Иерусалим

Господи, дай мне знать, зачем он приехал, взмолилась Брита. Наверняка только из сострадания.

Ингмар тем временем выкатил коляску из каретного сарая. Только что покрасил, отметила Брита. Кожаная полость для ног блестит, будто ее маслом смазали, на подушках – новые наволочки. А на козырьке – подувядший букетик полевых цветов.

Пока она размышляла, что бы это могло значить, Ингмар начал запрягать. И сбруя начищена, и удила, и подпруга – ни пятнышка. А на хомуте еще один букетик.

Неужели я ему все еще нравлюсь? И он вправду рад меня видеть? Тогда лучше молчать. А то подумает, что я свинья неблагодарная и не понимаю, чего ему стоило за мной приехать.

Они отъехали уже довольно далеко от города. Ни он, ни она не произнесли ни слова. Это показалось Брите невыносимым. Она начала задавать вопросы – как там на хуторе, что соседи поделывают. И каждый раз, когда она называла новое имя, Ингмар чуть не вздрагивал. А что скажет Юнг Бьорн? А Кольос Гуннар – не начнет ли насмехаться?

Брита заметила: спутник с каждой минутой мрачнеет, односложно и чуть ли не с неприязнью отвечает на ее вопросы, – и ушла в себя. И опять – миля за милей в глубоком молчании. И так до постоялого двора, где вновь пришел черед удивляться: не успели сесть за стол, им тут же принесли кофе и свежий хлеб. Только что из печи. А на подносе – букет полевых цветов. Опять букет. Нетрудно догадаться – заказал еще накануне, по дороге в город. И что это с ним? Милосердие? Сострадание? Или просто вчера было хорошее настроение, а как увидел ее на крыльце тюрьмы, сразу испортилось? К завтрему, может, повеселеет?

Надо быть очень осторожной. Она и так принесла ему немало страданий. А может, он все-таки… Бывают же чудеса.

Заночевали на постоялом дворе. Встали рано и в скором времени уже увидели знакомый шпиль приходской церкви. Подъехали поближе – полно народу, звонят колокола.

– Господи, нынче же воскресенье! – воскликнула Брита и привычно сдвинула ладони.

Ей вдруг страстно захотелось поблагодарить Господа. Всем известно: начинаешь новую жизнь, начинай с молитвы.

– Как я хочу в церковь… – тихо сказала она Ингмару.

И, представьте, даже не подумала, как трудно и страшно ему появиться с ней на людях, да еще в церкви: настолько душа ее была полна просветленного восторга и благодарности.

Ингмар уже рот открыл, чтобы твердо сказать «нет!». Только этого не хватало. Откуда набраться храбрости, чтобы выдержать осуждающие взгляды и ядовитые реплики? И ведь сказал уже было, но прикусил язык – все равно не избежать. Не сегодня, так в другой день. И решительно свернул к церкви.

Въехали на церковный холм. На мощеном дворе тут и там сидели люди в ожидании службы и оценивали каждого вновь прибывшего прихожанина. Как только появилась коляска, обычный гомон стих и начались перешептывания и подталкивания – гляди-ка, кто явился! Ингмар покосился на Бриту – так и сидит с молитвенно сложенными руками, будто ничего не замечает, что творится вокруг. Она-то, может, и не замечает, но он-то, Ингмар, замечает, и еще как. Кое-кто даже делал короткую пробежку за коляской – не обознался ли? Уж кто-кто, а Ингмар точно знал: никто и не думал, что обознался. Соседи попросту не могли поверить, что он решился и привел ее в храм Господен – ее, задушившую невинного и беспомощного младенца.

И как выдержать? Это чересчур.

– Тебе лучше сразу пройти в церковь, Брита, – спрыгнул с коляски и помог ей сойти.

– Да, да, конечно. В церковь!

Она и собиралась в церковь, ей вовсе не хотелось встречаться с людьми.

Ингмар тем времени разнуздал лошадь и повесил на шею торбу с овсом. На него поглядывали, но разговор начать никто не решился. Он, стараясь казаться равнодушным, окинул взглядом собравшихся и неторопливой походкой направился в церковь. Все уже расселись по местам, начали петь первый псалом. Он прошел по главному проходу, поглядывая на женскую половину. Все скамейки заняты до последнего места – все, кроме одной: той, где сидела Брита. С ней никто не хотел садиться. Ингмар сделал еще пару шагов, крякнул, резко повернул на женскую сторону и сел рядом с Бритой.

Она вздрогнула, посмотрела вокруг расширенными от ужаса глазами – и все поняла. Куда девался ее восторженный порыв! Брита мгновенно впала в уныние. Даже не уныние – отчаянье. Не надо ей было с ним ехать, ох, не надо…

На глаза навернулись слезы. Чтобы никто не заметил, схватила с пюпитра сборник псалмов и сделала вид, что читает. Листала, не различая из-за слез ни единого слова, и вдруг ей попалась на глаза маленькая ярко-красная закладка в виде сердечка. Брита вынула ее и, не поворачивая головы, протянула Ингмару. Краем глаза заметила: положил закладку на широкую, грубую ладонь, повертел, пожал плечами и уронил на пол.

Что с нами будет, Господи… что с нами будет?

Они вышли из церкви первыми, как только проповедник сошел с кафедры, не дожидаясь последнего псалма. Ингмар торопливо надел узду. Брита пыталась ему помочь, но он не обратил внимания.

Когда прихожане начали расходиться, они были уже далеко. Думали и он и она примерно об одном: тот, кто совершил такое ужасное преступление, не имеет права жить среди людей. В церкви оба чувствовали себя как преступники у позорного столба. Одна и та же назойливая же мысль что у Бриты, что у Ингмара: из этой затеи ничего не выйдет.

Внезапно в глазах погруженной в грустные размышления Бриты что-то полыхнуло. Она подняла голову и обомлела. Весь хутор – и большой дом, и флигели, и коровник, и стойло, и даже собачья будка – все свежевыкрашено знаменитой фалунской красной краской в сочный, уютный цвет. Она сразу вспомнила, как на хуторе без конца повторяли – вот женится Ингмар-младший, так и дом перекрасим. И даже свадьбу поэтому отложили – не было денег на такую большую работу. Бедняга Ингмар… хотел все сделать как лучше. Но теперь и сам понял: взвалил на себя слишком тяжкий, а может, и неподъемный груз.

Все обитатели хутора сидели за обеденным столом.

– Гляди-ка, хозяин приехал, – сказал конюх в пространство.

Матушка Мерта не пошевелилась, так и сидела с полуопущенными веками.

– Все остаются на месте, – сказала она тихо, но весомо. – Из-за стола не вставать.

Помедлила немного и тяжело двинулась к двери. Только сейчас все обратили внимание, что хозяйка вырядилась весьма торжественно: шелковая шаль на плечах и шелковая же косынка. Должно быть, хотела придать себе уверенности.

Когда коляска остановилась, она уже стояла в дверях.

Ингмар тут же спрыгнул с козел, а Брита осталась сидеть. Он перешел на ее сторону и расстегнул полость.

– Ты что, так и будешь сидеть? Выходи!

– Нет… я не выйду. – Зарыдала, закрыла ладонями лицо и еле слышно прошептала: – Не надо было приезжать.

– О Господи… да выходи же!

– Отпусти меня в город! Я тебе не гожусь.

Кто знает, может, она и права, подумал Ингмар. Может, так и есть.

Подумал, но промолчал. Стоял с полостью в руках и ждал.

– Что она там говорит? – крикнула мать.

– Говорит, недостаточно хороша для нас. Не годится, – ответил Ингмар, поскольку Брита не могла вымолвить ни слова из-за слез.

– А почему плачет?

– Потому что я жалкая грешница, – прошептала Брита и прижала руки к сердцу: показалось, сейчас разорвется.

– Что? – не расслышала старушка.

– Жалкая грешница, говорит, – крикнул матери Ингмар. – Я, говорит, жалкая грешница.

Брита вздрогнула. Ингмар повторил ее слова так холодно и равнодушно, что она внезапно осознала весь ужас происходящего. Если бы он хоть чуточку ее любил, не стоял бы так, уперев руки в бока, не повторял бы эти страшные слова, будто не понимая их смысла. Теперь она знает все, что ей надо знать.

– А почему она не выходит? – не унималась старуха.

На этот раз Брита взяла себя в руки, проглотила слезы и твердо ответила сама:

– Потому что не хочу сделать Ингмара несчастным.

– Смотри-ка, – удивилась мать. – Все верно говорит. Пусть уезжает, Ингмар-младший! И чтоб ты знал: она не уедет, уеду я. Ночи не проведу под одной крышей с такой…

– Увези меня! Ради Бога, увези! – взмолилась Брита.