия. Она вколачивала мячи в зелень травяного корта. Камера брала крупный план мокрого островка на ее спине, воздушно-короткой юбки и до безумия пружинистых ног, и забытая сила телевидения переносила меня на корт, к ней за спину. Мячи летели в меня и прогоняли сон.

КД исчезла. Реклама. Новый тариф на страховку авто.

Документалка про скотобойню. Конвейерная линия тащила еще живых коров к концу – руке мастера, что с эффективностью циркулярной пилы отделяла тела от жизни.

Как я понял, это был назидательный телеурок в два хода – о сострадании к палачу и потребительской жестокости, что зазря отправляет живые существа в одноразовую упаковку в мясном отделе.

Я еще поглядел что-то про Африку. Про принципы честной торговли, коммерческую жилку нравоучений и отпущения долгов, засуху и гражданскую войну в окуляре детских глаз. Многомиллионную миграцию homo sapiens на рыбацких посудинах к могиле на дне Средиземного моря.

Это было выше моих сил. Что я могу изменить? Сидеть же в зрительном зале, чтобы поглядывать на муку другого, и горевать, и покачивать головой… Реклама. Отныне наше молоко продается в экоупаковке.

И сон повалил меня на лопатки. Правое веко упало железным занавесом, а левое, ржавый и тягучий механизм, ползло вниз и, прежде чем накрыть глаз, оставило ему панораму комнаты: потолок, облезлый шнур настольной лампы, большой палец ноги, торчавший из-под одеяла. Показалось, что я уснул.

Счастье – раб багетной мастерской. Вставь самый лучший день в обстоятельства пластиковой рамки, и его вдохновение иссякнет.

Многие годы после Лондона я находил умиротворение сна в самых неприглядных условиях: на дыбе автобусного кресла в мартовском сквозняке, в просторе хлопкового поля в Араликатти и даже за бензиновыми резервуарами в пустоши Нью-Джерси. Но обстоятельства обрамляли эти минуты такой беззаботностью, что я дрых и не тревожил бессонницей утробу матери-земли.

Первая ночь в Лондоне вышла другой. Стоило мне наконец прикрыть глаза, как за стенкой включили порно. Точнее, любительскую версию. Я прикидывал: стоит ли обозначить, что я существую? Не смутит ли их поворот на бок и, как следствие, предательский скрип реечного дна? Довлеет ли над торжеством соединения гениталий в пространстве этикет – сколько допустимо ждать без уведомления участников?

Звукопроницаемость подушки и одеяла, казалось, усиливала шлепки и стоны. Вскоре после объявления – малыш, кончаю! – бездельник на цыпочках вкрался в мою комнату. На гусиной шее гремела серебряная цепь толщиной с большой палец.

Приметив меня, бычара разжал пальцы рук. Из них выпали: мятное поло, джинсы и белые кроссы. Он смял виноватую пантомиму на лице, точно мы были знакомы тысячелетие как и едва простились.

– Oi, how you doing my old china plate? I’m Matty. Zonked after the flight, aren’t you?

Это сейчас я слышу каждое слово Мэтти. Тогда же в кипящем бульоне его болтовни я различал не больше дальтоника в настройках цветокоррекции. Мне было неловко признаться в этом, поэтому я и соглашался со всем, что вещает Мэтти, хоть это в итоге и стоило мне проживания в доме Вудхэдов.

Он прошел к окну и поднял раму.

– Еще увидимся. Сделай одолжение – не закрывай окно. А я помогу освоиться в городе.

Мэтти выпрыгнул за борт. Я улегся обратно на кровать. Сон улетел. Какое-то время я копался в карманном словаре и выискивал перевод слов Мэтти, точно на слух подбираешь аккорды к песне-фантому, отрывок которой долетел из окна промчавшей машины.

Zonqued.

Zond.

Zonked.

Кажется, так. Я раскрыл светло-коричневую книжицу и пролистал до страницы со словами на букву Z.