Иерусалим

– После того, что я сделала! Я смотрела на тебя и думала – да он же самый красивый в зале! Самый красивый и самый мудрый. Единственный, с кем я смогла бы прожить жизнь и ни разу не пожалеть. Что там говорить, я попросту влюбилась! Была уверена, что ты и я созданы друг для друга. Даже не сомневалась, что ты приедешь меня забрать из тюрьмы. Ну как… долго не сомневалась, а потом начала, а потом вообще… даже не решалась надеяться…

Ингмар поднял голову.

– А почему не писала?

– Как это – не писала? Я тебе писала!

– Писала! Х-ха! Прошу меня простить, я виновата и все такое. О чем тут писать?

– А про что я должна была писать?

– Про другое.

– И как я могла решиться? Про другое! Скажешь тоже… Не хочешь ли, мол, на мне жениться, Ингмар? Так, что ли? После всего, что я натворила? Да ладно, что я… ты же уже знаешь. Написала, написала… В последний день в тюрьме. Исповедовалась, а пастор и говорит: ты должна ему написать. Взял письмо под честное слово: отправить только после моего отъезда. А он поторопился. Думал, я уже далеко.

Ингмар взял ее руку, прижал к земле и довольно сильно хлопнул ладонью.

– Я мог бы тебя ударить.

– Ты можешь делать со мной все, что хочешь, Ингмар, – спокойно и серьезно сказала Брита.

Он посмотрел ей в глаза. Душевная боль и муки совести придали ей особую, совершенно новую для него красоту. Он встал и навис над ней всем своим громоздким, неуклюжим телом.

– Чуть не дал тебе уплыть в Америку.

– Ты просто не мог за мной не приехать.

– Как это не мог? Еще как мог. Больше скажу: ты мне разонравилась. Вот, думаю, уедет в свою Америку – и гора с плеч.

– Я знаю. Отец так и написал – Ингмар очень рад.

– А мать моя? Смотрел на нее и думал: могу ли я ей такую сноху привести? Такую, как ты?

– Нет, конечно. Не можешь.

– И в приходе на меня тоже косо глядят. Судят-рядят, только не тебе, а мне кости перемывают: как он мог так с девушкой обойтись? Это я то есть. Как я мог с тобой так обойтись?

– Правы соседи. Плохо ты со мной обходишься. Вот – по руке треснул.

– Это прямо удивительно, как я был на тебя зол, как зол!

Брита промолчала.

– Каково мне было, тебе не понять. Где тебе понять.

– Ингмар… кончай.

– Мог бы и дать тебе уехать. Уехала – и с глаз долой.

– То есть ты так и продолжал на меня злиться? Даже когда мы ехали из города?

– Еще как! Смотреть не мог.

– А цветы?

– А что цветы? Соскучилась, думаю, три года цветов не видела.

– Так что же изменилось?

– Письмо. Прочитал письмо – вот и изменилось.

– Я же видела… видела и чувствовала: я тебе не нужна. Ты на меня злишься. И мне было очень стыдно, что к тебе попало это письмо… Ты меня разлюбил, а я наоборот – полюбила.

Ингмар внезапно тихо рассмеялся.

– Почему ты смеешься?

– Вспомнил, как мы, поджав хвосты, удрали из церкви. И как нас выпроводили с хутора. Пинком под зад, по-другому не скажешь.

– И что тут смешного?

– Будем бродить по дорогам, как нищие. Увидел бы нас отец!

– Сейчас тебе смешно. Но Ингмар… у нас ничего не получится. И во всем моя вина, только моя… – Глаза Бриты вновь налились слезами.

– Почему это не получится? Еще как получится. И знаешь почему? А вот почему. Потому что вот хоть сейчас спроси – ни до кого, кроме тебя, мне и дела нет.

Произнес он эту важную фразу довольно буднично – и надолго замолчал. Слушал ее сбивчивый, то и дело прерываемый слезами рассказ – как она по нему тосковала, как ждала – и постепенно успокаивался, как ребенок при звуках колыбельной.

Все произошло совсем по-иному, чем она себе навоображала. В последние месяцы в заключении Брита готовила нечто вроде исповеди. Вот выйдет на свободу, он ее встретит, и она, не давая ему рта открыть, начнет рассказывать, как мучит ее совершенный ею грех, как постепенно, месяц за месяцем, осознавала, сколько зла она ему причинила. Как пришло понимание, что она недостойна жить среди этих людей. И обязательно скажет: пусть никто не думает, что она в своей нелепой гордыне считает себя равной.

Но он ей даже возможности не дал произнести сто раз отрепетированный монолог. Прервал на полуслове.

– Ты хотела сказать что-то другое.

– Да. Ты прав.

– О чем ты все время думаешь. Что тебя давит.

– Ночью и днем давит…

– Так и скажи. Вдвоем-то легче тащить.

Ингмар посмотрел ей в глаза – испуганные и дикие, как у попавшей в капкан лисы. Она начала говорить, путано и бессвязно, и постепенно успокаивалась.

– Ну вот. Теперь полегче стало, – одобрительно кивнул Ингмар Ингмарссон.

– Да. Легче. Вроде бы и не было ничего.