Домашний рай

– Это тоже Семена. В нее он заносил свои мысли, вычисления разные делал.

Мать бросила взгляд на страницы, испещренные непонятными для нее значками.

– Оставь себе. Попробуй разобраться или ученым отдай. Им будет нужней.

– И это все, – она указала взглядом на одежду сына, книги, бумаги, – прошу тебя, Саша, разберись, раздай кому-нибудь, себе возьми. Ничего, что от мертвого, грехов на нем никаких не было, знаешь сам.

Она опять замерла, неподвижно глядя куда-то в стену с листами, закрепленными кнопками, на них были схемы, формулы.

– Конечно, конечно, тетя Надя, я разберусь со всем, можете не переживать, – поспешил успокоить несчастную женщину Нахимов.

И еще раз добавил:

– Можете не переживать…

– Вот тебе и шесть счастливых лет, – выходя из глубокого забытья, ни к кому не обращаясь, тяжело проговорила мать.

Помолчав, добавила:

– Семена я сама похороню. Обо мне не беспокойся, справлюсь.

Она обвела лихорадочным взглядом комнату и сказала:

– Сын всегда аккуратный был, а здесь, похоже, после его смерти кто-то копошился. Странно, очень странно все это…

Потом подошла к Нахимову, обняла за шею жесткими руками и, приблизив лицо к его лицу, хрипло сказала:

– Сашенька, найди убийцу…

Глава 2

Уравнение без начальных условий – это то же,

что и джентльмен без денег.

Оно представляет лишь теоретический интерес

и никакого практического.

Из физтеховского фольклора

Загруженный вещами Семена, Нахимов поднялся на третий этаж, полутемный и тихий, прошел мимо комнаты, где жил отличник Макс Лобанкин с третьего курса. Сидит сейчас, наверное, несмотря на воскресный день, за столом, откинувшись на стуле, ерошит жидкие рыжие усы и просекает очередную науку. Въедливый парень Макс, смышленый, родом из Перми. В любом предмете старается найти для себя логику, и, когда не сразу получается, выходит из себя, но попыток не оставляет.

Непонятные вещи Макс обычно спрашивал у Весника, с ходу объяснявшего особенно трудные места. Но из принципа и самолюбия отличник практиковал это редко, только, когда совсем уж приспичит.

Надо ли говорить, что Лобанкин, да и все другие студенты, безмерно уважали Весника, который стоял на порядок выше даже этого, так сказать, секаря.

Нахимов двинулся дальше по коридору мимо комнат, где обитали такие же Лобанкины, но жили и разгильдяи, подобные Бирюкову.

Нахимов поставил коробки на пол, упокоил на них плечики с вещами Семена, а рядом пристроил гитару, все норовившую упасть, отпер ключом дверь и вошел в комнату, где изначально они проживали вчетвером.

Стандартные койки, полинявшие занавески на окнах, шкаф для вещей, грубые полки для книг, желтая лампочка под потолком – все как обычно.

Кирилл Зорин, его одногруппник, покинул комнату совсем недавно. Умный парень из Свердловска не выдержал борьбы с преподавателями кафедры иностранных языков, не сумел выбраться из-под завалов лингафонных записей, заданий, контрольных, барахтался так последние два месяца и уехал. Нахимову больше всего было жаль его мать, красивую женщину, безумно любившую своего единственного сына и приезжавшую по каждым праздникам, привозя из дома пироги, заварные пирожные и прочие собственноручно изготовленные вкусности. Слабая воля оказалась у парня, может быть, как раз излишняя опека матери повредила.

Второй, москвич Егор Рыбин, сейчас уже практически не жил в общежитии, появлялся только на важных семинарах, где были контрольные или сдача заданий. Лекции не посещал принципиально, считая, что профессора читают слишком медленно и откровенно скучал на них. Он закончил восемнадцатую школу при МГУ, и учеба на физтехе давалась ему легко и практически без усилий.

Оставался Юрик Табарев, да и он на майские праздники решил уехать домой в Калинин, устроив себе длинные выходные. Прежде чем уехать, как обычно, пробежался по московским продуктовым магазинам, накупив колбасы, сыра, масла и других столичных деликатесов, поскольку в самом Калинине было хоть шаром покати. Все вкусности, да и просто продукты как таковые, мгновенно уходили по знакомым да нужным «ты-мне, я-тебе» людям. Тем более, волшебный по причине малодоступности и бешеной популярности торт «Птичье молоко», которых Юрию, отстоявшему длинную очередь, не без трудностей удалось купить целых три штуки. Трудности заключались в том, что давали лишь по два торта в руки, и номер в очереди был 580, который он благополучно пропустил. Однако Юрик путем сложных манипуляций с людьми из очереди сумел и вернуть свое место, и приобрести за счет одного парня с девушкой лишний торт, поскольку те планировали взять три. Четвертый ушел именно Юрику…

Отдал Юра парочке шесть рублей тридцать копеек за лишний торт плюс свои два на законных основаниях купил. В копеечку вышло, конечно, под двадцатку, но «Птичье молоко» дома на ура пойдет, поскольку «Чародейку» не хотят уже есть, надоела, говорят… Зажрались!

Счастливый тем, что все необходимое, включая дефицитнейший десерт, получилось достать, как называл Юрик, «затариться», он уехал электричками с пересадками в Калинин, бережно держа в одной руке заветные коробки с изысканным лакомством, а в другой – тяжелую сумку с остальными московскими продуктами. Табарев все время повторял расхожую фразу, что страна свозит в столицу товары и продукты, а потом народ едет туда и забирает обратно. Маршрут Юрий обкатал и чуть ли не наизусть знал расписание электричек, уходящих и приходящих на станцию Окружная, а далее пересадка на Петровско-Разумовскую, откуда он уже держал путь в Калинин-Тверь, родину купца Афанасия Никитина, во времена которого, возможно, с продуктами ситуация обстояла получше.

Как бы то ни было, с голоду никто не умирал, все выкручивались по-своему: кто-то налаживал связи с прожженными продавцами магазинов и завскладами, а кто-то вот так, как Юрик, ездил в сытую довольную Москву, где все, по личному указанию Леонида Ильича, имелось в изобилии. Не из каких-то особых гуманных соображений, а извлекая уроки из недавней истории Российской империи, когда в Петроград пару дней не завезли хлеб, и оголодавший народ взбунтовался. Столичных людей надо кормить и кормить хорошо, от пуза, чтобы флюиды их довольства проникали через зубцы Кремлевской стены и подбадривали порфироносных правителей.

Нахимов оглядел комнату. Относительный порядок здесь присутствовал. Он-то знал, какой бардак могут устроить молодые парни в отсутствие женского пригляда. В некоторые комнаты было невозможно войти из-за разбросанных вещей, разорванных листингов от программ, порванных перфокарт, валяющихся там и сям книжек и тетрадей. Самое большое бедствие представлял обычно стол, где смирились со своей антисанитарной участью немытые тарелки и остатки пиршества. Некоторые готовили прямо в комнате, но для этого необходимо было тщательно прятать плитку, поскольку комендантша общежития, резкая, голосистая Ольга Петровна лично делала обход и реквизировала запрещенный к использованию электроприбор.

Неистребимый запах клопов особенно чувствовался после свежего воздуха улицы. Нахимов открыл форточку, и явственно стал слышен шум, доносящийся с улицы. Слова тети Нади не выходили из головы. Она стопроцентно уверена, что Семен убит. На милицию у нее надежды нет. Что же это получается? Какой-то неопытный первокурсник сможет найти тех, кто, по ее мнению, убил сына?

Александр подошел к книжной полке и насторожился. Он вдруг увидел, что порядок книг изменился. Вчера утром, еще в мирной жизни, до смерти Семена, Нахимов читал Беклемишева, и именно эта книга должна была смотреть на него своей лицевой стороной. Теперь на него взирала «Термодинамика и молекулярная физика» Сивухина. Что там тетя Надя говорила про беспорядок в комнате сына? А здесь у него никакого беспорядка не наблюдалось, но то, что книги переставлены местами, в этом Нахимов мог поклясться. Что понадобилось неведомым ворам? Связано ли все это с убийством Весника? Нахимова пронзила мысль, что неизвестные охотились именно за общей тетрадью с мыслями и идеями Весника.

Нахимов извлек ее из пакета, который забрал после смерти Весника из больницы. Обычная, в девяносто шесть страниц, толстая тетрадь в коричневом переплете, исписанная почти до середины. Там имелись и формулы, и схемы. Заходя к Семену, он видел, что тот при первой же возможности записывал туда приходящие к нему идеи. А думал Весник постоянно, даже когда играл в футбол или на гитаре, или даже когда делился впечатлениями о прочитанной книге и просмотренном фильме. Мозг его работал двадцать четыре часа в сутки.

Семен рассказывал, что нашел кое-что новое в области квантовых вычислений, собирался для ускорения применять бозоны, говорил, что через совсем недолгое время человечество ожидает прорыв как в области телефонов, так и в области компьютерной техники. В лабораторном корпусе физтеха располагался зал с чудовищно огромной БЭСМ-6, где студенты прогоняли задачи по программированию на Алголе, Фортране да Ассемблере. Вводили данные с перфокарт, поэтому то, что иногда говорил Семен, вызывало у Нахимова изумление, но привыкший доверять другу во всем, он верил и в это, только не представлял себе маленький портативный компьютер на столе, который заменит огромную БЭСМ. Но и этого казалось мало Веснику, он смотрел еще дальше. Вычисления на транзисторах он предполагал заменить квантовыми. Проблема только в том, что понадобятся сверхнизкие температуры, кроме того, гелий, а где его взять в таких количествах, – необходимо другое. Похоже, это другое и отыскал Весник, в той тетради и были вещи, отмеченные восклицательными знаками и обведенные в кружок. Однако интересы Весника отнюдь не ограничивались лишь проблемами квантовых ЭВМ. Занимался он и теорией черных дыр…

Нахимову стало не по себе. Если раньше он лишь сомневался в случайности смерти Весника, то теперь почувствовал, что за этим кроется нечто смертельно опасное. В жизни его никогда не происходило таких странных событий. Все текло размеренным чередом, сплошные стабильность и спокойствие. Он жил в самой могучей и справедливой стране мира, что бы там не говорили голоса вражеских радиостанций. Конечно, у власти здесь бывали разные люди: и тиран Сталин, и кукурузный деятель Хрущев, и впавший в маразм в последние годы жизни Брежнев, теперь пришел молодой Горбачев, но в целом лично ему жилось нормально. Если отлично учиться, можно пойти по научной стезе, стать кандидатом, доктором и вполне себе преуспевать. Да и много ли надо? Рублей триста, а повезет, четыреста, за глаза хватит. Он как-то услышал, что декан их факультета получает столько, то ли четыреста, то ли пятьсот. Конечно, сто с небольшим рублей зарплаты, оставшиеся после вычета налогов и холостяцких (жениться сразу после института Нахимов не собирался), не слишком много, но это только начало. Да и не в деньгах дело. В этом он брал пример с Весника. Тот вообще являл собой пример типичного бессребреника. Мать иногда присылала из дома одежду, обувь. Он собирал все и отправлял обратно, отнеси, мол, обратно в магазин, не хотел сидеть у нее на шее. И людей, что случайным образом оказались рядом с ним на жизненном пути, невольно настраивал на такую же волну. Нахимову повезло, что рядом оказался такой человек. Благодаря Семену он поступил в лучший вуз страны, его окружают талантливые и даже гениальные люди, обучают светила физики и математики. И вот такое. Стоп, стоп, рано впадать в панику. В первый раз такая мистика приключилась, вот и поплыл. Что бы сделал Семен, окажись на его месте? Уж он бы не стал паниковать, а сел, подумал и мгновенно разложил все по полочкам…

Нахимов еще раз взглянул на общую тетрадь и решил с ней уже не расставаться. О ворах он подумает потом. Сейчас надо разобраться с вещами Семена.

Он достал из коробки и выложил на стол другие тетради. Но здесь ничего особенно ценного не было. Обычные тонкие ученические тетрадки с решенными заданиями по теории поля, почему-то не выкинутые Семеном. Весник всегда делал задания сам, сколько бы их ни было, никогда принципиально не списывал. Еще у него имелась отличительная особенность – вообще не заглядывал в ответ, не сверялся с ним. Говорил, если ход решения правильный, то зачем туда смотреть, время терять. Вообще, у Нахимова создавалось впечатление, что сама учеба для него лишнее, только занимала время, он и так все знал и умел. И умел то, что никто из обучающих его академиков и профессоров не сумел бы сделать. Когда Семен учился на втором курсе, профессор Синев, ведший математический анализ, дал всем, как бы в насмешку, дополнительную задачу, предварив словами, что вряд ли кто решит, поскольку само решение тянет на кандидатскую диссертацию. Семен за один вечер решил и принес ему на следующую лекцию, хотя специализировался вовсе не по математике. У Нахимова сложилось впечатление, что Весник сумел бы преуспеть в любом деле и в любой науке, какую бы ни выбрал. Хотелось зарыдать в голос от слепой несправедливости жизни. Как же так?!

***

…Воровство, как и клопы, имело место быть на физтехе. Отнюдь не только высокоинтеллектуальные и высокоморальные люди учились в флагмане советской науки. Нахимов припоминал, как в первом семестре, постирав спортивный костюм, трико да футболку, повесил их ничтоже сумняшесе в ванном отсеке, где наличествовали пара душевых кабинок и веревки, протянутые для сушки белья, в предбанной секции. На следующий день, полагая, что процесс испарения влаги полностью завершен, поспешил к своему отстиранному от футбольного пота инвентарю и… ничего не обнаружил. Как корова языком слизала. Да где ж их теперь искать? Не пойдешь же по всем четырем этажам и не будешь проводить обыск. С тех пор зарекся вешать белье в людном месте. В комнате протянул веревку, закрепив один ее конец на вертикальной трубе горячего отопления, а другой пришпандорив за ушко крепления книжной полки. Зимой еще проще – кинул на пышущую жаром гармошку батареи, и через каких-то два часа получай с пылу жару сухую одежду.

Но воры – это одно, а убийство человека – совсем другое…

Нахимов взглянул на вещи, оставшиеся после Семена: брюки, костюм, рубашки, футболки, туфли. Тетя Надя просила раздать все студентам, но Александр, поразмыслив, не решился. Мало ли как воспримут те такое подношение. У Нахимова отсутствовал подобный опыт, поэтому он уложил вещи в пустые коробки от печенья, купленные за двадцать копеек у продавщицы в кондитерской в Институтском переулке, и задвинул под кровать. Еще оставались библиотечные книги. Их надо вернуть в абонентский отдел. Гитару «Кремона», изготовленную чешскими мастерами, он отдаст Олегу Романову. Та всегда была предметом его восхищения. Нахимов вздохнул, вспомнив, как порой собирались они в комнате Семена за чашкой чая с тортиком и, обсудив дела насущные, пели песни. Паша Рябов любил исполнять «Корчит тело России от ударов тяжелых подков, непутевой мессии офицерских полков…», интеллигентный Языков – «Давайте восклицать, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться».

Олег Романов играл почти на всех музыкальных инструментах, имея абсолютный слух, любую мелодию подбирал в два счета. Поэтому, когда дилетанты лабали на гитарах, подчас морщился, слыша особенно фальшиво взятый аккорд или неверную ноту. Его мягкие и нежные руки скользили по струнам быстро и элегантно, извлекая чистейшие звуки. Он с благоговением брал «Кремону», заново настраивал под свой тончайший слух гитару и пел «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди, под музыку Вивальди, под славный клавесин». А Леша Левченко любил играть песни современных рок-певцов: Гребенщикова, Шевчука, Цоя, Мамонова. Часто можно было услышать и «Машину Времени». «Мы себе давали слово не сходить с пути прямого, но так уж суждено…» Песню начали петь в 1980 году, и многие связали ее с вводом советских войск в Афганистан: «Вот новый поворот и мотор ревет, что он нам несет – пропасть или взлет, Омут или брод, и не разберешь, пока не повернешь».

Нахимов открыл дверь и выглянул наружу. Длинный коридор, покрытый узенькими плитками серого паркета, пустовал, выкрашенные темно-синей краской стены казались холодными и враждебными. «Если бы я умел смотреть сквозь стены!» – подумал Нахимов. Не зная еще, что предпримет в следующую минуту, он вышел и начал прогуливаться по коридору. Внезапно дверь одной из комнат открылась, и вышел среднего роста плотный парень с непослушным чубом и морщинистым угреватым лицом.

– Славик! – удивился Нахимов. – Ты что, в комнате сидишь?

Тот удивился в свою очередь:

– А ты че? В Курган не собираешься, Семена хоронить?