Иерусалим

– Нет, отец, никакая она не негодница. Гордая чересчур – это да.

– Что в лоб, что по лбу.

Тут заметил я – отец вроде меня подначивает, но продолжил:

– Говорят – ты должен был сказать, что ребенок родился мертвым. И все дела.

– То есть, значит, и наказания никакого?

– И знаешь, что еще говорят? Говорят, ты бы на моем месте ни за что так не сделал. Заставил бы служанку молчать, ничего бы и не выплыло.

– И тогда бы ты на ней женился?

– Ну нет… тогда и нужды бы не было. Подождал бы пару недель и отослал домой к родителям, а там бы и оглашение отменили – дескать, не по душе ей у нас, Ингмарссонов.

– Это да… это правильно. Но они-то, в приходе, чего от тебя хотят? Чтобы такой молодой парень мудрый был, как старик?

– Я же говорю: весь приход считает, что я обошелся с Бритой плохо. Не по-людски.

– Плохо! Вот тебе и раз! Она-то с тобой еще хуже. Сколько сраму для порядочных людей.

– Так-то так. Но ведь я взял ее силой. Против воли.

– И что? Ей бы только радоваться.

– А ты не считаешь, отец, что она угодила в тюрьму по моей вине?

– Она сама себя туда посадила. Я думаю так.

И тут мне показалось – не прав отец. Я помолчал. Встаю и раздельно так спрашиваю:

– То есть ты, мой отец, не считаешь, что я должен что-то для нее сделать? Осенью, когда срок закончится?

– А что ты можешь сделать? Уж не жениться ли на ней?

– Ну да. Именно жениться. А что ж еще?

– Так она тебе нравится?

– Нет. Теперь нет. Убила она мою любовь, вот как я скажу.

И тут отец закрыл глаза и погрузился в размышления.

Я ждал-ждал и не выдержал.

– Не могу себе простить, что стал причиной такого несчастья. – Опять подождал, но отец словно и не слышит. – Последний раз я ее в суде видел. Она и не оправдывалась, только плакала, что лишилась ребенка. И ни слова плохого про меня. Все на себя брала. Даже у судьи глаза были на мокром месте. И дал-то он ей всего три года. Все думали, хуже будет.

Отец по-прежнему молчал.

– А сейчас ей каково? Никто ей там, в Бергскуге, не обрадуется. Они только и говорят: она нас обесчестила. И ей будут тем же в глаза тыкать. Заплюют. В церковь пойти – и то решиться трудно. Тяжко ей будет. Очень тяжко.

Хоть бы глаза открыл, отец-то. Сидит и вроде бы думает. Над чем, хотел бы я знать.

– А мне сейчас жениться – не тяжко, что ли? Как мне хозяйством управлять? Что ж хорошего – и служанки, и конюхи будут глядеть на нее как на срамную. И матери не понравится. И господ не сможем пригласить, как бывало, – ни на свадьбу, ни на похороны. То есть пригласить-то сможем, да никто не пойдет.

Молчит и молчит… о чем он молчит-то?

– Вот и в суде… старался помочь, чем мог. Сказал, вся вина на мне, силой я ее взял, против воли. Ни в чем, говорю, не виновата она, и, если зла на меня не держит, готов жениться хоть завтра. Хотел, чтобы ей помягче присудили. Она мне потом два письма написала, но не сказать чтобы… пишет, не обязан я на ней жениться.

И опять ни слова. Молчит отец.

– Знаю, – говорю, – поступать надо по-божьи. Мы, Ингмары, всегда так делали. Но нет-нет, а мысль приходит: а Господь-то как поглядит? По Божью ли закону убийцу в жены брать?

Молчит отец, молчит. Вроде думает о чем-то.

– Ты же сам помнишь. Тяжко это – видеть, как другой страдает, и не помочь. Думаю, все в приходе меня осудят, но так мне не по себе было все это время. Нет, надо что-то сделать.

О, черт? Молчит и не шевелится… А я чуть не плачу.

– Гляди же, отец… я еще молодой. Если возьму ее в жены, никто уважать не будет. Раньше за одно судили, теперь будут за другое. Вообще, скажут, парень умом тронулся.

Хоть бы слово сказал. Молчит и молчит. А я никак не успокоюсь:

– Но еще и вот что. Мы, Ингмары, уже много сотен лет тут живем. Все остальные хутора поменяли хозяев, и не раз. А мы держимся. Думаю, потому, что всегда искали пути богоугодные. С чего бы молвы бояться, когда нам сам Господь дорогу указывает…

И только теперь старик открыл глаза.

– Непростой вопрос, Ингмар-младший. Давай-ка сделаем так: пойду-ка я спрошу остальных Ингмарссонов.

И ушел. А я жду и жду, жду и жду, а он не возвращается. Час идет за часом, а его все нет. Надоело мне ждать, и пошел я за ним.

– Потерпи, Ингмар, – сказал отец. – Возвращайся в кухню и жди. Вопрос непростой.

Успел только увидеть: сидят старики с закрытыми глазами и размышляют.

Что ж… жду. До сих пор жду.

* * *

Лошади шли все медленнее и наконец остановились. Подустали, видно, да и сам он все замедлял и замедлял шаг. На губах играла неопределенная улыбка – вот так разговор привиделся. С покойным отцом! Даже не только с отцом – со всем родом Ингмаров. Сон наяву. Остановился на краю канавы, натянул вожжи и перестал улыбаться.

Интересная получается история, подумал пахарь. Просишь совета, а пока вопросы задаешь, сам понимаешь, что правильно, а что нет. И сразу видишь, до чего три года не мог додуматься. Так и будет, как Господь пожелал.

Будет-то будет, но как тяжело! Внезапно решимость покинула его, и он тяжело опустился на пригорок.

– Помоги мне Господь… – прошептал вслух Ингмар Ингмарссон.

А еще надо сказать вот что: не только он, Ингмар Ингмарссон, поднялся в такую рань в это утро. По тропинке между наделами шел немолодой и даже довольно старый человек. Угадать его ремесло – никаких прорицателей не надо. Кисть на длинном черенке через плечо, ведро, весь перепачкан красной краской – от шапочки до сапог. Идет и поглядывает по сторонам, как и полагается фалунскому маляру: не сыщется ли хутор, где краска поблекла от времени и дождей. Такие хутора попадались, но почему-то он проходил мимо. В конце концов поднялся на небольшой пригорок и заметил хутор Ингмарссонов в долине.